Только хорошее

«ЛУННАЯ ДОРОЖКА ЛЕНЫ КАМБУРОВОЙ»

Вот папин кабинетик: кровать, стол, окно, печка, сундук, книжный шкаф. Стол стоит у окна, на нем зеленая лампа с абажуром. Папа за столом пишет план урока в специальной общей тетради. (Мне кажется, он мог преподавать свою физику даже во сне, но папа всегда дисциплинировано записывал в тетрадочку план урока). А я на кроватке что-нибудь читаю и постоянно его отвлекаю каким-нибудь вопросом. Папа никогда не обрывал: «Ты мне мешаешь!», нет. Ответит, и дальше пишет. К сожалению, мне это качество не передалось — такое поразительное терпение. Или вот я на сундуке, пригревшись у бочка печки, слушаю транзистор. Радиостанция «Юность». Тогда она была очень популярной. И вдруг какой-то совершенно необыкновенный голос, то ли мальчишеский, то ли девичий, юный-юный, читает «Нунчу» Горького. Это была Лена Камбурова. И это было невероятно. Не помню, пела ли она там или просто читала, но этот голос что-то важное совершил с моей душой, что — то перевернул во мне. Я тогда не знала еще слова «талантливо», но поняла, что необыкновенно, здорово, потрясающе. С того момента я стала всегда узнавать голос Камбуровой и радоваться ему.

Потом мы познакомились. Я в Москве, замужем за Левитиным. Левитин, как режиссер, работает с композитором Володей Дашкевичем. И мы в бытность свою молодую очень часто собираемся у Дашкевичей. И там же почти всегда бывают поэт и бард Юлик Ким и Елена Камбурова. Это были чудесные вечера — немного вина и много музыки. Там стоял рояль и Лена всегда пела. И тут уже я поняла, что Камбурова — это не просто уникальный талант, а абсолютно уникальный человек. И влюбилась в нее. Даже не влюбилась, а полюбила. Вот, как сестра моя Люся написала: «Живу себе не изменяя»… Лена в этом смысле пример для меня. Не изменяет себе никогда в угоду чему-либо или кому-либо. Как начала когда-то на самой высокой ноте, так и остается. Немыслимо. Голос Камбуровой — как путеводная нить Эвридики, из далекого 64-го года льется лунной дорожкой, и я иду по ней до сих пор. И до сих пор не могу привыкнуть, что Лена почему-то ко мне тоже хорошо относится. И счастлива, что у нее теперь есть свой театр.

Домик бабушки и дедушки был малюсенький и стоял на горке, потому и улица называлась Нагорная. Вот дедушкина комната, окна выходили на улицу, еще одна комната, где был стол, за занавеской кровать, там мы, дети, спали. Дальше шли сени и небольшая пристройка — все в одну линию. И получалось, что домик маленький, но длинный. От улицы, до огорода. Ну, до огорода еще небольшое пространство оставалось, там помещалась беседка. Летом в ней стоял стол, дедушкин стул, бабушкин стул — особые какие-то стулья. Я недавно видела похожие в антикварном магазине.

Самым невкусным в детстве было молоко. Помню, в пять или в шесть утра приносили — парное. И бабушка будила нас, надо было непременно выпить стакан — бррр! Это было ужасно. А самым вкусным — соседская смородина. Она перевешивалась через забор, такая не шершавая, а черная, гладкая — «американка». Я ее до сих пор очень люблю. Был грех — воровала ягоды у соседей.

СТЫДНО…

Однажды я украла вилку и ножичек. Не помню у кого. Такие красивые. Кто-то принес поиграть. А я украла. И закопала их. Потом мучилась-мучилась-мучилась невероятно! И подложила, все-таки, обратно…

Еще одно было! Ужасное! Уже в Куйбышеве. Папа с мамой пошли в гости. Но перед уходом мама испекла пирог с вязигой. Накрыла полотенчиком. Я одна была дома. Подходила, отрезала и ела, и ела. И ела, и ела. Ела, ела, ела… и накрывала опять. Родители вернулись, а была зима, мороз, и папа: «Ааааа, тепло-хорошо, печка натоплена! Все, вот сейчас чайку с пирожком!» Откидывает полотенце, а там ничего нет… Стыдно! Еще стыднее, от того, что папа ни слова не сказал, просто так: «…хм-м-м-м…» Хоть бы поругал! Хоть бы наказание получить! Нет. Просто: «хм-м-м…».

И пошел пить чай. Без пирога! С тех пор я и себе, и детям своим сызмальства говорила: «Последний или лучший кусок не брать!» И когда кто-то берет, меня это возмущает. Сейчас меня это возмущает, а сама тогда съела…

А вот тоже из детства. Когда мы приезжали к бабушке с дедушкой, мама с папой всегда привозили конфеты «Каракум», килограмм, наверное. Большой такой бумажный пакет. Дедушка, вероятно, их очень любил. Они всегда хранились у бабушки в чуланчике, где мука, рис, крупа всякая…И вот бабушка меня просит принести из чуланчика что-то. Я иду, смотрю: о, конфетки! Взяла одну. Она меня еще послала — я еще взяла. Потом сама стала заходить. Зайду — возьму. И когда приехал дедушкин друг, Оренбургский архиерей отец Иммануил, бабушка отправилась в чуланчик за «Каракумом». Пришла, а там — одна конфетка. И бабушка поняла, что это — я. Никто на меня не кричал. Но бабушка настолько была поражена, что не разговаривала со мной. Не специально: «Вот, я не разговариваю с тобой!». Просто ошарашена и все. Я этот стыд помню до сих пор.

При церкви был гараж и церковная «Победа». И водитель Ваня. Когда отец Алексей куда-то ехал, мы часто просились: «Дедушка, возьми нас с собой?». Иногда разрешал! Дедушка венчал, крестил. Где-то надо было фату подержать, где-то попеть. Но помощь отцу Алексею зависела только от нашего желания. Никто ничего не заставлял. Так же, как не заставляли молиться перед едой, да и вообще молиться. Все происходило естественно. Бабушка была очень строгой, дедушка мягким-мягким. Но бабушка над ним — как орлица над орленком. Когда он днем уходил в свою комнату — закуточек девять метров, бабушка просто всех выгоняла во двор. Алексей Петрович отдыхает!

Я сейчас забыла церковную службу, и что значит то, или это, и когда какой праздник. А с другой стороны, может это и хорошо? Потому что, если я прихожу теперь в церковь, то — сама. А не из-за того, что мне говорят: «вот сегодня — Рождество, а завтра Пасха! Будем праздновать всей страной!…». Не может быть веры — от рассудка. Невозможно войти в храм только от того, что так надо. Детьми мы забегали в храм легко и свободно. Сейчас, небось, «верующие» сказали бы: «Оскорбляете!». Вообще это такая чушь! Я думаю: «Если я верую, кто может оскорбить мои чувства?!». Просто бред какой-то! Это же невозможно. Но насколько естественно было ходить в церковь в детстве, настолько сложно сейчас. Я редко нахожу там радостное, из прошлого. Хотя, дело может быть не в храмах, и не в священниках, а во мне самой. Может это я за жизнь так далеко ушла от своего естества, что стою сейчас на паперти, как Мария Египетская. И очень хочу в церковь.

«ВДАЛИ ОТ ШУМА ГОРОДСКОГО»

«Дорогие мои Ольга Михайловна, Оленька и Мишенька! Сердечно поздравляю вас со светлым радостным праздником! Ныне Воскрес Иисус Христос, Господь и Спаситель наш, для того, чтобы мы имели прощение бесчисленных грехов наших и жизнь вечную. Молитвенно желаю вам долгих лет здравия духовного и телесного. Радости, успехов в труде и учебе. Дай вам Бог всего, что вы просите в молитвах ваших. Спаси и Сохрани вас Бог. Присно молящийся за вас, грешный отец Марк».

Это наш дорогой друг написал нам в 97-м году. Он монах и совершенно удивительный человек. Но о нем хочется рассказать чуть позже. Сначала — про монастыри. Я всегда их любила. Для меня это такое заповедное место, «вдали от шума городского». Однажды шла по Рождественскому бульвару вверх к Сретенке и справа, за стеной, купола. Вдруг думаю: «Дай-ка зайду. Никогда тут не была. Вроде, открыто». И захожу. Сам монастырь еще не был реставрирован. Какие-то бараки одноэтажные, палисадники, куры… Я вошла, и произошло чудо: шума московского, городского стало не слышно! Вообще! Как-будто, под куполом оказалась. Все — и бараки, и люди, и палисадники, и куры, и я — все этим куполом накрыто. И ведь здания самого монастыря, повторяю, еще не было. Только маленькая церквушка. Вот так я попала в центре Москвы в совершенно иной мир — тишину, благость, в детство вошла. А после оказалось, что это монастырь и церковь Рождества Богородицы, а я ведь родилась 21 сентября — в день Ее Рождества. Вот как-то ноги занесли туда. Случай? Не знаю, не уверена.

…Однажды мы были на гастролях в Казани и решили поехать в Раифский Богородицкий монастырь. Сели в какой-то «рафик», приехали, познакомились с наместником — отцом Всеволодом. Молодой, лет 30-ти с небольшим. Веселый, общительный, разговорчивый. И вот с того раза, когда я оказывалась в Казани, всегда отправлялась в Раифский Богородицкий монастырь. Там есть, даже не святой источник, а целое озеро святое. Я в него окуналась. Интересно — лягушек полно, но они не квакают. Не мешают молитве. Такая стоит тишина. Отец Всеволод восстанавливал монастырь почти из ничего. Там была детская колония. Ну, то есть с начала, конечно, монастырь, потом его разрушили, сделали детскую колонию, а после — все по новой. И как-то очень быстро возрождался монастырь. Приезжаю — один храм восстановили. Через короткое время — еще один. Там, кстати, иконостас в главном храме потрясающей резьбы — восемнадцатилетний мальчишка вырезал. Может быть, даже из питомцев той колонии… Я спрашиваю батюшку:

— Отец Всеволод, а где Вы деньги берете?

А это были 90-е годы! Он говорит:

— А вот выхожу на дорогу, смотрю: едет какой-нибудь «Мерседес». Останавливаю: «Ну-ка, ребята, либо цепи снимайте с шеи золотые, либо денег давайте». Вот так. Рэкетирую.

Смешно. Я немножко знаю, как монастырям Бог помогает — через людей. Мы как-то поехали с Валентином Иосифовичем к отцу Всеволоду вместе со знакомым мясником. А что такое мясник в те годы? Это же целая мафия была! Наш — довольно милый человек, жена у него, дети, сам, кажется, татарин. И вот он погрузил в багажник мешок сахара, мешок крупы, что-то еще, что-то еще, что-то еще… и все отдал в монастырь. Он не молиться поехал, а просто отдать. Вот это замечательно. Однажды отец Всеволод говорит: «У нас сегодня постриг, хотите — останьтесь и посмотрите». А постригали тогда как раз отца Марка. Это удивительно! Мы стояли noодаль и видели, как будущие монахи в белых рубахах ползли к амвону, и как трижды настоятель бросал на пол ножницы, и трижды они поднимали их, прежде чем произошел постриг. Вот с тех пор мы с отцом Марком и подружились. Я не помню его мирского имени — он грузин, журналист грузинский. С замечательным чувством юмора и какой-то ангельской легкостью. Часто приезжал к нам в гости в Москву. Он и дом наш освятил, и дачу. Дети его обожали! Просто с ним было как-то очень просто и хорошо. Однажды приехал в пост, обедаем, водочка на столе:

— Вам можно, отец Марк?

— А я странник — сейчас можно.

Он нес тогда крест пешком в Грузию. Прямо из Раифского монастыря в Грузию: «Когда я принесу туда этот крест — война закончится». Война между Абхазией и Грузией. И вот опять я не знаю, случайность или нет, но отец Марк донес крест Католикосу — Патриарху всея Грузии и… война закончилась. Ну, не то, чтобы в тот же момент, но стала стихать, стихать, стихать и закончилась. А теперь этот крест, подаренный им, висит у меня дома. Деревянный, небольшой, удивительный.

Отец Марк уходил из Райфы, ездил в Афон, я его подвозила в посольство Грузии визу получать. Спрашиваю:

— Отче, а деньги-то у Вас есть?

— Да ничего, будут. Придут. А нет, так меня в автобус бесплатно пустят.

И все так легко, просто, спокойно.

Он вернулся потом в Райфу. Мы ездили к нему с Валентином Иосифовичем. В келье у отца Марка стоял компьютер, он за печатную продукцию отвечал. И уже был построен в монастыре огромный детский приют, прекрасный, красивый, и дом для гостей, где можно было переночевать, и много чего еще построено.

А вот еще… Как-то Алла Плоткина (она телевизионный режиссер, снимала «Бедную Настю» — потрясающе кадр выстраивала!) говорит мне:

— Ольг, поедем в Николо-Берлюковскую пустынь.

Сели в машину.

— А войди в попечительский совет!

— Ну, давай съездим — посмотрим.

И мы съездили.

Все в разрушенном состоянии. А там колокольня удивительная — самая высокая в московской области, чуть ли не выше «Ивана Великого», мало того там еще разместился психо-туберкулезный диспансер! И у заведующей кабинет был в алтаре храма! Безумие! Познакомились с наместником монастыря — отцом Евмением. Тоже молодой. Человек он образованный, закончил Бауманский. Но главное — очень теплый, добрый. Мы подружились. Я вошла в попечительский совет. Постаралась им помочь. Мы даже нашли место, здание, куда можно было перевезти диспансер. Спасибо покойной Швецовой — она принимала во всем очень горячее участие. И вот мы приехали через какое-то время с Гафтом и видели, как водружали крест на церковь. Он стоял сначала в самом храме, мы подошли к нему, прикоснулись, поцеловали. А устанавливали его с вертолета и то, только со второго раза удалось — такой сильный был ветер в тот день.

Вначале их там всего-ничего было: наместник — отец Евмений и еще двое, то ли монахи, то ли послушники. Через какое-то время приезжаю — сад посажен. И их трое уже — откуда-то из Новосибирска пришел человек. И еще через какое-то время появляюсь — а там уже ферма, мне дают с собой творог и сметану от собственных коров. Потом дорожки разбили, цветы посадили. Церковь стала обихожена. Правда — без помощи Божьей такое невозможно! Отец Евмений мне как-то рассказывал: «Нужен был мне гравий для храма, а денег ну совсем никаких нет. Стою вот так во дворе церкви и говорю: «Пресвятая Богородица, помоги! Гравий нужен — дорожки засыпать — а то люди по грязи ходят». И вдруг во двор заворачивает грузовик… с гравием и водитель говорит: «Отец, можно здесь высыпать, а то слишком много на линии взял, а выгрузить некуда». Вот так отец Евмений дорожки засыпал.

Очень мало сейчас в жизни радости. А там, в этих монастырях, мне так хорошо, тепло, близко. «Вдали от шума городского»…

Дедушка умер в кабинете КГБ. Папа подробно пишет в своей книге о том, как и за что отца Алексея арестовывали и сажали в сталинские годы. Дедушка выжил, выстоял, вернулся, поднял церковь, стал благочинным… А в конце 50-х — начале 60-х годов Хрущев развернул свою знаменитую антирелигиозную кампанию. Церковь стали в буквальном смысле душить налогами. Хрущев обещал, что к концу очередной семилетки «не останется ни одного попа». Дедушку вызвали в КГБ, и он попытался им что-то объяснить по-поводу зверского налога. Там же у него случился сердечный приступ, и он умер. Прямо там. В кабинете…

Есть фотография: дедушка в фуфайке сидит на каком-то пеньке в Алексеевке, как раз после возвращения из лагеря…

У меня такое ощущение, что дедушка для всех, кто его знал, остался некой высотой существа человеческого. Какой он был — все равно это словами не объяснить. Вот я выросла, у меня уже дети родились, а еще долгое время все священники для меня были… дедушка. По уму, по мудрости, по доброте. И когда я вдруг сталкивалась с чем-то иным, то не понимала — в чем дело!? Себя обвиняла: это я плохая, это я увидела в человеке то, чего в нем нет, быть не может. Плохой человек и… священник — для меня это не совмещалось и не разгадывалось. Так не бывает. Потом, спустя долгое время, кто-то сказал мне очень хорошую фразу: «Ну, они тоже люди».

«НИЧЕГО, ДЕТОЧКА, НЕ ПЛАЧЬ!»

Была одна потрясающая история, для меня — душевно потрясающая. Приехали мы к маме в Самару, году в 85-м. Сестры мои — Раиса и Людмила — и я. Мама говорит: «Девочки, завтра идем причащаться, значит, не ешьте с утра». Хорошо. Ладно. Ну, «девочки» надели косынки (какие там девочки — бабушки!), пошли. Под предводительством мамы в ее церковь. Она там всех знает, ее знают. К священнику небольшая очередь: исповедоваться перед причастием. И мы оказались как-то не одна за другой, а… с разрывом. Я смотрю: Раиса что-то кивает — да, да… — хорошо. Отпустили, причастили. Люда — тоже. Я подхожу. Молодой священник. Спрашивает:

— Веришь в Бога?

— Верю.

— Молишься?

— Нет.

— Как? Вот утром, перед обедом, на ночь — молишься?

— Нет.

— Замужем?

— Да.

— Венчаная?

— Нет.

— Почему?!

Я говорю:

— Ну, муж у меня еврей и другой веры, и не крещенный. Как я могла венчаться?

Он — еще вопрос-другой, я в ответ всю правду — ведь на исповеди! И он мне говорит:

— Нет. Не будешь причащаться.

Господи, как это было больно! Я себя ощутила ребенком, которого незаслуженно обидели! Чувство такое детское и… нехорошее: как же так! Ведь это я! Да у меня дедушка священник! Да я вообще! Да если не я, то кто же?! И ведь я же правду сказала!

Вышла из церкви — ненакрашенная, в платочке этом, нос распухший и ничего сказать не могу — реву! «А-а-а!». Мама испугалась: «Что?! Что случилось?!» Стою на паперти и рыдаю. И ужас такой — жизнь кончена.

А разрешилось все просто и замечательно: я кое-как изрыдала маме сюжет происшедшего.

— А, и это все? Ничего, деточка, не плачь! Сейчас я побегу к настоятелю, у меня знакомый настоятель.

Побежала, прибежала, отвела меня. Я и ему все выревела. Может никогда в жизни я не рыдала так, как в этой церкви на этой паперти.

Он меня причастил.

Я сейчас думаю: дедушка никогда ни с кем не сделал бы такое, что сделал тот молодой священник со мной. Нет, я его не виню: наверное, есть некий церковный ритуал, по которому можно не причастить — как бы в науку, в наказание. Но в детстве было так естественно: все, кто подходил к моему дедушке, — все получали слово и никогда отказ! Догма, мне кажется, все же что-то нечеловеческое. А вне человеческого, вне человеческой любви, сострадания, жалости — как найти Бога?

У меня давно нет обиды на этого молодого священника. А вот недоумение осталось. Да! Самое смешное: как потом оказалось, сестры мои все врали! И их причастили. Я ничего не хочу утверждать, и никого не хочу винить, я только думаю, что есть канон догматический, а есть канон человеческий. Тот, который я навсегда взяла от деда: если даже разбойник придет и захочет причаститься, его надо поддержать, а не отлучить.

И еще о дедушке: я в институте только узнала — в Москву приехав! — что есть антисемитизм, что национальность — это существенно. Дома об этом просто никогда не упоминали! Был разговор: хороший человек, добрый человек. Даже «недобрый» — не было! Про это как-то не говорилось. А уж еврей ты, русский, казах… да кто угодно!… я слова такого не знала — еврей. Но просто не было дома зла. Я так православие понимаю и воспринимаю. Это та земля, на которой мы стоим. Земля, где нет зла.

Дедушка в юности был рыжеволосый, с такой львиной гривой. А в старости у отца Алексея легкие, седые волосы вились серебряными завитками. Он их собирал в хвостик. Однажды дедушка разрешил заплести ему косичку, уж очень мне хотелось. И вот я расчесала его, заплела эти легкие завитки в косичку, а ощущение было, как будто к нимбу прикоснулась. Матушке Антонине эта история, кажется, не очень понравилась…

С годами что-то мы в себе потеряли, что-то у нас отобрали насильно. Человек не может оставаться человеком с ампутированной душой, смещенными понятиями. У нас сейчас исказилось естественное восприятие жизни. Как-то в частной беседе, я не помню в связи с чем, предположила, что на моих похоронах будет, должно быть много простого народа. И сразу — не говори об этом, нельзя! Почему — нельзя? Откуда это непременное табу на разговоры о столь же органичном, как жизнь, понятии. Раньше люди готовили себя к смерти, но и жили оттого по-другому. «Помни о смерти!» — не пустая же фраза. Значит, нужно стараться прожить достойно, хорошо, успеть сделать много добра, ну хотя бы, чтобы внуки выросли хорошими людьми. И вот, кстати, тут же возникает вопрос — а что такое хороший человек, и как его определить? Раньше сама постановка подобного вопроса показалась бы абсурдной…

Я абсолютно уверена, что существует в природе некое материальное качество сделанного людям добра. Чем больше ты сможешь — сам ли, в детях ли своих, во внуках — принести добра миру, тем меньше останется в мире зла — просто места не хватит.

ЛОДКА И ПАЛАТКА

Папа абсолютно все умел делать руками. Помню чудесные ведерки, которые он мастерил из обычных консервных банок. Мама обшивала всю семью. И это был величайший и вдохновенный труд.

А однажды, папа построил лодку. Настоящую деревянную лодку! С кормой, скамеечками, веслами. Просмоленную, чтоб не протекала. А мама соорудила палатку. Простецкую, в полосочку — взяла материал, из которого тенты шили. И родители нам с братом Герой объявили: «Мы идем в поход».

Наняли какой-то грузовичок, перевезли на нем лодку и палатку в Бугуруслан к речке Кинель. Набили тушенкой, консервами, крупами, хлебом огромные зеленые рюкзаки. Сели в лодку и поплыли.

Это было настоящее путешествие. Папа, мама, Гера, я. Река, лес… Чуть позже к нам присоединился мой двоюродный брат, сын папиной сестры Лиды. Есть фотография, где в Алексеевке рядом с домиком на завалинке сидят несколько подростков и мама там. Такие обычные деревенские лица и среди них — Лида — абсолютная инопланетянка. Челочка до бровей, взгляд неземной, тонкие черты лица. Вот и сын у нее был такой же. Как это объяснить, он был свободный, какой-то иной свободой чем мы. Как будто из-за границы приехал.

Так вот плыли мы, привалы делали. Кто-то палатку разбивал, кто-то колышки нес, кто-то костер разводил, мама кашеварила. Ох, какие вкусные были брикеты «каша гречневая», невозможно! Приставали мы к берегу не в самую темень, а чтоб еще успеть порыбачить. Уха, каша — что может быть лучше! Посидим у костерка, поужинаем, поговорим, а потом — спать. Не представляю, как мы все помещались в нашей маленькой палатке — родители и мы. Герка, я и двоюродный брат еще мелкими были — 8, 9, 10 лет — но все равно тесновато впятером. Если не было дождя, папа ночевал в лодке. А в дождь мы просто все вместе уютно сидели в палатке, прятались.

Переночуем, а рано утром опять в путь. Так вот медленно, на веслах, плыли по тихой речушке, какие-то деревеньки по берегам встречались, и никогда папа не говорил нам: «Дети, посмотрите какой рассвет, посмотрите какой закат — как красиво». Нет, он просто нас помещал в эту среду. Вот такой опыт и наука от папы на всю жизнь. Я теперь внуков своих не поучаю, а просто вожу их в музеи, в театры, туда, где мне интересно. Без назидания. Они сами все воспримут.

На реке встречались перекаты. Это значит — мелко-мелко и камушки. Тогда мы все вынимали из лодки, ее, пустую, папа перетаскивал через перекат, а мы шли по берегу, потом снова с вещами грузились — и в путь.

Помню, однажды был жуткий ливень, все промокли до нитки. И тут — какая-то деревенька. Мы оставили лодку, постучались буквально в первую попавшуюся избу: нас приютили, согрели, напоили чаем. И все это было абсолютно естественно для людей. Так же случалось иногда и на съемках «Зорь…» в Карелии. Если рядом оказывалась деревня — тебе и молока принесут и хлеба. А замков на дверях — этих больших амбарных как сегодня — ни у кого не было. Просто не было замков! Не то что я тоскую по тому времени, но жалко, что именно это естественное добросердечие ушло.

Путешествие продолжалось. Маленькая Кинель впадала в Самарку — та пошире. По Самарке дошли до Волги. Около Куйбышева повернули, причалили к берегу и — домой. Две недели абсолютного счастья нам подарили папа с мамой.

А когда мне было лет двенадцать, родители взяли нас с Геркой на Урал: Вязовая, Юрюзань… Вот тоже было удивительное путешествие. Зеленые холмы, красота и целое море ягод. Через много-много лет нас с Валей пригласили на концерт в Юрюзань. Такая вот закольцованность интересная получилась в судьбе. А путешествия с папой навсегда научили не назидать, а дарить.