Только хорошее

Наверное, самое важное в христианстве: «Бог — есть любовь».

Любовь — это может быть то, что меня оправдывает перед Богом. Часто задумываюсь: как умирать придется, вот как отвечать придется. В том, что такое время наступит — я уверена. И не только за плохое, но и за хорошее, просто — за всю прожитую жизнь, за сделанное и не сделанное в ней. Никто ведь не рождается святым. И почти ни у кого не получается жить по-христиански. Кстати, недаром многие святые прошли через большую греховность — тот же апостол Павел…

Всегда есть некий путь. Я могу ни ходить в церковь, ни молиться (хотя в детстве это было так естественно — и церковь и молитва); я могу обращаться к Богу только когда совсем уж тяжело, но чувство и вера в то, что Бог — есть любовь, а любовь есть Бог — постоянно. Как это расшифровать, как разложить по полочкам — что такое любовь? Ну, нежность, жалость, доброта, просто из этого вытекает все — каждый наш шаг. Мы сейчас готовы ко злу, а к добру — не готовы. Но если на недоброжелательство ответить по-доброму, то оно само по себе утихнет. Только это очень сложно, только мы не всегда выдерживаем. Ну мы же люди… Надо лишь суметь сказать себе потом: это моя вина. Это я стараюсь жить по Закону Божьему. Значит, я не выдержала, значит, мне не хватило терпения, любви, доброты. Я сделала не Божеский шаг, а не кто-то за меня его сделал.

ДЕТСТВО

Первая моя любовь оказалась накрепко связана с мужским предательством. Влюбилась я в Вовку Егорова. Сидела на окне, а он бегал-бегал-бегал мимо меня, потом записочку какую-то вручил. И я ему в ответ. Ну, я же не знала как надо правильно, написала что-то типа: «Давай дружить, — и в конце, — Крепко жму твою руку!». Положила в спичечный коробок и бросила ему из окна. Он подобрал коробок и все, ускакал куда-то. Может в «казаки-разбойники» играть — мы там постоянно так играли по дворам, через заборы прыгали. У нас был сарай, летом мы на нем загорали, а зимой прям с крыши, раскрыв зонтик, сигали в сугроб.

Ну, в общем, взял Вовка коробок с моей запиской. На следующий день прихожу в школу, на перемене мальчишки обступают меня, хохочут, а Вовка во главе всех издевательски повторяет: «Крепко жму твою руку! Крепко жму твою руку!». Вот так случилась первая любовь, а следом и первое мужское предательство.

В меня всегда влюблялись хулиганы. Почему-то именно мне учителя давали их на «исправление». Я старалась, «перевоспитывала», а они влюблялись. Например, Валерка Новиков. Меня посадили с ним за одну парту, чтобы я на него хорошо воздействовала. Он тут же научил меня приемчику как заламывать человеку руку назад, если он на тебя напал. И вот идет урок, Вовка меня неожиданно щипает под партой, я как заломлю ему руку! А парты тогда откидывались же, Валерка вскочил, пытаясь вырваться, крышка по парте как хлопнет! «Остроумова, выходи из класса!». Словом, Валерка за мной ухаживал, а я принимала его ухаживания. Например, на катке.

Каток — это, может быть, самое волшебное воспоминание детства. Стадион «Локомотив» был прямо рядом с нашим домом в Куйбышеве — только дорогу перейти. И вот падают крупные снежинки, невероятные какие-то, на поле залит лед, горят фонари. Мы привязываем к валенкам коньки — тогда же никаких ботиночек не было — и по кругу, по кругу… стайками, парами, много народу. От тех времен во мне навсегда осталась музыка катка: «Догони, догони! Ты меня не догонишь», «Домино, домино…». Или в исполнении Аллы Йошпе «Осенние листья шумят и шумят в саду и незнакомой тропою я рядом с тобой иду…». Или вот нежнейшая Виктория Иванова: «Хорошо, когда снежинки падают и от них светлее все вокруг. Хорошо, когда тебя обрадует твой любимый, твой давнишний друг..». Изумительные песни были, все такие теплые. Эта музыка долетала даже до нашего двора, разносилась по улице. А мы катались, катались, катались по кругу! И Валерка Новиков ухаживал за мной. А что значит ухаживания на катке? Это — догнать тебя, подшибить, чтобы ты шлепнулась, «Мой любимый, мой давнишний друг» так меня удачно подшиб, что случайно проехался коньком по моей руке. А я даже сначала и боли не почувствовала. Мы же катались там до полного замерзания, на шароварах сосульки образовывались такие, что их приходилось сбивать. И варежки в сосульках, и валенки. Ну, вот я промерзшая, с этой рукой прихожу домой и помню, что даже не испугалась. А еще помню удивительное папино спокойствие. Наверное, он нервничал. Наверное, он боялся за меня, но внешне абсолютно ничего не показал: «Ну, не страшно, не страшно. Сейчас промоем под рукомойничком, перевяжем, а завтра в поликлинику». И промыл, и перевязал. Все так спокойно, и ни одного слова плохого про моего «ухажёра». А мне не больно — рука-тo замерзшая. Прямо — природная анестезия. На следующее утро пошли к хирургу, он наложил пять швов, порадовался, что хоть сухожилие не перерезано. До сих пору меня эти швы остались — память о Валерке Новикове.

Все мои хулиганы жили в Запанском районе, по другую сторону вокзала. Наш «культурный» район и их «бандитский» соединял мостик над железной дорогой. Кстати, я туда бегала на производственную практику от школы. Одна ходить боялась, втроем с девчонками. И даже корочку получила, что я «химик-лаборант». Только ничего не помню. Вот всплывает иногда слово «тигель» или, скажем, «спектральный анализ» — и все. Не знаю, где Валерка Новиков сейчас, интересно даже. Длинный был, долговязый.

А вообще, я страшно влюбчивая была. В Куйбышеве ходила в Народный театр в последних классах, что-то там репетировала и даже один раз играла Надю во «Врагах» Горького. И влюбилась в Якова Киржнера. Он тогда был режиссером Драматического Куйбышевского театра и с нами занимался. Даже в дневнике об этом написала. Я смотрела, как он репетирует и… влюблялась все больше и больше. А мудрый, взрослый человек, наверное, это видел: он так очень по-доброму на меня поглядывал и это, конечно, еще подпитывало мои романтические чувства. Именно романтические, целомудренные! Совершенно неважно было, что Киржнер женат, что у него семья; я не претендовала. Я любила. Безответно и трепетно.

А потом в Филармонию приехал студенческий театр. Они играли «Город на заре» и я абсолютно влюбилась в героя спектакля. Просто сразу! Да он там в финале еще и погибал, ясно что иного выхода, кроме как влюбиться, у меня просто не оставалось… И вот иду я как-то из кинотеатра, смотрела «Карнавальную ночь». Было, наверное, уже часов девять вечера, зима, город засыпал рано, трамваи ходили редко. Шла одна в абсолютном счастье: снежинки падали хлопьями, как в сказке, снег хрустел под ногами, было удивительно хорошо. И вдруг меня догоняет какой-то молодой человек и я вижу — это он! Тот самый, из «Города на заре»! Он пытается со мной познакомиться, причем не хамски, не обидно, вежливо. И от полной неожиданности я его резко «отшиваю»… до сих пор думаю, а может быть это и была моя судьба, которую я тогда не распознала… А тогда отшила и пошла дальше. Белый снег, хруст под ногами. Мне в Москве потом этого очень не хватало. Все время грязь, слякоть, слякоть, слякоть… Весь первый курс мучилась, ко второму привыкла.

ГИТИС И ЛЮБОВЬ

На втором курсе ГИТИСа случилось два события: к нам пришел Павел Осипович Хомский, и как будто распахнулись все двери, запахло озоном. А еще я влюбилась в Борю Аннабердиева с театроведческого факультета.

Само собой все вышло. Он стал проявлять ко мне какие-то чувства, я ответила. Встречались, оставались одни, когда никого не было. Почему все это произошло? Сейчас мне кажется — просто время пришло. «Пришла пора — она влюбилась…». Замуж я вообще-то не хотела, но размышляла так, абсолютно по-Алексеевски, по-крестьянски: первый мужчина. Ну, куда теперь деваться? Все случилось — надо в ЗАГС. На четвертом курсе расписались, стали жить вместе.

Хомский… Тогда в ГИТИСе было немало прекрасных педагогов, именно педагогов, лишь когда-то давно работавших в театре — не теперь. А он был сейчас действующий режиссер, главный режиссер ТЮЗа; с его приходом на курс как бы климат изменился, воздух стал иным — насыщенным, прозрачным, вкусным. Это был воздух живого театра.

Он стал с нами заниматься — именно как с артистами. Мы делали много самостоятельных работ. Хомский их разбирал, чихвостил нас незнамо как. Например, отрывок из «Нахлебника» тургеневского — это уже не было разговором из недр канувшего в лету МХАТа Станиславского, а настоящим режиссерским разбором из сегодняшнего живого театра.

Конечно, мы все ходили в ТЮЗ, и естественно, просто обожали Павла Осиповича.

С четвертого курса я уже играла в ТЮЗе роли ушедшей в «Современник» потрясающей Тамары Дегтяревой. А на пятом Хомский взял к себе в театр Юру Еремина, Колю Михеева, Владика Долгорукова, Андрюшу Мартынова и меня.

Сначала было два спектакля; «Мужчина семнадцати лет» и «Как дела, молодой человек?». Помню, мы с подружкой громко шутили в троллейбусе:

— У тебя сегодня «Мужчина»?

— Нет, у меня сегодня «Молодой человек»!

Но это оказалось только началом. Вскоре вся наша пятерка стала работать в первом московском мюзикле «Мой брат играет на кларнете». Это был потрясающий молодежный спектакль. Потрясающий! В нем заняли всю труппу, мы в массовке, но играли с такой радостью, с такой отдачей, с таким счастьем настоящего театра.

«Молодого человека» поставил Юра Еремин. Самостоятельная работа, Хомский ее принял и включил в репертуар.

А в «Мужчине семнадцати лет» Павел Осипович ввел меня на роль, которую играла до меня прекрасная профессиональна актриса. И вот через несколько дней я должна первый раз выйти на сцену, страшно волнуюсь, а Хомский уезжает в Ригу, он там ставил что-то. Я в ужасе:

— Павел Осипович, как же я без Вас!?

— Если смогу, а я очень постараюсь, то приеду.

И вот вечер спектакля. Думаю: «Ну, наверное, не приедет». Первый звонок. Второй звонок. Третий…

Я уже на сцене и тут открывается дверь из служебного коридора и входит Павел Осипович. Никогда этого не забуду!

А потом в ТЮЗ пришел Михаил Левитин.

Он ставил «Пеппи Длинныйчулок». Я играла одну из фрекен. Там было целых три фрекен — такие «училки» в самом плохом смысле этого слова, с напрочь атрофированной любовью к детям. А дабы усилить нашу отвратительность, Левитин одел нас в одну юбку; получилась трехголовая Гидра. Мне он почему-то отдал роль самой злой из трех. Работала я, кажется, совершенно бездарно. Абсолютно не могла понять эту режиссерскую манеру. До слез от собственного бессилия. Помню, как пришла к Хомскому вся зареванная:

— Павел Осипович, у меня ничего не получается с Левитиным! Ничего! Ну, почему Вы не учили нас в институте играть всяких зверей? Вот в Щуке же учат этому. У них там «наблюдашки» какие-то, то-се. А Вы не научили и у меня теперь ничего не получается. Значит, Вы виноваты!

Он улыбнулся:

— Ничего-ничего, все получится.

Сейчас я даже не помню, как играла эту Гидру. Да и спектакль не прижился в театре. Зато у меня началась новая жизнь.

Завлитом в ТЮЗе работала Галя Ариевич — замечательная! Просто абсолютно замечательная! Зима была, наступал Новый год, на Пушкинской площади стояла огромная елка. И вдруг Галя передает мне записку. От Левитина! А там таким приказным тоном: «Жду Вас у елки во столько-то». И я… пошла. Совершенно не понимая, что это — свидание! И влюблена-то в него не была, наоборот переживала из-за Гидры. Ну, вот приказал и пошла. Мы погуляли, он отправился меня провожать домой на съемную квартиру, где мы жили с Борей. На углу у нас была кулинария, я купила торт и говорю Левитину: «А пойдемте к нам? Чаю попьете». Михаил Захарович позже рассказывал: «Я подумал изуверка какая-то или дура». А это просто была судьба. Только я еще не подозревала.

— Пойдемте к нам чай пить?

— Нет уж, я к вам не пойду чай пить.

Стали встречаться. Гулять, разговаривать. Миша невероятно интересный собеседник, очень много знает. И когда рассказывает о чем-нибудь, прямо загорается.

Под елкой мы встретились в декабре, а в январе, то есть буквально через две недели, я поехала с ним в Ленинград.

Это было ужасно. Что-то наврала Боре, типа лечу в Ленинград на пробы. Лечу! А в это время Левитин уже купил два билета на поезд в разных вагонах — конспирация! Боря меня не провожал, я же лечу — в аэропорт далеко. Но я-то была вовсе не в самолете, а в поезде. Муж узнал обо всем очень быстро: просто позвонил в аэропорт удостовериться, что мой самолет благополучно улетел, и выяснил, что такого рейса вообще нет в расписании.

И вот мы с Левитиным в Ленинграде. У нас буквально два или три дня. Живем в квартире престидижитатора, проще — фокусника. Ну а у кого еще мой эксцентричный возлюбленный мог снять угол?! Вошли в комнату, темно, я легла на кровать, Миша подошел, и я так страстно раскрыла ему объятия, что он немедленно получил в глаз.

Уже в Москве, расставаясь на эскалаторе в метро, мы решили, что любим друг друга и надо уходить из семей (Левитин тоже был женат) и соединяться.

Бог вернул мне ленинградский неловкий удар довольно быстро. Вхожу домой, прямо с порога говорю Боре: «Я полюбила другого человека. Я ухожу от тебя». Бац! Оплеуха.

Борю было очень жалко. Конечно, он не стал меня бить, но от отчаяния запер в комнате: «Я не пущу тебя на репетицию, пусть тебя уволят из театра». Я рыдала, вырывалась, жалела себя, а потом он уехал в Ашхабад. Разводиться с ним я отправилась одна в ЗАГС на проспекте Мира. Пришла и говорю:

— Разведите меня, пожалуйста.

— А где муж?

— Он сейчас уехал. Ну, пожалуйста, мне очень нужно развестись.

А тогда по закону обязательно должны были присутствовать обе стороны. Но вот чудо — развели. Попросили только заплатить за него тоже пошлину -25 рублей, кажется.

Чудом была и наша с Борей встреча лет 20 назад. Я знала о нем, что он женился, что у него много детей, что стал хорошим документалистом. И вот прибегаю в дом кино на «Ностальгию» Тарковского, в буквальном смысле прибегаю: зал полон. Тихонечко иду по лестнице, оглядываюсь по сторонам — может, местечко увижу. И вижу!

— Здесь свободно?

— Свободно, Алешка. Садись.

Это был Боря. Только он звал меня Алешкой. Посмотрели фильм, потом в буфете он угостил меня каким-то морсом. Кажется, был сильно взволнован. Попили морс и… разошлись. Я-то была абсолютно спокойна — мне домой надо, бегом-бегом. Больше мы не встречались.

А Левитин своей чудесной жене Маше ничего не сказал. И еще четыре года не говорил. Я снимала однокомнатную квартиру в Черемушках, он приезжал туда. А на праздники всегда уходил домой. Сейчас я не понимаю, как смогла прожить в таком положении столько времени. Он как-то завладел мною. Причем не только физически, но и интеллектуально. А его Машу я считала ангелом, которого нельзя обидеть. Она действительно — ангел.

Я с детства привыкла верить близким людям. И когда любимый человек говорит: «Сейчас, сейчас. Еще немножко потерпи…», — как я могу ему не поверить. Ждала, терпела, доверяла, плакала. И все это тянулось, тянулось и тянулось. Ну, я не любовница по натуре — я жена. И жить во лжи для меня не естественно. Тяжело было обманывать Машу, обманывать себя. И я решила закончить эту историю. Уехала к сестре в Саратов. Там заболела, простудилась. И вдруг, явился Миша. Каким-то образом нашел адрес, примчался, палку дефицитной колбасы привез. Пробыл он у нас ровно пять минут. Не то чтоб я его выгнала, а просто сказала, что это — все! Я не притворяюсь, не лукавлю, не шантажирую, а просто жить так больше не могу. И не буду. Все.

ГИТИС промчался незаметно. Я училась, снималась, играла в ТЮЗе, снова снималась. На четвертом курсе должна была прилететь зимой из Киева, на дипломный спектакль «Светит, да не греет» со съемок фильма «Город первой любви». Вылетела, все в порядке, вроде успеваю. А в Москве нас почему-то очень долго не выпускают из самолета. С ужасом понимаю — опаздываю! Хватаю такси, мчусь из аэропорта в учебный театр, но уже восьмой час и спектакль, конечно, начался. Тогда же не было мобильников, даже предупредить никого невозможно. И вот, выпучив глаза, вбегаю в Учебный театр, и тут же меня встречает Варвара Алексеевна:

— Все хорошо. Успокойся все нормально.

А в это время за меня по книжке играет роль другая актриса! И Вронская:

— Все хорошо, все хорошо. Успокойся!

Институт был закончен. Продолжалась интереснейшая работа в ТЮЗе.

Левитин развелся с Машей. И мы поженились.

РИТА ЯКОВЛЕВНА И КУРТ ВОННЕГУТ

Мне странно говорить о Михаиле Захаровиче Левитине просто как о режиссере, с которым довелось работать. В известном смысле и на определенном этапе он оказался как бы «постановщиком» моей духовной, интеллектуальной жизни. Как, впрочем, я думаю, и подобает мужу.

Он открыл мне очень много. Например — Курта Воннегута. Миша умел увлекать. Я даже в дневнике у себя тогда записала: «Я — боконистка!».

Из Куйбышева

Бабушка

Дедушка

Дедушка после лагеря

Мой папа в детстве

Мама

Папа самостоятельно выучился игре на скрипке и на пианино.

И даже собственноручно сделал рояль, но он сгорел при пожаре

По дороге в Алексеевку. Мама со мной и Герой

Я с братом Герой (Георгием)

Бугуруслан. 12 августа 1949 год

Мама, папа, Гера а я

Наш дом в Бугуруслане, где я родилась

Тетя Лида и дядя Гайк с дочкой Юлей

Мы с Герой. Новый год в детском саду. Костюмы шила мама

Людмила, мама, папа, Раиса, Георгий и я

Все дети мамы и папы

В Алексеевке

Перед путешествием на лодке

Привал. Та самая палатка, которую сшили и просмолили мама с папой

Мыс Герой

Бабушка и дедушка на фоне Церкви, настоятелем которой был дедушка — отец Алексей

Дедушка

Протоиерей Остроумов Алексей Петрович. Настоятель Успенской церкви г. Бугуруслана, снимки примерно 1950 года

Сестра Людмила

Оля маленькая

Михаил Левитин

Дочь Ольга в костюме — Шахматная королева

Мама

Папа за пианино

Папа и пасхальное дни

Мама сама делала цветы на пасхальный стол

Папа и мама

Мама и три дочери

В Париже с Левой Круглым. Лева в центре, я за камерой

Фаня и Шурик Шац

С детьми

Марьяна Лумме из Финляндии

Я, Марьяна, сын и мама

Дача под Загорском, которую мы продали, чтобы отправить дочь Олю в Америку

Мы с Валей

Левитин очень легко сходился с людьми, особенно когда дело касалось работы. Рита Яковлевна Райт-Ковалева была блестящим и единственным в то время переводчиком знаменитого американского писателя. Михаил Захарович загорелся идеей поставить «Бойню № 5 или крестовый поход детей» в театре Советской Армии. Как-то созвонился с Ритой Яковлевной и немедленно с ней подружился. Потом у них была невероятная взаимная симпатия, мне даже кажется, что Рита Яковлевна немножко влюбилась в Левитина. Мы часто приходили к ней вместе.

Маленькая квартирка около метро Аэропорт. Маленькая, невероятно доброжелательная Рита. Я не знаю сколько ей тогда было лет, но это и не важно — абсолютно живой, молодой, с особым чувством юмора, смешной и смешливый человек, встречал нас в прихожей, где уже начинались бесконечные стеллажи с книгами.

Они разговаривали, я больше сидела и слушала, заваривала чай, приносила кофе. Рита рассказывала про Маяковского, Лилю Брик, Фолкнера, Воннегута… Я впитывала.

Острота ума и удивительная деликатность — это тоже о ней. Я много еще не знала, не читала, но понимала и принимала все, о чем она говорила и никогда не чувствовала себя лишней. Она не только открыла для меня огромный пласт литературы, но и абсолютно новое отношение к жизни и к себе — с юмором, иногда даже саркастическим, с самоиронией. Я тогда была очень похожа на свой большой портрет работы Татьяны Ильиничны Сельвинской, который сейчас кажется в Бахрушинском музее: наивная девушка с длинными волосами с челкой и распахнутыми глазами, которые глядят на мир так доверчиво, что дальше некуда. Мне привычно было смотреть на гениальных людей снизу вверх.

Ну, вот есть во мне такое — брать от людей то, что нравится. И если раньше, до знакомства с Ритой Яковлевной, я бывала часто не уверена в себе: «Ой, да это я не умею. Ой, да вот того точно не смогу. Ой, да вы лучше меня!», то теперь во мне тоже появилась самоирония. Конечно это от Риты Яковлевны. Еще одна духовная «прививка», еще один душевный жизненный урок.

У Райт-Ковалевой мы познакомились с Куртом Воннегутом. Кажется, это был первый американец, которого я увидела живьем. Такой большой, курчавый, невероятно интересный! И как они с Ритой общались со мной! Абсолютно демократично, по-человечески. Никакого снобизма не было ни в нем, ни в ней. И это тоже урок. Я поняла, что великий человек не может быть снобом. Нет. Если, конечно, этот великий — не дурак.