Только хорошее

Однажды Валентин Иосифович Гафт (который в то время уже был моим мужем) получил «Царскосельскую премию». Она безденежная — просто статуэтка. Зато вручают ее прямо в Царском селе, в Лицее, в том зале, где Пушкин читал Державину… Гафту досталась «Екатерина Великая».

Года через три, звонят мне: «Мы хотим Вам вручить эту премию». Я к Вале:

— Ты что, договорился? По блату что ли? Ты что вообще? Зачем это нужно?!

(А у меня никаких премий никогда не было. Нет, вру, была одна — «Серебряная нимфа» за «Зори» в Сорренто, что ли. Там всем девочкам дали, но мне не довезли. У всех есть, а у меня нет.)

Валя говорит:

— Нет, я ничего вообще, вообще ничего…

Ну, поверила, хорошо. Еду в Петербург.

Там встречают, везут в Царское село, в гостиницу. Сижу в номере, жду указаний: куда — чего. И не могу до конца осмыслить, что я — сегодня в шесть вечера буду в том самом Лицейском зале, где Державин принимал экзамен по русской словесности у Пушкина?! Вручается премия 19 октября. Всегда думала, что это день окончания Лицея, оказывается — начало учебы! Это, наверное, либо детское, либо провинциальное, но в хорошем смысле — провинциальное: «Как это я, девочка из Бугуруслана вот здесь в этом зале…». Немыслимо! Какое-то чувство удивления, восхищения и вроде… не по чину….

Вдруг раздается стук в дверь. Открываю, стоят Борис Асафович Мессерер и Эдуард Степанович Кочергин:

— Ой, извините, мы ошиблись.

— Ну, здравствуйте, здравствуйте, я — Оля Остроумова.

Так вот и познакомились. После этого нам говорят, что мы должны быть во столько-то на обеде. Время оставалось, и мы пошли гулять по Царскому селу. Просто по Лицейскому саду, по Царскосельскому саду! А у меня голова то на одного, то на другого, в одну сторону, в другую. Вправо, потом влево, влево, потом вправо… Потому что они все знают об архитектуре здесь.

Была изумительная осень: теплый день, солнечный, желтые листья, Царскосельский сад… Мне казалось, что я просто как Алиса в Зазеркалье. Абсолютно. И снова — то на одного, то на другого, потому что один рассказывает про это здание, другой про это, первый вспоминает еще что-то… И так мы проходили, наверное, часа два. После, все же, пообедали, и потом началось вручение! Вечером. В шесть часов.

В небольшом Лицейском зале поместилось человек двести. Десять лауреатов, приглашенные, ну и, наверное, просто царскосельские жители. А вручали премии именно на том месте, где Пушкин читал Державину. Одного вызывают, вручают. Другого. Третьего. А меня почему-то нет. Сижу, жду и обмираю: немыслимо просто быть в этом зале, который слышал голоса и Кюхельбекера, и Пушкина, и Дельвига! И эти стены все помнят! Как говорят — намоленное место! Думаю: «Как же я выйду? Что-то надо говорить… Как?! Я буду говорить здесь?! Это невозможно!».

Я вообще не плачущий человек. Особенно, когда надо. (Иногда с Валей думаю: «Вот расплакаться бы мне сейчас, что б ему стало стыдно». Нет, не получается…) А тут чуть в обморок не падаю! Наконец меня вызывают. Выхожу. И вдруг неожиданно для себя, вместо слов благодарности, начинаю читать «19 октября» Юлия Кима:

На пороге наших дней

Неизбежно мы встречаем,

Узнаем и обнимаем

Наших истинных друзей.

Здравствуй, время гордых планов,

Пылких клятв и долгих встреч!

Свято дружеское пламя,

Да не просто уберечь,

Да не просто уберечь.

Все бы жить, как в оны дни -

Все бы жить легко и смело,

Не высчитывать предела

Для бесстрашья и любви,

И, подобно лицеистам,

Собираться у огня,

В октябре багрянолистном

Девятнадцатого дня,

Девятнадцатого дня.

Но судьба свое возьмет,

По-ямшицки лихо свистнет,

Все по своему расчислит —

Не узнаешь наперед.

Грянет бешенная вьюга,

Захохочет серый мрак.

И спасти захочешь друга,

Да не выдумаешь как,

Да не выдумаешь как.

На дорогах наших дней,

В перепутьях общежитий,

Ты наш друг, ты наш учитель,

Славный пушкинский лицей.

Под твоей бессмертной сенью

Научиться бы вполне

Безоглядному веселью,

Бескорыстному доверью,

Вольнодумной глубине,

Вольнодумной глубине.

На пороге наших дней

Неизбежно мы встречаем,

Узнаем и обнимаем

Наших истинных друзей.

Здравствуй, время гордых планов,

Пылких клятв и долгих встреч!

Свято дружеское пламя,

Свято дружеское пламя,

Да не просто уберечь,

Да не просто уберечь.

Обычно я пою это в концертах, а тут просто прочитала. Среди приглашенных был Юрий Шевчук. Он потом подошел с такими теплыми словами, а я опять думаю: «Ой, ко мне Шевчук подошел». Потрясающе! Ну, потому что мне казалось, что это люди совсем другого «карасса», как у Воннегута. И еще подходили, и еще говорили. Но я понимала, что не во мне дело, а в стихах Кима, конечно! А вот какую статуэтку мне вручили… Тут требуется предыстория.

МАРИНА ИВАНОВНА

Задолго до этого, на волне «Зорь», меня стали звать в Кремлевский дворец съезда на гала-концерт. То ли какому-то «-летию» Ленина посвященному, то ли революции. Советское время, абсолютно такое махровое советское время. Звонил обычно невеликий чиновничек из министерства Культуры, звал — «по распоряжению». И честно сказать, вот не хватало у меня смелости отказаться, я и не была никогда такой отважной, не диссидентствовала. Ну, первый раз вообще не знала, что это такое, а потом, когда пришла и там дали какие-то стихи «Вперед к коммунизму, та-да-да-да-да», — это мне напомнило литмонтаж, который мы делали в школе в пятом классе. Мало того, мы все это записывали на пленку и выходили только открывать рты. Причем это Кремлевский дворец, огромная сцена, где хорошо оркестрам, танцорам, хорам. Там сидят члены политбюро, принимают концерт. А выходит один драматический артист, разевает рот и под фонограмму все это «читает». Выступишь так, получишь гонорар в конвертике, равный месячной зарплате в театре. И все.

Правда, один раз мне удалось увильнуть! К очередному «-летию» Ленина, воспоминания Крупской надо было читать. И вдруг меня осеняет:

— Зачем же вы меня? Ведь Белохвостикова играла Крупскую в фильме, как хорошо бы ее!

— Да? Ой, спасибо!

И я так отвертелась, слава Богу. Именно отвертелась.

Был еще случай. Принимал концерт Демичев. Я попросила себе машину, чтобы съездить домой взять платье. Дали. А мне в это время в ателье неподалеку (что бывало очень редко, по-моему, первый раз в жизни) шили брючный костюмчик. Белый. И как раз оттуда позвонили:

— Заезжайте.

— Я очень тороплюсь.

— Ну, это буквально десять минут.

Я заехала. Десять минут растянулись в целый час. И когда вернулась ровно к своему выходу, на меня набросились: «Где же вы? Что же вы! Тут Лещенко должен петь, а машины нет! Он не приехал!». Выяснилось, что Лещенко должен был петь до меня: «Ты постой-постой, красавица моя, дай мне наглядеться радость на тебя», а привезти его оказалось не на чем. Пришлось оркестру, без солиста, «сдавать» Демичеву песню: «Ум-па, ум-па, ум-па, ум-па, ум-пам-па…» и так до конца.

Наловчились они меня приглашать на эти концерты в советское время. А смелости отказать, повторяю, не было…

(Однажды на Малой Бронной мне все же удалось сказать им «нет». Партийный босс привязался:

— А что ты в партию не вступаешь?

— Ой, я не готова. Не готова.

И все. И отстал. Это как Раневская говорила, когда ее пытались «вербовать»: «Меня нельзя — я разговариваю по ночам»…)

Но вот началось иное время. Опять была какая-то партконференция, девятнадцатая что ли, последняя, уже «перестройка» началась. Снова гала-концерт. Звонок:

— Мы Вас приглашаем.

— А что читать (упавшим голосом)?

— Что хотите.

Вот с этой секунды я ощутила — новое время! Как «что хотите»?! И я говорю: «Ахматова «Реквием». Ну, не весь, наверное, часть какую-то». Пауза, и понимаю, что этот человек «Реквием» не читал. Ну, чиновник, что там, Господи, бумажками занимается! Мало того, тогда как раз говорилось, что надо покаяться коммунистической партии за все ее прегрешения. И «Реквием» уже издан был. Мне отвечают: «Хорошо», но как-то так неуверенно. Я думаю: «Мать честная, вот это время нашло, как здорово — то». Но, все же, не верилось. На следующий день раздается звонок:

— Нет, Вы знаете, концерт праздничный. Все-таки «Реквием» — это слишком мрачно. Что-нибудь другое»…

— Ну а что?

— Что хотите.

Думаю: «Ну, какое иезуитское время: все вроде можно, но ничего нельзя». И я говорю:

— Цветаева.

Конечно, Цветаева! Совершенно правильно — Цветаева, которая была вообще запрещена, а Кремль и Москву так любила, и столько у нее стихов про Кремль! «Москва — какой огромный странноприимный дом! Всяк на земле бездомный, мы все к тебе придем!», или «У меня в Москве колокола звонят». Столько она с Алей туда ходила гулять, в Кремль именно. И вот в сердце Кремля — Цветаева! Мне говорят: «Хорошо». А всего и надо было там по полминутки прочитать, и я выбрала:

«Моим стихам, написанным так рано,

Что и не знала я, что я — поэт,

Сорвавшимся, как брызги из фонтана,

Как искры из ракет,

Ворвавшимся, как маленькие черти,

В святилище, где сон и фимиам,

Моим стихам о юности и смерти, —

Нечитанным стихам!

— Разбросанным в пыли по магазинам

(Где их никто не брал и не берет!),

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черед.»

Я их до этого знала, конечно, но не читала вслух — а это ведь совсем другое!

Мало того, что горбачевское политбюро сидит в первом ряду, так еще сзади, почему-то не закрыли занавес, и там оркестр, которым дирижирует Геннадий Рождественский! Один из моих любимых, уважаемых музыкантов и людей, настоящих. (Его тетя нам преподавала в ГИТИСе вокал, для нее он был «Геночка», мы ходили на его концерты… так что тут еще и родственное какое-то чувство к нему присутствовало).

Интервидение транслирует прямо в эфир! Не дай Бог забыть слово! И, опять судьба меня правильно «одела»: у меня было такое черное маленькое платьице, чуть ниже колен, совсем не длинное, с белыми манжетами, с белым воротничком — просто гимназическое! И я как-то удивительно собранно вышла, с таким внутренним посылом: «А вот вам!». Впервые! В Кремле! Цветаева! Впервые — после жизни Марины, после гибели Марины — ее стихи звучат в сердце Москвы! Руки за спиной сжала и звонко-звонко: «Моим стихам, написанным так рано…»

АННА АНДРЕЕВНА

А Ахматову я все-таки прочитала. Через некоторое время мне звонят:

— Мы Вас приглашаем выступить 30-го октября у Соловецкого камня.

— Как хорошо!

И понимаю — «Реквием», конечно! Вот где «Реквием»! Как правильно судьба отодвинула нас с Анной Андреевной именно сюда!

Когда я вышла на этот помост, с пряничным зданием Лубянки за спиной и стала читать эпилог «Реквиема», вдруг возникло ощущение, что даже машины перестали шелестеть или остановились…

«А если когда-нибудь в этой стране

Воздвигнуть задумают памятник мне,

Согласье на это даю торжество.

Но только с условьем — не ставить его

Ни около моря, где я родилась:

Последняя с морем разорвана связь,

Ни в царском саду у заветного пня,

Где тень безутешная ищет меня,

А здесь, где стояла я триста часов

И где для меня не открыли засов.

Затем, что и в смерти блаженной боюсь

Забыть громыхание черных «марусь»,

Забыть как постылая хлопала дверь

И выла старуха как раненый зверь.

И пусть с неподвижных и бронзовых век

Как слезы, струится подтаявший снег,

И голубь тюремный пусть гулит вдали

И тихо идут по Неве корабли».

И уже только из-за одного этого мгновения, я знаю зачем родилась! Дальше, что-то я сделала, чего-то не сделала, но вот это было в моей жизни!

Так вот — о Царскосельском призе. Там всем разные статуэтки вручают. Мне досталась статуэтка Ахматовой! Копия памятника, который теперь стоит-таки напротив Крестов, на набережной Робеспьера. И вот такой «точкой» в лицейском зале закончилась вся эта замечательная круговерть. Как хорошо, как верно судьба распорядилась…

Когда подрос мой внук Захарка, я взяла его с собой в Санкт-Петербург на концерт исключительно ради того, чтобы потом поехать вместе в Царское село:

— Я покажу тебе, где учился Пушкин!

— Здорово, Бабуля!

Начиналась осень. День был яркий, солнечный, но уже прохладный. Мы специально взяли себе личного экскурсовода, такого исследователя с бородкой. Он нам все рассказывал-показывал. Но больше всего Захарке понравилась история про Пушкина и математику. Там в классе так было устроено, что у тех, кто учился хорошо, были отдельные конторки. А двоечники, вернее те, кто получал самую низшую оценку — «О» сидели сзади, все вместе. Вот доска, рядом с ней профессор, Саша Пушкин решает задачу, долго решает и никак не может решить. Профессор спрашиват:

— Ну-с, Александр. Чему же равен «х»?

— По-моему, «х» равен нулю.

— Да. «О» — совершенно верно. Вот Вам «О», отправляйтесь на третий ряд и… пишите стихи.

Он уже тогда понимал, этот профессор, что перед ним Поэт.

Как-то эта история Захарку больше всего вдохновила. А экскурсовод продолжал рассказывать, что здесь все сохранилось именно так, как было во времена Пушкина. И сам класс, где Державин его благословил, и стены, и окна, и тут мой внук довольно ехидно заметил:

— А электрические розетки эти тоже были?

Я не знаю, что он тогда запомнил, а что нет. Скучновато ему было, или интересно, но знаю точно, что самое главное навсегда отпечатывается в душе человека. Однажды я в усадьбе графа Шереметьева в Кусково рассматривала какой-то фарфоровый сервиз изумительной красоты. И это была их нормальная, не праздничная посуда, ежедневная. Как-то так вдруг пронзительно ясно стало, откуда берутся у людей хорошие манеры. Если есть селедку на газетке — это одно. А если с детства завтракать, обедать и ужинать из такого сервиза — тогда волей неволей появляются и манеры, и этикет. Вроде бы не так это важно. Вот эта комната, в которой учился Пушкин, вот эта посуда, из которой ели аристократично воспитанные люди. Но крупицы прекрасного западают в человеческую душу, выстраивают ее. После нашего путешествия в Санкт-Петербург я решила почитать внуку Гоголя. Как мне когда-то — папа… Это наше самое любимое занятие — чтение на ночь. Он лежит в своей кроватке, я у себя в постели, и читаю своему подросшему внуку вслух самые прекрасные слова, которые только можно вообразить — Пушкина, Гоголя…