Только хорошее

Вообще, я не слишком сентиментальный человек. Но, дважды рыдала в театре просто в голос. Первый раз это случилось, когда мы были на гастролях в Ленинграде с ТЮЗом. Выдался выходной, и я побежала в БДТ на дневной спектакль, давали «Беспокойную старость» Л. Рахманова в постановке Товстоногова с Сергеем Юрским, Эммой Поповой. Он играл профессора Полежаева, она — его жену. И вот сцена дня рождения профессора, когда к нему не пришел ни один ученик. Никто… У Юрского-Полежаева случается сердечный приступ. Никаких штампов: ни руки на левой половине груди, ни одышки — он просто начал так активно работать левой рукой, кулаком. Ни слова про то, что болит сердце, а все понятно. И затем просто из оркестровой ямы БДТ выехал наверх рояль, Юрский с Поповой сели за него и стали играть. Вдвоем. В четыре руки. Я разрыдалась так, что на меня стали оглядываться и шикать, а я ничего не могла с собой поделать.

Второй раз также самозабвенно, взахлеб я рыдала на спектакле «Счастье мое» А. Червинского в театре Советской Армии. Тогда эта пьеса замечательного киносценариста и драматурга пользовалась огромным успехом. У Сандро Товтоногова в театре Станиславского спектакль шел под названием «Бумажный патефон». У Жени Арье, который уже долгие и долгие годы возглавляет главный русско-израильский театр «Гешер», спектакль назывался «Счастье мое». Под тем же названием поставил его и Юра Еремин в театре Армии. Хотя, на самом деле пьеса в оригинале называлась «Викторией». Именно Виктория была главной героиней — послевоенная, худенькая девочка-сирота (явно дочь репрессированных родителей), больше всего на свете мечтавшая о том, чтобы продлить род, несмотря на все запреты врачей — явить миру нового человека. С ней, внешне невзрачной, но какой-то абсолютно чудесной, крутил роман блестящий курсант Морского Дипломатического Училища. И Виктория беременела. А он бросал ее. Бросал, как главную помеху в своей будущей «высокой» карьере. Такая несправедливость, такое мужское предательство. И тогда я тоже разрыдалась просто совершенно невероятно. Может быть, самое главное, чего я не выношу в мужчинах — это именно предательство.

За свой век человек проживает уж точно не одну жизнь. Во всяком случае, это абсолютная правда — по отношению ко мне. Я не знаю, что осталось от той наивной девочки из Бугуруслана, но знаю, что стала жестче, суровей, и уже не так, как раньше, гляжу на мир. Не распахнутыми глазами. Наверное, каждый человек тоже меняется с возрастом, проживая свои уникальные жизни.

С Юрой Ереминым мы познакомились еще в институте, потом вместе работали у Хомского в ТЮЗе, и до сих пор я безумно благодарна ему за то, что в своем спектакле «Поздняя любовь» он дал мне сыграть не «голубую героиню», а характерную Лебедкину. И в институте, и в театре не то чтобы мы дружили с Юрой; нет. Но как-то очень хорошо замечали друг друга. После ТЮЗа у меня была Бронная, а у Юры — сначала Ростов, где начиналась его карьера режиссера, потом довольно долго театр Советской армии, а затем мы вместе оказались в театре им. Моссовета. Пришли почти в одно и то же время. И встретились как друзья. В каждой своей работе Еремин занимал меня и Юру Тараторкина. «У врат царства», «Не будите мадам», «Серебряный век» — это все Еремин и все Тараторкин.

ЮРА ТАРАТОРКИН

Впервые я увидела Юру Тараторкина, когда он еще работал в Ленинградском ТЮЗе у Корогодского и они приезжали в Москву, показывали в театре Сатиры «Тараканище» по К. Чуковскому Юра был худющий, высокий, такие смешные штуки делал ногами, когда кажется, что коленки входят одна в другую. Потом он сыграл в кино лейтенанта Шмидта, и за ним прочно укрепилась амплуа положительного героя — красивый, серьезный, благородный, умный. Юра, собственно, таким и был. Так странно теперь говорить о нем: «был». (Он тяжело болел, боролся, и все-таки в 2017-м году его не стало.) А вместе с ним не стало и всех наших любимых спектаклей. Юра Тараторкин был не просто моим партнером, а близким партнером. Сначала мы привыкали друг к другу, он такой дотошный, обязательно перед спектаклем проверит сцену, реквизит, все ли на месте. Сейчас я тоже прихожу в театр как минимум за час до начала спектакля. Но это просто потому, что не хочется никуда спешить, не хочется суеты. Но не иду на сцену что-то проверять. Вообще люблю, когда во время спектакля происходят какие-нибудь неожиданности, надо выкручиваться, импровизировать. А Юра к такому относился крайне осторожно. Вот мы играли вместе «Не будите мадам». Я могла забыть или переврать текст на сцене, а Тараторкин из тех, кто по-настоящему любит текст, любит слово. Сначала у него были вот текущие огромные глаза, когда я в очередной раз несла «отсебятину», а потом он привык. Принял. И стал даже мне подыгрывать в этом. Юра — партнер благородный. Потом мы играли «У врат царства» и мне снова не хватало в нем характерности. Такой положительный герой он был. И даже не плоский, нет, но одинаковый. И вот Еремин поставил «Серебряный век» по пьесе Михаила Рощина. В общем-то, автобиографической пьесе. 1949-й год, космополитизм, мальчик, который растет в не очень простой семье, но когда-нибудь обязательно станет писателем. Юра меня приятно удивил: он играл такого жуликоватого дядьку, вроде бы поклонника моей героини. Начались репетиции, и вдруг он выходит в одной сцене в кальсонах и носках, перевязанных резиночками. «Юра! Это грандиозно! Замечательно!». И он потихонечку нашел ту самую сладость и в характерности, и в импровизации. На премьере Рощин сказал мне: «Как Вы похожи на мою маму». Мою героиню звали Клавдия Тарасовна, как звали маму Михаила Рощина я не знаю, но зато точно знаю, что играла-то я свою маму. И вообще — женщин того поколения. Я очень хорошо чувствовала какие они: тут поплясать могу, тут и поругать, тут приласкать, а там и выгнать. Еще мне шестимесячную завивку сделали — из тех времен. И вот мы с Юрой «дописали» за Рощина текст в одной сцене. Я выгоняю ухажера: «Все, уходи! Ты же жулик! Ты ж вор!», а он стоит в кальсонах и накинутом на плечи пальто и так жалобно мне: «Ну, Кла-а-а-авочка». Уже играем спектакль, и я вдруг неожиданно даже для самой себя говорю: «Ну что ты растопырился? Обнажаешь тут наши отношения при мальчонке!», а Юра в ответ: «Ну не при девчонке же!». Подвигнуть Тараторкина на такое — это дорогого стоит. А Рощин мне сказал: «Я вам заплатить должен. Отличный текст».

Так жалко, что больше нет ни Юры Тороторкина, ни замечательных спектаклей с ним.

Еще одного партнера подарил мне Юра Еремин — Женю Лазарева.

ЖЕНЯ ЛАЗАРЕВ

Сначала это для меня это было просто мукой! На репетициях спектакля «У врат царства» К. Гамсуна мы должны были играть любовников, обниматься, целоваться, а для меня это оказалось невыносимо. Ну, не воспринимала я Женю Лазарева как мужчину. Вообще. А он, похоже, из тех мужиков, для которых женщины, не откликающиеся на гендерный призыв, просто переставали существовать. Прихожу к Юре Еремину:

— Юр, проблема. Я не могу с ним ни обниматься, ни целоваться. Даже представить себе этого не могу.

И Юра придумал замечательный ход: он выстроил на сцене между нами длиннющий забор из старых досок и несколько досок уже болтались, что называется, на одном гвозде. Вот так, через забор, через доски, мы и обнимались. Безумно интересно — из житейской, в общем-то, проблемы вырастают иногда художественные идеи. Потом мы с Женей, конечно, привыкли друг к другу, после я оценила его и как партнера, и как актера в спектакле «Мадам Бовари» Флобера, который тоже поставил Еремин. Мне вообще кажется, что роль Шарля в «Бовари» — одна из лучших ролей Евгения Лазарева в театре. После Женя уехал в Америку, и мы даже там встречались и общались очень тепло. И, в общем-то, эта теплота — результат работы с нами Юры Еремина.

Прошли десятилетия, и я не могу сказать, какой Юрий Еремин сейчас. Мы встречаемся в театре, здороваемся, улыбаемся. В своих спектаклях он меня больше не занимает. В каждом человеке много жизней, и, наверное, он проживает ту жизнь, в которой я ему не нужна.