Только хорошее

«ДВОРЯНСТВО ОТ ИСКУССТВА»

Тате девяносто. Нет. Это не про нее. Татьяне Ильиничне Сельвинской, потрясающему художнику театра, педагогу и живописцу, дочке знаменитого поэта Ильи Сельвинского, — ей 90?! Да, наверное, по паспорту. Но она же и есть Тата. Для своих. И я горжусь, что тоже — своя.

Тата — это снова подарок мне от Миши Левитина. Они вместе работали в Москве, в Челябинске, в Риге. Он привел меня к ней домой, и я была принята сразу, безоговорочно!

Тата всегда влюблена, и всегда работает. Возраст — это не про нее. Даже когда ломала ногу, как-то умудрялась добираться до мастерской. В этом не просто мужество, а вот я бы сказала — предназначение художественному ремеслу. Она себе сама устанавливает рабочий график: два выходных в неделю, остальные дни — мастерская. Ездит, работает, пишет. При этом невозможно представить Сельвинскую в каком-нибудь, скажем, рабочем комбинезоне, заляпанном красками. Она всегда элегантна, красива, ухожена. Рабочие пальцы унизаны совершенно восхитительными кольцами и перстнями. Тата не только художник театра, педагог и живописец, но еще обожает писать портреты. Первый мой портрет Татиной работы купил Бахрушинский музей. На нем я с длинными волосами, таким особенным взглядом. А второй портрет мне не понравился, о чем я ей честно и сказала. Говорю: «Тут я похожа на Анастасию какую-то, певичку». Тата похохотала: «Я исправлю». Вот не знаю, исправила или нет, но портрет Гафта написала очень хорошо. Она как-то умеет в лучших своих портретах не добиваться абсолютного сходства, а проникать в самые глубины человека. Причем, наверное, это на уровне интуиции. Вот, например, Тата была влюблена в одного, мягко скажем, так себе юношу. А он ее предал. И его портрет получился с такими белесыми глазами — страшными, пустыми, без зрачков. А ведь писала еще до предательства, до разочарования… Бог диктовал?

Однажды она на меня обиделась. Справляли мой день рождения. Вдруг звонит небезразличный ей мужчина. И я при всех, неделикатно ляпаю: «Ой, это имярек. Тата, Вы хотите, чтобы он пришел?». Она такой звук издала: «Шмоп». В общем, как-то я отговорилась, он понял, что не надо приходить. На следующий день звоню Тате — извиниться за свою неделикатность, что я вот так при всех вторглась в ее интимную жизнь. Не берет трубку. Звоню опять. Целый день звоню. Наконец отвечает Ксана Шимановская — ученица Сельвинской: «Ее нет». Неделю Тата меня мурыжила. Вообще не подходила к телефону, не хотела со мной разговаривать. Потом как-то все наладилось.

Тата научилась не обижаться. А обижалась сильно, страстно. Например, вот не звоню ей долго — обида. А потом вдруг со смехом мне говорит:

— Знаете, Оля, я теперь не обижаюсь ни на кого!

— Почему?

— А мне Лебединская сказала: «Ну что ты обижаешься? Если человек тебе не звонит, значит, он или не хочет, или не может!». Понимаешь, какая простая формула? И все! Я перестала обижаться.

Вообще, что бы с Татой в жизни не происходило — предательства, смерти, обиды, разочарования, — все переплавляется в творчество. Либо в живопись, либо в стихи.

Да! Она еще и поэт. Это возникло не сразу, уже в зрелые годы. Есть у нее очень глубокие строчки. Тата говорит: «А стихи… я не знаю, они как пришли ко мне, так и уходят иногда совсем. Потом могут вернуться, а могут и нет».

Она всегда окружена молодыми. Масса друзей, масса учеников. И как-то Сельвинская с ними так просто и радостно общается. Хотя, как выяснилось, не всегда все так просто и так радостно. Однажды второго ноября, в ее день рождения, я решила явиться экспромтом. Купила корзину фруктов, цветы. Еду, думаю: «Полно сейчас народу будет». Вваливаюсь к ней с этой корзиной… а никого нет. Она была так рада мне. Сейчас часто корю себя: «Опять долго не звоню!». И в то же время знаю, что уже прощена. За это — прощена. Когда я приезжаю к Сельвинской, то больше слушаю, чем говорю. Иногда она может задать какой-нибудь вопрос, но, кажется, ответ ее не очень интересует. А иногда просто молчит, мы вместе пьем чай и в этом тоже мудрость, надмирность.

У Таты я училась возрасту. Что любой возраст прекрасен. Что женщина всегда может оставаться красивой. Кстати, вот не знаю какой портрет Анны Ахматовой меня сейчас больше впечатляет: тот, который писал влюбленный Модильяни, либо другой, где она уже грузная, немолодая, но такая красивая, такая царственная. Вот этот Ахматовский портрет рифмуется у меня сегодня с Татой. Она как-то умеет оставаться над бытом. Все, что про нее — это бытие, а не рутина. Хотя жизнь не баловала, много было всякого: повесившийся муж, предававшие любимые, проблемы с сыном… Мне кажется, она предназначена художественно жить. Сама художник и сама же свое произведение.

Когда Сельвинской исполнилось восемьдесят восемь лет, она затеяла потрясающую выставку. Я пришла не на вернисаж, а на следующий день, чтобы побродить-посмотреть не отвлекаясь. Выставка начиналась с ее детских рисунков, а заканчивалась картинкой, висевшей довольно высоко, такая зеленая, светлая картинка и написано: «Мне 88». Две восьмерки, уходящие в бесконечность.

Тата, конечно, из особенных, из королев. И в то же время абсолютный ребенок. Всегда готова к радостному восприятию мира. Такое удивительное сочетание мудрости и любопытства. Она живет в каком-то особенном мире, своем, философском. Как будто, для нее Серебряный век не закончен. Как будто, повседневной жизни с обидами, ранениями, предательствами, трагическими событиями просто не существует, а есть только творчество и абсолютная жизнь в искусстве.

Шальная мысль покоя не дает

С какою легкостью могу ответить чувству

Любви ли, равнодушию.

Полет Фантазии заполнит пустынь.

Мне некого винить в своей беде.

Непостоянство — лишь ответ непостоянству.

Мой гимн — духовным женщинам

Одне они и есть. Они и есть — дворянство.

Свобода их — лишь времени портрет.

Они ее, уверена, не звали.

Свобода их — не солнце, но просвет.

Была любовь. Была любовь в начале.

В этом вся Тата. Она и есть — дворянство. Дворянство от искусства. Она и есть — любовь.

Еще один урок Сельвинской — умение сохранить личное пространство. В жизни, в живописи, в стихах. Это уникальное качество. Я так не могу. Мне иногда кажется, что мое личное пространство сужается, сужается, скукоживается как шагреневая кожа. А у нее — нет. Несмотря ни на что.

Такое ощущение, что и самой смерти не окажется места в ее личном пространстве.

Сонетов набралось очередной десяток

Все кратное пяти астральное число.

Гадаем на свечах, как принято на Святках

Соцветье женских лиц луной освящено.

Загадывает жизнь сложнейшие загадки

Колодой вещих карт решенье вручено.

Но походя, шутя, играет с нами в прятки

Случайного добра незыблемое зло

Как сравниваться с тем, что видится нечетко,

Где яростная боль бросает свет во тьму

Отчаиваясь, мы сорвем с руки перчатку,

Чтоб вызвать на дуэль безносую саму.

Бой воли против рока. Безумье зрелых лет.

Отравленною пулей в десятку бьет сонет.

Этот свой Рождественский сонет Тата подарила мне: «Олечке с нежностью».