Только хорошее

Я расцветаю, когда меня любят, когда меня принимают. Творчески, конечно, а не в быту. Когда не принимают, не понимают, не любят — могу скукожиться до ужаса и быть абсолютно бесталанной, вообще никакой.

Павел Осипович Хомский ко всем нам относился с невероятной симпатией, вниманием и доверием. Мы как-то по-особенному свободно дышали тогда в ТЮЗе. И роли мне доставались интересные, не из серии «голубых героинь». Например, Юра Еремин сделал инсценировку по повести Шандора Шомоди Тота «Как дела молодой человек». Повесть была напечатана в «Иностранке», ею все зачитывались, а мы взяли и поставили! И Хомский принял. А еще я в первый раз сыграла в ТЮЗе характерную роль — Варвару Харитоновну Лебедкину в пьесе Островского «Поздняя любовь» — разбитную дамочку, злодейку, желающую захватить себе чужого жениха. Сейчас смотрю на фотографии — ужас! Ощущение, что только рожи корчила — такую, сякую, эдакую. Но, спектакль шел, и шел с успехом некоторое время. Потом, когда из театра ушла Инна Гулая, Хомский ввел меня на роль Юлии Джулии в «Тень» Шварца. Вообще в

ТЮЗе была особенная атмосфера. Молодежно-демократическая. Кстати, и Андрюша Мартынов, и Катя Маркова — все мы именно оттуда в «Зори» попали. Ушел Хомский и все даже не разрушилось, а растворилось… Но, до этого в моей жизни произошли два знаменательных события. Во-первых, у нас Мишей родилась Оля. Во-вторых, появилась первая своя квартира!

Работала педагогом в Театре Юного Зрителя удивительная Нина Петровна Прокофьева. Я очень многим обязана этому человеку. Это тоже один из ангелов в моей жизни. С потрясающей историей, кстати. В войну она была разведчицей. Я как-то очень подружилась и с ней, и с ее, как мне тогда казалось, очень пожилым мужем, и с дочкой. Муж тоже был военным в каком-то большом чине. О войне ни он, ни она не говорили никогда. Только однажды мне удалось ее, что называется, «раскрутить», и вот тогда-то она и рассказала, как была разведчицей, как пробиралась в тыл врага через болото…

Нина Петровна всегда принимала огромное участие в моей судьбе и очень меня любила. И я ее любила. Очень. Именно она добилась каким-то образом, чтобы мне разрешили купить первую однокомнатную кооперативную квартиру на Маломосковской. Собирали на нее деньги всей семьей: мама, папа, сестры, брат. А вступительный взнос был 1800 рублей — немыслимые для нас по тем временам деньги! Но, собрали. Там и Оленька родилась.

Потом та же Нина Петровна буквально взяла меня за руку и повела куда-то то ли в райком, то ли в исполком… По-видимому, она по профсоюзной линии занималась в театре жильем. А в этот момент в двух шагах от метро Белорусская строился роскошный кооперативный дом на Скаковой улице. Так просто в тот кооператив вступить было невозможно, тем более молодой актрисе. Но Нина Петровна в этом то ли райкоме, то ли исполкоме так меня отрекламировала, так про меня рассказала, что у них, наверное, сложилось впечатление: этой звезде точно нужна большая квартира!

И вот мы с Левитиным впервые в новом нашем жилище! Шестьдесят шесть метров! Трешка! На Белорусской! Квартира еще пустая. Стены голые. Миша подходит в маленькой комнате к окну, которое выходит на зады железной дороги:

— Я не буду здесь жить.

У меня паника:

— Как! Что случилось?

— Не буду и все.

А я смотрю из другого окна — там кони по кругу ходят. Кричу:

— Здесь же ипподром, Миша!

Это решило все.

Ушел Хомский, ушла радость творчества. Линия театра резко развернулась к «тюзятине». Представить себя в роли «травести» я совершенно не могла. Понимала, что здесь мне будет мало что играть. Да к тому же и Андрюша Мартынов звал уже из театра на малой Бронной: «Приходи к нам, у нас Дунаев, Эфрос…». И, кстати, сам Дунаев приглашал меня на Надежду в «Варварах».

Я отправилась к директору ТЮЗа, еще не знаменитому своим злодейством, Илье Ароновичу Когану.

— Вот, хочу уйти из театра. Заявление написала. Меня на Бронную зовут. Дунаев роль предлагает, даже показываться не надо.

Коган в ответ так зловеще:

— Оля, вы отдаете себе отчет, что я могу сделать так, чтобы вас ни один театр не принял?

Я наивно поморгала глазами:

— Ну, вы же этого не сделаете, Илья Аронович?

Заявление он подписал. А мне его угроза показалась тогда такой дурацкой, впрочем, в качестве главного злодея Коган, конечно, проявил себя потом в полной мере на Малой Бронной. Кажется, ему доставляло истинное удовольствие стравливать одних с другими, уничтожать художников и быть абсолютным хозяином театра.

На Бронную я шла к Александру Леонидовичу Дунаеву, прекрасно понимая, что у Анатолия Васильевича Эфроса в этом театре есть героиня. Единственная и прекрасная — Ольга Яковлева.

Кстати, с Олей мы встретились еще в театре им. Ленинского комсомола, где Эфрос был главным режиссером и его выгоняли с работы.

Помню как встала Яковлева и сказала: «Вот на углу этого дома, за церковью, висит доска, где написано: «Вся наша надежда покоиться на тех, кто сам себя кормит» (там действительно до сих пор есть такой барельефчик маленький). Тогда нам Эфроса не удалось отстоять, он ушел на Бронную и вместе с ним ушли его артисты и, конечно, Ольга Яковлева.

Анатолий Васильевич меня долгое время просто не замечал, Оля относилась ровно. А Надежду в «Варварах» у Дунаева я так и не сыграла, зато сыграла Лидию. И не помню, чтобы сильно переживала по этому поводу. Ну, так значит так — ничего страшного.

ТЮЗ был домом, наполненным радостью и общением, Бронная — местом работы. Жила скромно, ни в каких интригах не участвовала, приходила на свои спектакли, отыгрывала, возвращалась домой. На какие роли меня назначали — те и играла.

Александр Леонидович Дунаев, конечно, в первую очередь очень хороший человек. Прелестный. Хлебосольный. Помню его чудесную жену, двух очаровательных дочек. И к Эфросу он относился совершенно потрясающе. Я даже не могу представить себе любого другого режиссера, который бы так мужественно отстаивал право «конкурента» на творчество. При этом Дунаев, конечно, понимал разницу между собой и Эфросом. И все же взял на себя неблагодарную роль «буфера» между Анатолием Васильевичем и Коганом, который изощренно и рьяно уничтожал и Эфроса, и его театр, и Дунаева тоже.

В спектаклях Дунаев шел от актеров, их предложений. Я много у него играла и в Горьком, и в «Отпуске по ранению», но больше всего любила свою Глафиру в «Волках и овцах» Островского. Художником спектакля был Александр Павлович Васильев — замечательный художник, а костюмы поручил делать своему сыну Саше Васильеву, известному сейчас историку моды. Было ему тогда восемнадцать лет. Мурзавецкой — Тоня Дмитриева. Раньше Глафиру играли такой притворщицей. А я, мне кажется, там совершила открытие — она никому никогда не лжет! Ни секунды! Всегда и всем говорит абсолютную правду. Просто эта правда до такой степени нелицеприятна, что люди не в состоянии в нее поверить. Заявляет она, например, Лыняеву: «Вот женитесь Вы на мне, я даже скажу как это будет…» и честно рассказывает, как это действительно будет, как она примется крутить им да вертеть. А он думает: ну, шутит барышня, наверное. И Мурзавецкая думает — шутит. А Глафира просто открыла для себя, что так жить удобно — никакая она не лгунья. Мне очень нравился кусок с Купавиной, когда Глафира примеряет наряды. Мы уходили за кулисы, обсуждали что надеть и вдруг я появлялась на сцене снова в своем черном монашеском платье. Только я так придумала, что оно сзади было все расстегнуто. И вот выходила, платье как бы случайно падало с меня, и я вышагивала из него, оставаясь в одной рубашке. То есть — выползала из этой монашеской шкуры. Такая для меня была Глафира: радостная, шаловливая, не ханжа. Ханжами оказывались все остальные. И даже знаменитый театральный критик Игорь Борисович Дюшен написал тогда замечательную статью о том, кто же в этом спектакле «волки», а кто «овцы».

Репетировали у Эфроса спектакль «Веранда в лесу». И как-то однажды Анатолий Васильевич радостно удивился мне, очень похвалил. А трансляция-то с репетиции идёт на весь театр. И я вдруг как ляпну: «Ну, конечно, Анатолий Васильевич, я наконец-то в профессиональном театре, до этого все время в самодеятельности участвовала». Дунаев слышал, а все равно относился ко мне замечательно. И ведь я была не просто виновата перед ним, а несправедлива! Он, конечно, был профессиональным режиссером, он знал ремесло, просто у Эфроса — со всем другой театр.

Мой папа, Михаил Алексеевич Остроумов

Дедушка. 1916 год

У дома дедушки и бабушки в Алексеевке. Маленькая девочка в центре — моя сестра Рая. 1932 год

Село Алексеевка. Крестный ход на иордань

Наш дом в Алексеевке, который у нас отобрали

Мой папа — школьный учитель (в центре справа). 1941 год

Первый съезд Чкаловской (ныне Оренбургской) епархии. 1947год. Четвертый справа в первом ряду — священник А.П. Остроумов

Бабушка и дедушка со своими детьми — Лидой, Колей, Мишей и младшим братом дедушки Александром

Папа умел все

Папа

Папа

Бугуруслан, ул. Партизанская. 1950 год

Дядя Гайк Аракелян, муж тети Лиды

Моя мама Наталья Ивановна Остроумова (в девичестве — Кудашова)

Папа рисует

Мама в Бедярыше. 1931 год

Тетя Лида, папина сестра, с детьми — Юлей и Димой

Мама с Раей

Бабушка с Георгием

Мама. Рая, Люда и Гера. 1946 год

Люда, Гера и я в одеяле

Брат Георгий (Гера)

Георгий

Я. 1949 год

Мама

Мама и я. Бугуруслан. 1950 год

Мне 2 года

Бабушка Антонина, какой я ее помню

Я и брат Георгий

Папа

Бабушка и дедушка со своими взрослыми детьми

Дом дедушки в Бугуруслане. Все внуки

Село Алексеевка. На могиле бабушки, маминой мамы. 1954 год

Моя старшая сестра Рая

Мы с Геркой

Папа с братом Николаем

Папа с сестрой Лидией

Бабушка с дедушкой, их дети и внуки

На привале. Помывка

Моя сестра Люда

Маленькая Оля с новорожденным братом Мишей

Мой любимый племянник Андрей, анестезиолог, который умер молодым в своем кабинете

Папа на фоне фотографии из фильма «…А зори здесь тихие»

Куйбышев. Наш двор. 1972 год

С удивительно наполненными паузами, со своей особой атмосферой. Как он этого добивался? Вот честно — не знаю. Наверное — просто магия таланта. Например, на репетиции спектакля «Веранда в лесу» сидим мы в беседке втроем: Оля Яковлева, Аня Каменкова и я. (Мы с Аней играли падчериц Натальи Петровны). Сидим молча, а должно быть сильнейшее напряжение, потому что у героини Яковлевой, как бы нашей мачехи, потерялся в заповеднике сын. Эфрос ничего такого необыкновенного не предполагал, просто: «Посидите, посидите. Не говорите ничего». Потом я должна была встать, начать ходить из угла в угол и — взрыв! Но именно чтобы произошел этот взрыв, ему нужна была такая пауза. Наполненная.

ЛЕВА КРУГЛЫЙ

У Эфроса мне довелось работать не много. Но это, в общем, абсолютно понятно. В основном, моим режиссером был Дунаев, а довольно постоянным партнером Лева Круглый. Именно партнером, не другом. Это уже после, когда он эмигрировал в Париж, у нас начались какие-то новые взаимоотношения. Но еще с Бронной и на всю жизнь осталась мне от Левы замечательная фраза: «Каждую роль надо копать на ту глубину, какая в ней есть. Не больше и не меньше. Больше — только хуже». Это очень помогает в профессии. А с Левкой у нас приключился забавный эпизод. Мы, то есть: Лева Круглый, Андрюша Мартынов, Марина Швыдкая и я играли в легка (такого на земле не бывает), но будет достойна и будет все время иметь перспективу (даже, когда общество-толпа-коллектив, как будто, и теряют перспективу)».

«…в силу многих причин (в том числе, и моего характера) для меня все больше на первый план моей жизни стал выходить вопрос такой: я должен во всех главных делах своей жизни быть ответственным персонально. Я употребляю это слово «персонально» вот в каком смысле: постепенно я убедился, что есть только три главные персоны, индивидуальности, конкретные личности — те, кто решают мою жизнь здесь и мое будущее (уже в том потустороннем мире) — это Бог, дьявол и я… Так я понимаю устройство жизни (ну, разумеется, не я один это так понимаю). Вероятно, в разные периоды истории для человека на первый план выходят те или иные стороны и вопросы устройства мира. Мне представляется, что сейчас для себя надо делать акцент вот на эту свою персональность. Понятие «персонализм» в христианстве — это не одиночество, не гордыня, не эгоизм, не объявление себя пупом всего, это понимание того, что Бог так устроил мир (зачем, почему, для чего — вопросы, на которые я не знаю ответа), что он ждет ответа от данного, конкретного, личностного человека. От персоны. <…> Я думаю, в наше время (в наше — особенно) надо иметь твердое мужество понять устройство мира. А в этом устройстве, среди прочих парадоксов, есть и такой: милосердие выше справедливости. <…>

Обо всем этом, конечно, в письмах не пишется. И я чуть затронул все эти вопросы только для одного: как жить в жизни и что делать в искусстве. Каковы ориентиры? Я думаю, что если ставить перед собой «последние» вопросы, то и ответ будет находиться. Вот хотя бы такой вопрос: как вести себя в страдании? Или: как вести себя, когда придет смерть (и если я буду при этом в сознании)? В жизни ответов не избежать. Но и в искусстве только такие вопросы важны, а все остальное (жанр, стиль, все, короче говоря, профессиональное) производно от тех вопросов…»

Вот еще такие уроки датированные 1992 годом достались мне от Левы Круглого. Потом он приезжал в Москву, мы с ним сделали очень интересное и глубокое интервью о христианстве и театре для журнала «Театральная жизнь». Общались, переписывались… мы как-то были близки по пониманию мира. Он, может быть, глубже, как бы изощрённее этот мир понимал, я — проще. Но в главном мы совпадали. И партнер он был хороший. По-моему, как актер — недооцененный критикой, а, может быть, неуспевший все, что хотел и мог сказать здесь, в русском театре. Но я с восхищением вспоминаю его Леонидика в «Моем бедном Марате» Арбузова, который когда-то Анатолий Васильевич Эфрос поставил в театре Ленинского Комсомола, еще не переименованного в Ленком. Лику играла, конечно, Ольга Михайловна Яковлева. Вечная муза и вечная любовь гениального режиссера…

На Бронной Яковлева была для меня Ольгой Михайловной. Я для нее — Олей. Кто-то побаивался приму, большинство лебезили перед ней. Я была независима. Может быть, поэтому у нас сложились ровные, и даже хорошие отношения. Когда не стало Эфроса, как только он умер, куда-то исчезли и все прихлебатели Яковлевой, которых всегда было навалом. Как будто бы и она умерла вместе с ним. Но это не так! Оля замечательная актриса, просто она его актриса. Яковлева написала удивительно честную и жесткую книгу об Анатолии Васильевиче. Я звонила ей, благодарила. Мы вообще теперь перезваниваемся, встречаемся. Когда можем, конечно, потому что — то я с внуком сижу, то у Ани Каменковой трубы на даче потекли…

Бог миловал — когда на Бронной началась вся эта заваруха с «выталкиванием» Эфроса, а в конце концов и Дунаева, я была беременна Мишкой, чувствовала себя плохо и ни на одном собрании «за» или «против» не смогла присутствовать. Вслед за Эфросом из театра стали увольняться актеры. Я снова подала Когану заявление об уходе. Он говорит: «Оля, подождите! Сейчас придет новый режиссер, что-то будет! Останьтесь, останьтесь еще!». А этим новым режиссером должен был стать Женя Лазарев, да он и проработал на Бронной какое-то время. Я вышла от Когана возмущенная: «Что же он обо мне думает, если этим хочет удержать!». Почему-то о Жене, как о режиссере, я была низкого мнения. А ведь не видела ни одного его спектакля. Заявление об уходе я все же подала не сразу, Лазарев успел прийти на Бронную. И вот как-то мы встретились случайно в Малом театре. Я шла в зале по проходу, разыскивая свое место, а навстречу он:

Ну, когда будем работать?

И я вдруг так жестко отвечаю:

— Никогда.

И прохожу мимо.

Иногда мне дети говорят: «Какая ты резкая бываешь!» я всегда удивляюсь. Но вот ведь правда, выскакивает из меня порой такое — просто жуткое. Как в этой истории с Женей.

Ну, в общем, я все-таки подала заявление, Коган его нехотя подписал и я ушла.