Только хорошее

ХОР МИНИНА

Май 2005-го года. Уже отгремели самые праздники и вдруг звонок: «Владимир Николаевич Минин хочет, чтобы Вы спели с его хором романс Женьки из оперы «А зори здесь тихие». Вечер состоится 14-го мая в Большом зале Консерватории. И в нем будут участвовать Евгений Евтушенко, хор Минина и Вы споете». Я изумилась! Это же не тот романс, который Женька пела в фильме, а специально написанный Молчановым, на стихи Симонова «Жди меня», исполняла его в Большом Образцова.

— Я? Да вы что!? Мне петь в Консерватории?!

— Минин с Вами порепетирует.

В общем, как-то уговорили.

Владимир Николаевич живет напротив театра Моссовета. Он звонит. Мы договариваемся. Приходит — репетируем в фойе. Минин за роялем, разучиваем мелодию, выстраиваем буквально каждое слово. Всего пять раз встретились до концерта. Однажды он говорит: «А вот здесь хорошо бы таким полным звуком». И я как завоплю, только не «полным», а «белым»! Представляю, что он почувствовал — ужас! До сих пор стыдно. Ну, вот порепетировали, наступает день концерта. На прогоне я познакомилась с Евтушенко. А надо сказать, что у Вали были острые эпиграммы на Евгения Александровича:

Он сегодня снова странен,

Он почти киноартитст,

И почти что англичанин,

Наш советский скандалист.

Находившись не под «банкой»

Вовсе не сойдя сума,

Породнился с англичанкой

Он со станции «Зима».

Историческая веха.

Смелый, вроде бы, опять,

Будет жить полууехав,

Политическая б…

Или:

Тебе уж 40 с половиной,

А ты как малое дитя.

Наврешь, потом придешь с повинной

И продаешь опять шутя.

Зачем мальчишка-показушник,

Опять виляешь там хвостом?

Как проститутка, как двурушник

А собирался стать Христом.

И вот концерт. Я наряженная, Евтушенко читает стихи, хор поет, наступает мой черед… Исполняю проникновенно «Жди меня». А потом за кулисами Евтушенко подходит ко мне и говорит: «Знаете, а ведь моему отцу прислали когда-то на фронт вырезку из газеты с этим стихотворением Симонова».

После концерта банкет. Мы стоим с Евгением Александровичем в разных концах стола. И вдруг Евтушенко через весь этот длинный стол, достаточно громко кричит: «Скажите Гафту, что я прощаю его за Вас!».

И действительно, после этого они стали общаться и даже Валя вот сочинил:

Все равно я люблю Евтушенко,

Хоть признаться мне в том нелегко.

Если снять с него жирную пенку,

То парное найдешь молоко.

Там и вкус есть, и сила, и запах,

И всегда его хочется пить.

Был он разным на разных этапах,

Он красив на трибунах и трапах,

Да, он есть. И дай бог ему быть!

А Евтушенко подарил ему свою антологию.

А с Мининым мне так не хотелось расставаться, что я пригласила его пожить у нас на даче. И он приехал. Владимир Николаевич был тогда уже один. Красавица-жена, которая пела у него в хоре, умерла достаточно молодой от рака мозга. И он бесконечно говорил про нее какая она замечательная. Однажды рассказал историю. Был концерт хора в Смоленске, и они с женой поехали туда на машине. Километров триста уже позади и вдруг он понимает, что забыл все документы дома. Что делает жена? Ни слова не говорит — они просто разворачиваются и едут обратно. Вот такая она была… В общем, мы подружились. Я бывала у них на репетициях, видела и слышала, как он добивается прозрачного, нежнейшего звука, нюансов. И конечно я была в него влюблена. Это такая особенная любовь-дружба. Тут есть кураж, но не больше. Помню, как-то звоню: «Как у Вас дела?», он отвечает: «Да вот спина что-то болит». А я ехала по трассе с какого-то концерта. Тогда зарплату людям выдавали тем продуктом, который они производили: кому игрушками, кому хрусталем, кому свитерами. Я купила теплый вязаный свитер и подарила Владимиру Николаевичу. При Вале. Гафт возмутился:

— А мне?

— Твоего размера не было.

Ну, теплый же свитер, чтобы спину согреть! Я даже приходила к Минину домой, что-то вкусненькое приносила. По-моему, это его не напрягало, я не назойливо.

И еще раз мне довелось поработать с хором Минина. Он предложил прочитать стихотворение Бродского «Сретенье». Я прочитаю, а после этого они споют духовную музыку. Замечательно! Я мучилась с этим стихотворением невероятно! Измучила Сашу Филиппенко, измучила Гафта — как читать?! Как это вообще читать:

Когда Она в церковь впервые внесла

Дитя, находились внутри из числа

людей, находившихся там постоянно,

Святой Симеон и пророчица Анна.

И старец воспринял Младенца из рук

Марии; и три человека вокруг

Младенца стояли, как зыбкая рама,

в то утро, затеряны в сумраке храма.

Тот храм обступал их, как замерший лес.

От взглядов людей и от взоров небес

вершины скрывали, сумев распластаться,

в то утро Марию, пророчицу, старца.

И только на темя случайным лучам

свет падал Младенцу; но Он ни о чем

не ведал еще и посапывал сонно,

покоясь на крепких руках Симеона.

А было поведано старцу сему,

о том, что увидит он смертную тьму

не прежде, чем Сына увидит Господня.

Свершилось. И старец промолвил: «Сегодня,

реченное некогда слово храня,

Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,

затем что глаза мои видели это

Дитя: Он — Твое продолженье и света

источник для идолов чтящих племен,

и слава Израиля в Нем». — Симеон

умолкнул. Их всех тишина обступила.

Лишь эхо тех слов, задевая стропила,

кружилось какое-то время спустя

над их головами, слегка шелестя

под сводами храма, как некая птица,

что в силах взлететь, но не в силах спуститься.

И странно им было. Была тишина

не менее странной, чем речь. Смущена,

Мария молчала. «Слова-то какие…»

И старец сказал, повернувшись к Марии:

«В лежащем сейчас на раменах Твоих

паденье одних, возвышенье других,

предмет пререканий и повод к раздорам.

И тем же оружьем, Мария, которым

терзаема плоть Его будет, Твоя

душа будет ранена. Рана сия

даст видеть Тебе, что сокрыто

глубоко в сердцах человеков, как некое око».

Он кончил и двинулся к выходу. Вслед

Мария, сутулясь, и тяжестью лет

согбенная Анна безмолвно глядели.

Он шел, уменьшаясь взначеньи и в теле

для двух этих женщин под сенью колонн.

Почти подгоняем их взглядами, он

шел молча по этому храму пустому

к белевшему смутно дверному проему.

И поступь была стариковски тверда.

Лишь голос пророчицы сзади когда

раздался, он шаг придержал свой немного:

но там не его окликали, а Бога

пророчица славить уже начала.

И дверь приближалась. Одежд и чела

уж ветер коснулся, и в уши упрямо

врывался шум жизни за стенами храма.

Он шел умирать. И не в уличный гул

он, дверь отворивши руками, шагнул,

но в глухонемые владения смерти.

Он шел по пространству, лишенному тверди,

он слышал, что время утратило звук.

И образ Младенца с сияньем вокруг

пушистого темени смертной тропою

душа Симеона несла пред собою

как некий светильник, в ту черную тьму,

в которой дотоле еще никому

дорогу себе озарять не случалось.

Светильник светил, и тропа расширялась.

Владимир Николаевич мне сказал:

— Третий звонок, в зале гаснет свет. Мы в центре хора оставим небольшой просвет. Сначала выхожу я, потом Вы, я отхожу немножко в сторону, Вы читаете, после этого сразу музыка.

— Хорошо!

И вот сижу снова в Консерватории, волнуюсь ужасно, жду своего выхода. А я привыкла в театре: первый звонок, второй — трансляция. Ну и расслабилась. В гримерной. В Консерватории. На третьем этаже. Вот на такущих каблуках. Одетая. Сижу. Все. Звонков никаких не слышно. И вдруг понимаю, что как-то странно тихо. Что-то никого нет. Я бегом на этих каблучищах вниз с третьего этажа по щербатым ступенькам влетаю на сцену: свет только что погас и: «Когда она в церковь…». Боже мой, я не пропустила ни одного слова! Это точно Ангел-Хранитель помог. Иначе объяснить невозможно. Во-первых, дикое волнение — надо успокоиться, дыхание сбито, а я уже на сцене. И все в порядке. И дыхание сразу наладилось. Прямо в последнюю секунду. Минин, наверное, даже не заметил, что произошло. А меня потом еще весь вечер колотило.

Кстати, «Сретенье» я стала читать в своих концертах, оно замечательное! Когда понимаешь и «обживаешь» Бродского, он становится удивительно прост. И «Сретенье» очень простое оказалось.

Петь мне Владимир Николаевич больше не доверял после моего «белого» вскрика в театре Моссовета, но поработать вместе пригласил. Снова это был концерт духовной музыки, и он дал мне удивительный текст: обращение к Богородице монаха 17-го века. Причем это даже не молитва. А вот так:

«Вопль к Богоматери». О чем молить Тебя, чего просить у Тебя? Ты ведь Сама видишь, знаешь Сама, посмотри мне в душу и дай ей то, что ей нужно.

Ты, все Претерпевшая, все Премогшая, — все поймешь. Ты, повившая Младенца в яслях и принявшая его своими руками со креста. Ты одна знаешь всю высоту радости, весь гнет горя. Ты, получившая в усыновление весь род человеческий, взгляни и на меня с материнской заботой. Из тенет греха приведи меня к своему Сыну. Я вижу слезу, оросившую Твой лик. Это надо мной Ты пролила ее и пусть смоет она следы моих прегрешений.

Вот я пришел, я стою, я жду Твоего отклика, ничего не прошу, только сердце, мое бедное человеческое сердце, изнемогшее в тоске по правде преклоняю к Пречистым ногам Твоим!

О Богоматерь! О Всепетая! Дай всем, кто зовет Тебя достигнуть вечного дня! И лицем клицу приклониться к Тебе!

Когда Минин жил у нас на даче мы перезванивались очень часто. Сейчас немножко реже — но это не имеет никакого значения. У него 10-го января день рождения, поздравляю всегда. А он говорит:

— Я никак не дозвонюсь к Вам в Ваш день рождения — Вы мне не отвечаете.

— Да это не важно. Я знаю, что Вы любите меня, а я люблю Вас. Я Вас просто обожаю.

И это — абсолютная правда.

Однажды я пришла к нему, притащила какие-то продукты, а он вынимает икону Николая Чудотворца очень известного иконописца 17-го века. А икона намоленная-намоленная: «Возьмите. Вот это я хочу Вам отдать». И это даже не подарок был, а дар.

Да. Именно дар.