Только хорошее

Про кино я вообще не думала. Помню классе в 7-ом — 8-ом, сидим с друзьями на бревнышках в одном из Куйбышевских дворов и говорим о том, кто кем хочет стать:

— Я — артисткой!

— В кино будешь сниматься?

— Нет, я хочу играть в театре.

— Не надо в театре! Никто туда не ходит. Кино — вот это да!

«ОН ВСЕГДА УЛЫБАЛСЯ»

Он мне казался пожилым. Я, второкурсница, не далеко еще ушедшая от школьных лет, сижу за партой, рядом настраивают аппаратуру, словом, снимается фильм «Доживем до понедельника». Мне девятнадцать, Станиславу Иосифовичу — около сорока. Это сейчас как-то стирается разница в возрасте, а тогда он был старше меня на целую жизнь. И вот сижу за партой, Ростоцкий подходит:

— Олечка, а что если я скажу, что Вы мне нравитесь?

— Ну, Станислав Иосифович, я, наверное, могу нравиться. Что тут такого-то?

— Да? А что если я скажу, что я Вас люблю?

И тут я ляпаю:

— Ну, Вы можете меня любить, как папа.

Наверное, это было ему не слишком приятно. Но я-то ничего не имела в виду! Абсолютно искренне ответила! Я и жену его, прекрасную артистку Нину Евгеньевну Меньшикову ужасно любила, просто любовалась ею. Она такая прелестная, мудрая, замечательная женщина. Он человек влюбчивый: у Ростоцкого разные актрисы великолепные снимались. Но однажды он сказал мне: «Знаешь, я много раз увлекался, но ни одной женщине, кроме Нины, не говорил «люблю». Вот так потрясающе откровенно сказал.

Вообще на площадке «Понедельника» очень свободно себя чувствовала. Никогда не знала, даже не задумывалась, где камера расположена. А мы ведь — класс, постоянно должны были сидеть за партами. И когда сцена Меньшиковой снималась, и Тихонова, и Печерниковой. Было очень интересно и абсолютно, повторяю, свободно. Конечно, это заслуга режиссера. Ростоцкий трогательно гордился одной историей: там есть момент в фильме, когда я оглядываюсь и у меня на шее видна родинка. Он показывал фильм в Америке и знаменитый режиссер Крамер сказал ему: «Как ты хорошо это придумал — родинку прилепить!», а Станислав Иосифович радовался: «Это ее! Ее собственная!».

Он всегда улыбался. Причем улыбка была обаятельнейшая, чудеснейшая. После фильма «Доживем до понедельника» мы иногда дружески общались со Станиславом Иосифовичем и Ниной Евгеньевной. Прошло время, я работала в московском Театре Юного Зрителя вместе с Катей Марковой, Андрюшей Мартыновым, снялась еще в двух довольно «проходных» фильмах. Решила — все, с кино я больше не имею никакого дела, не хочу! И мне приносят сценарий «А зори здесь тихие». Долго-долго я его не читала. А на то, что это от Ростоцкого, вообще как-то не обратила внимания. Но в то же время принесли сценарий и Андрюше Мартынову. (Вот чем хорошо было советское кино? Ведь на Васькова и Тихонов пробовался, а все-таки искали и находили совсем неизвестных артистов на главные роли. И давали им жизнь. Сейчас же только знаменитые требуются, а тогда открывали артиста. Наверное, Ростоцкому было достаточно сложно доверить Андрюше Мартынову такую огромнейшую роль в «Зорях». Но он сделал это!). И вот у меня сценарий лежит себе полеживает, смотрю я как-то на Андрюшу:

— Ты чего такой серьезный?

— Да сценарий принесли потрясающий. Так мне хочется там играть!

— Как называется?

— «А зори здесь тихие».

Думаю: «Ничего себе!». Ну, Андрюшиному вкусу я доверяла всегда. Прибежала домой, взахлеб прочитала — вот это да! Какие роли замечательные! Потрясающие, причем все! И я позвонила Ростоцкому. В первый раз в жизни сама просила роль, а он даже про меня как-то и не думал. Хотя, вообще-то есть три версии моего назначения на Женьку Комелькову: Бориса Васильева, Ростоцкого и моя.

«ТРИ ВЕРСИИ»

Версия первая — моя.

Звоню и говорю:

— Станислав Иосифович, это Оля Остроумова, а дайте мне попробоваться! Ну, дайте попробоваться?!

— А кого ты хочешь играть?

— Риту.

Мне очень Рита Осянина нравилась. Казалась такой моей. И в то же время вдруг срабатывает во мне хищническое-актерское: Женька-то — самая выигрышная роль! И я говорю:

— Или Женьку.

Он рассмеялся:

— Ооо, матушка, какие у тебя запросы!

Уже потом Ростоцкий мне рассказывал: «Ну, не думал я о тебе. Девочка и девочка в «Доживем до понедельника» была…».

Но через какое-то время вызывают меня на пробы. Надо сказать, что Ростоцкий очень умный режиссер. Довольно часто на пробах дают самую сложную сцену, где нужно, например, рыдать или выдавать дикие страсти-эмоции. Ну не может этого быть у актера, который пробуется! Он еще не настолько в материале. А Ростоцкий предложил нам очень спокойную, крохотную сценку там, где Рита Осянина говорит Женьке: «Это вам не «казаки-разбойники» — это война». Мы ее с Ирой Шевчук сыграли, что там играть-то?! Потом мне дали гитару, я знала пять аккордов (выучка общежития), попела немножко. И все. Приходит время, когда мне говорят: «Ты будешь играть Женьку. А Ира Шевчук — Риту».

Версия вторая. От Бориса Васильева.

Идут они с Ростоцким по длинному коридору студии Горького и разговаривают о том, кто же будет играть Женьку — на роль Комельковой многие пробовались. А тут я бегу им навстречу, вероятно в какую-то другую группу: «Здрасьте!», пробегаю, и Васильев говорит: «Вот она — Женька!», а Станислав Иосифович: «Да нет — это Оля Остроумова».

Версия третья. От Ростоцкого.

Вроде я пришла поболеть за Андрюшу Мартынова, так бесшабашно ворвалась в группу «Зорь». И говорю Ростоцкому: «Вы ищите, ищите, а играть-то буду я». Вот этого не помню абсолютно…

Я навеки благодарна Ростоцкому за веру в меня! Женька Комелькова — рыжая. И вот волосы мои покрасили в какой-то жуткий цвет! Не рыжий вовсе, а морковный!. И еще химию сделали, якобы для того, чтобы не завиваться в Карелии каждый день — там сыро, а у Женьки должны быть длинные распущенные кудри. И стали снимать эпизод, где меня как пополнение привозят к Васькову. Пожилой артист Алексей Чернов рассказывает Андрюше Мартынову про то, что я «ППЖ» и все такое прочее, и тут должен пойти мой крупный план, чтобы явилась всем какая-то красавица небесная вообще. Стали меня еще улучшать. Теперь гример — тот же, который был на «Доживем до понедельника». Ну я-то для него кто? Просто Оля Остроумова, девочка с широкой переносицей, надо как-то и переносицу сузить, и лицо украсить. В общем, я вся такая морковно-химическая, с «улучшенным» лицом, снимают мой крупный план…

И тут начинается! Худсовет, увидевший проявленную пленку на студии Горького, требует, чтобы меня сняли с роли. Мне этого не говорят, но слухи-то доходят. Зовет меня Ростоцкий. Показывает этот мой крупный план. А там стоит такая стервоза необаятельная — ужас! И я сама говорю: «Станислав Иосифович, это — не Женька. Даже в моем понимании это — не Женька! Давайте, пока еще мало сняли, меняйте меня на другую актрису». И тогда он сказал: «Нет. Играть будешь ты». И велел перестать меня гримировать. (Причем в Карелии все эти химические куделя вообще завились в какой-то мелкий бес, что мне жутко не шло). Ростоцкий решил так: не гримируем, пусть подзагорит, пообветрится, станет похожей на себя. И примерно неделю меня не снимали. Просто я жила там, гуляла, отдыхала. А ведь давили на него сильно со студии, но он не поддался. Вот как-то поверил в меня. Почему? Не знаю. Но хочу я того, или не хочу, а Женька Комелькова оказалась ролью жизни. И с моим лицом, с моей переносицей, без всякого грима и химии.

Вообще атмосфера на съемках «Зорь» сложилась потрясающая. Ну, во-первых, вся постановочная группа была та же, которая работала на фильме «Доживем до понедельника». И волшебный дядя Коля — начальник осветительного цеха, и тетя Валя, Валентина Федоровна — костюмер. Зоя Дмитриевна — второй режиссер, чудесная. Так смешно она нас называла. И все, все, все. С Ростоцким всегда работала одна и та же команда. Очень они его любили. Естественно, когда он писал сценарий, эти люди были задействованы на других картинах, но стоило ему позвать — все собирались. Замечательно! Они понимали друг друга с полуслова. Но, что снимать, как снимать, и что сказать артистам, чтобы они играли так, как нужно — это знал только Станислав Иосифович.

«ПРО НОГУ»

И вот Карелия, съемки. Мы вставали в 5 утра, садились в автобус; кто спал, кто песни кричал, кто в окно глазел. А проезжали потрясающие места, просто первозданные! Конечно, Карелия очень красивая. Вот так снимали, снимали, снимали, снимали, потом снова в автобус и два часа до «дома». Ну, еще и летали туда-сюда, потому что играли спектакли в Москве. Допустим, я снимаюсь, а мне сегодня улетать, тогда те, кто свободен, собирают мне ягоды, грибы. Или Катя Маркова летит в Москву, ей собираем. Очень мы дружны были. И как-то все получалось в радость. Снимались по 12 часов, а еще и гулять умудрялись…

Несколько раз мы заметили, что от гостиницы рано утром отъезжает неотложка. К кому?! Потом постепенно так выяснилось — к Ростоцкому. Оказалось, что у него на одной ноге протез от колена. С войны. Но он никогда не жаловался. Никогда! Надо было лезть в болото, надевал огромные сапоги и лез в это болото вместе с нами. По камням, по валунам, бежал — показывал. И протез натирал ему колено невероятно! Так, что он не мог его пристегнуть. Тогда-то и приезжала неотложка. Станиславу Иосифовичу делали новокаиновую блокаду, и он снова был впереди всех. Это, конечно, оказалось для меня невероятным духовным, жизненным уроком! Таким вот — совершенно случайным. А, наверное, эти уроки так и даются всегда — как-будто случайно.

Ростоцкий рассказывал: «Я говорю в интервью, что посвящаю этот фильм всем женщинам, прошедшим войну, но сердечно, сердцем своим — медсестре Ане Бекетовой, которая спасла мне жизнь». Он в кавалерии воевал (с тех пор Станислав Иосифович очень любил лошадей). Когда его ранили, упал с лошади и так и лежал. Практически уже умирал, и она случайно обнаружила, что он еще дышит. Тащила его на себе. Спасла. Только вот ногу спасти не удалось. Станислав Иосифович знал, о чем снимает. Он в буквальном смысле кровью помнил войну, потому что распухало, кровоточило колено, но надо было надевать протез и идти.

Сказать, что мы стали как-то бережнее к нему относиться, после того, как узнали про ногу? Не-а. Он сам этого не позволял. Абсолютно! Никогда, никакой жалобы, никакого нытья: «Ой, дайте посидеть, ой, дайте отдохнуть!». Никогда! Ростоцкий был вообще очень веселый человек. Он нам про войну так рассказывал: «Девчонки, мы были молодые! Мы весело-весело жили в то время. Конечно, и друзей теряли, и рыдали, и в госпиталь попадали, но все равно — весело. Потому что молодость берет свое. Поэтому вы даже не думайте о каком-то там пафосе. Весело живите».

На съемках он был достаточно открыт для всех. Но остальные снимались у него в первый раз, а я-то уже вроде давнишняя знакомая. Наверное, немножко этим пользовалась. Однажды он вляпался куда-то. Ходит, распоряжается, а на сапоге такая «коровья лепешка». И тут я выдаю: «А режиссер-то наш в дерьме!». И все расхохотались, а раньше всех сам Ростоцкий.

«СМЕРТЬ ЖЕНЬКИ»

Станислав Иосифович говорит: «Все, сегодня будем снимать только тебя». Сидим с ним, обсуждаем. И вот, что удивительно — у него не было решения как снимать именно смерть Женьки. Ну, вот пока я там бегу, пою что-то — это все понятно, а потом?… Предлагаю:

— Давайте я им спою «Интернационал» по-немецки?

— Давай.

Где-то нашли слова, начала петь.

— Давай теперь по-русски «Интернационал».

— Хорошо.

— Давай еще как-то…

Нет. Не удовлетворен он, не удовлетворена я. Не поймем — в чем дело? Причем, Ростоцкий делает вид, что он все знает… Второй день снимаем смерть, уже несколько дублей, так-сяк… И вдруг он мне говорит: «Я понял! Наша ошибка была в том, что она их не боится! А она их боится. Боится! Перед ней трое здоровенных мужиков, а она — девушка. Она их боится!». И это было замечательно. Сразу появилось что играть. Ведь если я не боюсь, вся такая смелая — этого не может быть! Это вранье! А если боюсь, тогда можно петь, или не петь, рвать на себе рубаху, или не рвать — но ты преодолеваешь дикий страх перед тем, что тебя сейчас не будет. Даже, наверное, не думаешь об этом, а вот животом чувствуешь — три здоровых мужика и автоматы на тебя нацелены. «Она их боится» решило всю сцену.

Мы сняли, потом я уехала в Москву, и вдруг мне звонят: «Брак пленки». Это был кошмар! Потому что организм сопротивляется, он не хочет больше входить в эту реку. Так там все сложно по чувствам, по страстям! И повторить нельзя, никогда нельзя повторять ни в спектаклях, ни в кино. Значит надо находить какое-то новое дыхание… ой, как мне не хотелось! И Ростоцкий это понимал, очень переживал. Но — брак пленки. Приехала, сыграла, это и вошло в картину.

«ЗА ИДЕЮ»

Собрал нас Ростоцкий: «Девчонки, надо снимать сцену в бане». Мы: «Как?! Ну как вы себе представляете, что мы голые будем?!». И тут он говорит:

— Девочки, мне надо, чтобы зритель видел — в какие замечательные женские тела попадут пули. Что это не просто какой-то там организм: бац — и нету, а именно прекрасные женщины. Вы же в музеях бываете!

— Ну да, в музеях — это одно, а мы-то живые. Как потом-то?

— Девочки, это надо — за идею!

(Как мы после над собой смеялись — так не будем раздеваться, а за идею — ладно.)

Ростоцкий нам пообещал: «Всех выгоню! Никто не будет видеть вообще! Построим три стены, напустим пару, вода, шайки-лейки, бочки, полки. А тут пленкой все затянем, и только глазок камеры останется, в дырочку его воткнем. Никто, даже оператор вас не будет видеть!». И так он убедительно это все нам описал, что мы, дуры, поверили абсолютно. А о том, что потом это будет видеть весь мир, как-то вообще не задумались! Нам главное, чтобы в этот момент нас никто не видел. И вот девчонки уже плещутся вовсю в «бане», объектив камеры действительно вставлен в непрозрачную пленку, а я должна скинуть халатик и пройти обнаженной шагов пять. Ростоцкий кричит: «Ольга, давай!». Я скидываю халат и вдруг вижу, что наверху, на колосниках сидит какой-то осветитель. Эх, да мне уже все равно было! Иду, открываю дверь — за идею! Вот такая «баня».

После премьеры фильма мне много приходило писем, в том числе из лагерей, из колоний. Одно начиналось так: «Наша лагерная администрация седьмого ноября сделала нам подарок — показала фильм «А зори здесь тихие».

Дальше шел какой-то ура-патриотический восторг, но на второй странице, с новой строки:

«Ну как ты могла!? Как ты, советская девушка, посмела появиться в «костюме Евы» в бане?!». И такая мне нотация, такой разнос:

«Как же тебя муж терпит, если ты замужем, а если не замужем, то, когда выйдешь замуж, как ты ему в глаза посмотришь?!»

Ну просто отповедь из лагеря. Причем, от мужчины! Кончалось письмо замечательно:

«Подумай хорошенько, по той ли дорожке ты идешь?!»

И я правда тогда подумала: «Ой, а по той ли дорожке я иду?!». Но, все-таки, хватило чувства юмора. Оно часто выручает…

«БОЛОТО»

Мы в тот день не снимались, но все равно собрались на съемочной площадке — это была сцена с Леной Драпеко, когда ее героиня тонула в болоте. Очень сложная съемка: надо в болоте выкопать яму, после каждого дубля актрису переодевать, перегриммировывать. Ростоцкий говорит Лене: «Ты прямо погрузись и сиди там, чтобы затихло, затянулось все». А замечательная наш костюмер Валентина Федоровна пожалела Лену и натянула на нее под одежду костюм для аквалангистов, такой в облипочку. Но где-то там воздух попал. И вот мы стоим на берегу и смотрим — что Ленка делает?! С ума сошла — ныряет вниз головой. Надо же наоборот — тянуться куда-то из болота, за любую веточку хвататься! А ее перевернуло и на поверхности оказывается совершенно противоположная голове часть тела. Выскочила она довольно резво. Ростоцкий удивлен:

— Что там у тебя мотается? Ты не можешь погрузиться?

— Не могу.

Тут-то все и раскрылось. И начался крик и хохот. Мы хохотали, а Станислав Иосифович ругался на Валентину Федоровну. В общем, содрали с Лены этот несчастный костюм и сняли несколько дублей в болоте. Так смеялись, а вот когда я увидела потом это на экране, на озвучании, ох как это сильно было, ох как страшно!

«ЦЕНЗУРА»

Уже фильм был смонтирован, и я говорю (как он вообще позволял мне высказываться, девчонке в общем-то!):

— Станислав Иосифович, ну неужели вы не понимаете, что эти кадры цветные в начале и в финале фильма, где туристы дурацкие стоят на коленях перед какой-то табличкой — не нужны совсем! Зачем? Черно-белый жесткий фильм — все! Остальное не надо, ну, выкиньте вы их!

Он улыбался, говорил:

— Ну, ничего-ничего, нормально.

Улыбался, улыбался, а потом вдруг:

— Да не пропустят!

И я поняла: Господи Боже мой, ну конечно же! Не пропустят… Кстати и в «Доживем до понедельника» Ростоцкому пришлось столкнуться с цензурой. Там есть момент, когда класс уходит от учительницы — Печерниковой. Весь класс! И ему сказали: «Нет-нет, этого не может быть в советской школе. Что это за революция такая?». И тогда он вот что придумал: мы встаем, чтобы уйти, кто-то уже двинулся с места и вдруг — звонок на перемену. Он дал звонок! Вот так, выкручивался, как мог. А что делать? Даже он выкручивался — лауреат Ленинской премии и все такое прочее.

Когда я в первый раз смотрела «Зори», то переживала: «Эх, надо было здесь потоньше, там — чуть-чуть по-другому…». Но теперь иногда думаю: «А может быть и не надо потоньше и по-другому. Потому что они — девчонки того времени. Они были иными, чем мы сейчас. Может быть, и не такими «утонченными», но зато — настоящими]»

Конечно, оценила я Ростоцкого в полную меру-даже не после «Зорь», а гораздо-гораздо позже. Не так давно пересматривала по каналу «Культура» его творческий вечер. И вдруг поняла: как-то я площе об этом человеке думала. Хотя ценила, любила его, но все равно — площе. А он был — совершенно замечательный.