Только хорошее

Я пришла в театр им. Моссовета прекрасно сознавая, что это означает обязательно стать кому-то соперницей в ролях. У актрисы за тридцать лет уже меньше репертуарный диапазон, а играть хотят все. Значит, ту роль, которая достанется мне, не получит кто-то из сверстниц. Так меня и восприняли в театре поначалу — соперница. Я относилась к этому спокойно, потому что все понимала… И вправду — только пришла, а тут мне бац — главная роль, да еще и у Генриетты Яновской во «Вдовьем пароходе»!

Позже Кама и Гета рассказывали, как они выбирали на Анфису среди других актрис меня:

— Ну вот — Остроумова. Она такая всегда улыбчивая, такая счастливая, успешная, известная! И в кино снимается, и лауреат Государственной премии… В общем — слишком благополучная. А роль — трагическая, как она может ее сыграть?!

Помолчали и Кама говорит:

— Да, но у нее муж еврей…

Конечно, имелось в виду не то, что евреи такие плохие и с одним из них несчастной Остроумовой приходится мучиться, а то, что пятый пункт в паспорте, равно как и государственный антисемитизм, тогда никто еще не отменял…

РЕПЕТИЦИИ — ЛЮБОВЬ МОЯ!

Я не умею рассказать как Гета ставит спектакль. Просто нету таких слов. Она не приходит заранее с готовеньким — так и больше никак — а сама вместе с нами ищет в репетициях, работает на такой правде, которую я ни до, ни после не встречала. Абсолютное счастье! И какая-то совершенно удивительная связь у нас обеих возникла почти сразу. Понимание. А я же новенькая в театре. Все друг друга знают, все смотрят на меня и все разные…

Даже Наташа Тенякова, недавно пришедшая, уже успела сыграть невероятную Гедду Габлер у Гинкаса и чувствовала себя уверенно.

После аристократичной героини Ибсена тут у Теняковой была роль совершенно противоположного плана. Женщина-монтер. Самая простая из всей нашей пятерки. Та, советская баба, которая и шпалы укладывает, и мешки с цементом таскает. У Наташи она была «сочная», подробная.

Элла Бруновская — абсолютная красавица! Она играла королев, герцогинь. А здесь ей Гета предложила такую опереточную артисточку, дурочку. И настолько Яновская была заразительна, так сразу точно рассказывала, показывала, что становилось сладка играть. Даже в голову не приходило сказать: «Ну, Гета, что Вы из меня какую-то идиотку строите?».

За каждой из нас прочитывалась судьба.

Галя Дашевская до «Вдовьего парохода» довольно долго находилась в творческом простое. В молодости была похожа на Симону Синьоре, переиграла все главные роли. А тут ей досталась закомплексованная, строгая, прямолинейная, порой до резонерства героиня — «правда и точка». Вот бывают в жизни слова, которые неожиданно попадают прямо в душу твою. Гета однажды сказала Гале: «Правдивый человек иногда становится убийцей». И так в меня это попало — не для роли, для жизни.

А Галюша Дашевская до сих пор мой очень-очень близкий человек. Чудесная, искренняя, теплая.

Таня Бестаева с очень сложным характером, всегда неожиданная. Может быть вдруг чем-то недовольной, чего-то не принимать. Красивая женщина, знаменитая актриса. Такая — в теле, большая, статная, важная… А во «Вдовьем» ей надо было влезть в какое-то балахонистое платье, валенки. И снова Гета так это донесла, так всею собою объяснила, что никакого протеста это превращение просто не могло вызвать. Потрясающая была сцена, когда Таня рассказывала о ребенке, которого потеряла. Страшное горе — у нее больше не может быть детей, трагедия настоящая. А Гета ей говорила: «Только никаких слез! Никаких! Рассказывай легко, спокойно, даже цинично немножко. Зрители будут плакать, а не ты». И зрители плакали.

Спектакль так и воспринимался с первой минуты (а это всегда очень хорошо ощущается на сцене), как если бы зритель наш вместе с нами проживал тяжкую, порой трагическую историю «Вдовьего парохода». Тут происходила замечательная вещь, когда мы этим «очернительством» весь наш тысячный зал превращали в одно сострадающее сердце. Публику — в народ. Хотя, казалось бы, как просто. Живут пять женщин. Очень разных. Но почему проявляется в этих пяти «ощущение народа», народности или того, каким мы хотим видеть народ? Потому что они могут лаяться друг с другом, ругаться по-черному, словом, жить в привычном воздухе коммунальной свары, но когда дело доходит до сострадания — все меняется: они — одно целое. Это в толпе люди умеют вместе ненавидеть, лишь народ способен — любить, жалеть, сострадать. Вообще, мне кажется, народ — понятие почти идеальное. Это есть нечто самое прекрасное: замечательное, что бы мы хотели видеть в себе самих и окружающих нас людях. Народ — всегда мыслитель, чувствователь. Толпа — безмозгла, жестока. Самое страшное, что может быть, — это когда народ превращается в толпу. Здесь истоки рождения тоталитарного строя, фашизма, шовинизма, антисемитизма, новых наших «чернорубашечников». Я уверена — государственность, национальность — это понятия, людьми придуманные. Для каких-нибудь марсиан, если они есть, взгляд на наш шарик сверху — взгляд единый: вот планета и вот живые люди. И вряд ли они принялись бы делить нас по национальному или какому-либо еще признаку. Просто есть неоправданная спесь, кичливость, странное хвастовство тем, что Богом дано, как собственным достоинством, а есть корневые, глубинные связи с землей, родиной, народом.

Все понимали, что в этом спектакле не надо быть красавицами. Наши бабы будут красивы по-другому. И другим станут важны и нужны — правдой.

Однажды, в книге Майи Туровской о Бабановой как-то прочла, что Мария Ивановна приходила на репетицию, здоровалась со всеми, работала, говорила: «До свидания» и уходила. Никогда в театре не сидела, не слушала сплетни. И я поняла — ой, я ведь так же всегда существовала в театре! И только вот на этом спектакле до и после мы не могли расстаться. Нет, не сплетничали — разговаривали, просто оставались единым целым вместе с Гетой.

Коля Маношин, муж Гали Дашевской — футболист высочайшего класса, иногда после третьего звонка говорил нам: «Даю установку на игру!». У них так полагается перед матчем. Как мы хохотали! Вообще, внутри этого трагичного спектакля рождалось много человеческого и смешного. Скажем вот, одеваемся мы, а костюмы — все из подбора. Ну, послевоенное время, коммуналка. Что у людей было? Все бедные. Какие-то валенки подшитые, платьишки задрипанные. Ни капли грима, синяки под глазами. У Наташи Теняковой потрёпанная маечка была со шнуровкой. Один раз мы впятером встали перед зеркалом, надев костюмы, и вдруг Наташа говорит: «Девки, хорошо, что мы все уже замужем!».

Гета совершенно чудесным образом соединила нас, как пять пальцев соединяются в кулак. Однажды в сцене, когда Анфиса в отчаянии бьет по полу рукой, мне по-настоящему стало плохо. Успела шепнуть кому-то из баб. На следующей реплике: «Ну что ты, Анфиса, вставай» тут же дают что-то выпить. Пью и чувствую, это — валокордин. И я ведь не просила о помощи, просто Гета создала такое удивительное родство между нами, без которого не получился бы спектакль. Мы могли быть недовольны друг другом иногда, но мы были родные, абсолютно родные! Кстати, эта сцена, когда сын бросает мне что-то ужасное и уходит, а я сижу на полу и бью по нему рукой — Гетина «подсказка»: «Ничего не играй, просто сиди и вот так бей рукой. Этого достаточно». Вообще, не очень верное слово — подсказка или, скажем, показ. Гета и подсказывала, и показывала, но самое главное — она понимала. И всегда просила нас не обозначать, а идти в репетициях до предела, до конца. Родившаяся совсем не в русской глубинке, а в Ленинграде, Яновская понимала простых русских женщин, а главное она понимала жизнь. Достаточно драматически. Гета умеет направить порой трагическую ситуацию на сцене не в слезы и сопли, а в действие, и сразу легко становилось играть.

Чем хороший режиссер отличается от прочих? Он выстраивает тебе дорожку роли. Часто, когда такой дорожки нету, актеру приходится туго — вот наступил сложный момент, а ты не пришел к нему, потому что вообще не знал куда идти и начинаешь что-то играть-наигрывать. А когда идешь по дорожке, то в каком бы состоянии ты не вышел на нее, через несколько минут она тебя «вправит», сама выведет. Вот что делает хороший режиссер — вправляет тебя в нужное состояние. Но ты сам это состояние не играешь, не думаешь о нем, оно исходит из всего рисунка роли. Я вспоминала как порой «накачивают» себя артисты перед спектаклем. Во «Вдовьем пароходе» этого не требовалось, все было сделано в репетициях, когда выстраивалась эта дорожка — контрапунктная, параллельная, перпендикулярная — неважно. И при этом у Геты актер легко дышит Она работает на такой правде, на таком «сливочном масле», что не только облегчает тебе существование на сцене, но и оставляет воздух для творческой свободы.

Вот, например, эпизод возвращения Анфисы с войны. Гета говорила:

— Тут, когда Оля улыбается, должно быть ощущение, что внезапно солнце осветило все!

Так мы и репетировали какое-то время, а потом я подошла к Яновской:

— Пожалуйста, подумайте, поменяйте что-то? Не может она сияющей быть. Анфиса измученная пришла, в шинели этой тяжелой, еле ноги передвигает, да еще с животом — сколько раз ей в него тыкали! Конечно, она представляет, как бабы на нее посмотрят — ушла на фронт — пришла брюхатая!

Гета подумала-подумала и говорит через какое-то время:

— Права! Как мне не хотелось убирать эту сияющую сцену, но нет — права!

Вот такая работа была. Хотя сейчас мне кажется, что я не доиграла здесь, надо было жёстче!

И еще в одном месте осталась собой недовольна. Никак не получался монолог про Григория, в которого Анфиса влюбилась на фронте и там он ее, собственно, обрюхатил. Целомудрие помешало! Гета подсказывала: «Это надо играть маткой». Умом я все понимала, а вот названным органом — нет. Сейчас знаю как это можно было бы сделать. А тогда — не докрутила, не доиграла, не дошла до конца!

Однажды я прямо на репетиции «дописала» пьесу. Там была сцена, когда Анфисин однополчанин приходит в коммуналку Они стоят и долго трясут друг другу руки под внимательными, недоверчивыми взглядами баб. Гета говорила: «Радостно! Только радостно! Просто смешно, радостно, невероятно!». И вот мы стоим друг напротив друга:

— Как живешь, Анфиса?

— Хорошо!

— Ну, так и живи!

И вдруг у меня буквально вырвалось:

— Так и будем, куда ж деваться-то?

И Гета: «Замечательно! Прекрасно!». А придумалось это не от моей какой-то особой литературной одаренности, а потому что я была вправлена в жизнь, которую создавала Яновская.

В другой сцене попробовала посвоевольничать. Сын приносит на руках Анфису из больницы после инсульта, а она бормочет свое: «Ка-ка, ти-ти ка-ка» и вовсю улыбается. Однажды, уже на каком-то спектакле я подумала: «Нет, чего же я улыбаюсь больная-то?!». И «исполнила» свое «Ка-ка, ти-ти ка-ка» вполне себе скорбно. С начала кто-то из знакомых зрителей возмутился: «Как? Ты что? Это был такой удар в сердце, когда тебя больную вносят, а ты улыбаешься во весь рот». И Гета мне сказала: «Ты что? Ни в коем случае!». Подвело меня шаблонное мышление, а этот спектакль был сделан Яновской вне шаблонов, по настоящей правде жизни.

«ОНА РВЕТ СЕРДЦЕ!»

Кому-то в театре я сильно не понравилась. Прихожу на премьеру, буквально — первый спектакль сегодня играем, а дежурная на служебном входе мне говорит: «Вам письмо». Открываю свой ящичек для корреспонденции, а там анонимка, мол, всегда ты была посредственностью, а тут вообще превзошла себя. И спектакль идиотский — как это вы входите через дверь, а выходите через стену, ну и прочее-прочее, про меня всякие гадости. А до выхода на сцену всего час! Но вот интересно, меня эта грязь совершенно не коснулась. Я только подумала: «Господи, Боже мой, как жалко человека. Ну, сколько минут мы живем здесь на земле? А он потратил время своей жизни на вот эту дурацкую писульку». Так что я как-то абсолютно спокойно к анонимке отнеслась, даже никому не сказала о ней. Конечно, и в этом Гетина заслуга: она всех нас пятерых баб привела к такой уверенности не в себе даже, а в спектакле, в его правде, что ничего было не страшно. Но тому, кто писал гадости в первый раз, наверное, нужна была моя реакция. И через некоторое время я получила вторую анонимку. Такую же дурацкую, грязную. Причем в буквальном смысле грязную — измазанную дерьмом. Технологию не знаю, но видимо человек написал, а потом подтерся, что ли. Ее я тоже скомкала и выбросила, и не стала не то, что искать, а даже думать — кто это сделал. Как мама моя говорила: «Ой-ой-ой, не знаешь — не надо. Не бери грех на душу». Не знаю и до сих пор не хочу знать.

После премьеры было обсуждение спектакля в ВТО. Еще в старом здании на улице Горького, на пятом этаже. О «Вдовьем пароходе» говорили зрители, человек сто, а мы сидели и слушали. Тогда я получила, пожалуй, самый большой комплимент за всю свою актерскую жизнь. Встала простая такая тетка и как-то даже раздраженно сказала: «Нельзя позволять так играть Остроумовой! Она рвет сердце!». Спасибо ей большое. Даже визуально помню эту женщину.

Художественный совет театра «Вдовий пароход» не принял. Мол, чернуха, клевета на русский народ! Но, тем не менее, директор театра — Лев Федорович Лосев и художественный руководитель — Павел Осипович Хомский спектакль выпустили. И это был поступок!

Прошло время. Умерла Элла Бруновская, ушла во МХАТ Наташа Тенякова. На Элину роль ввели кого-то, на Наташину роль ввели кого-то… И вроде все то же, да не то. Я чувствовала, что наш «Вдовий пароход» накренился. Сказала об этом девчонкам. Была совершенно спокойна, когда его снимали. Все вокруг спрашивали: «Почему ты не идешь к директору? Нельзя отдавать такой спектакль!». А у меня внутри было чувство, что я это сыграла. Я сделала это и можно идти куда-то дальше.

Гета ничего больше не поставила в театре Моссовета. Однажды звала меня поработать к себе в МТЮЗ, но тогда я была занята — снималась где-то, сроки не позволяли. И очень теперь жалею. Я бы к Яновской пошла на любую роль, самую маленькую! Это абсолютное счастье — встретить своего режиссера. Настоящего! И такой режиссер у меня был.