Ужин в центре Земли

2014. Лимб

Ох, как он его мучит, этот звук выстрела. Генерал практически вскакивает с кресла.

Он роняет газету на столик. Но газета летит дальше — столика нет.

Генерал обнаруживает его позади себя, он придвинут к стене под тканым рукоделием Лили. На нем вместо чашки, из которой он пил чай, стоит маленький глиняный ханукальный светильник в застывших подтеках воска. Ханукия трогательно неправильной формы, выдавленные карандашом гнезда для свечей, которые сгорят слишком быстро, расположены чересчур близко друг к другу. Школьный шедевр одного из его внуков.

Это заставляет Генерала улыбнуться — тем более что между ножками столика он замечает смятую фольгу от праздничной шоколадной монеты.

Он не может понять, почему светильник до сих пор выставлен, а пол не подметен, ведь уже октябрь, скоро будет год, как прошел праздник.

И если на дворе 1967 год, то кто эти внуки, которых он уже любит — задолго до того, как они появились на свет?

Генерал знает: тут что-то не так. И не вчера, а давно уже стало не так.

Генерал не бежит к дороге искать призрак сына. И не зовет Лили, которая уже умерла. Он поищет зеркало, вот что он решил. Потому что либо настоящее, либо прошлое, не может быть и то и другое, и Генерал хочет увидеть, какое у него лицо. Старое или молодое.

По пути в прихожую, где ближайшее зеркало, Генерал щиплет себя. Крепко щиплет. Боль убеждает его, что он не спит.

Затем он вдыхает воздух, глубоко-глубоко, и способность к этому, он знает, должна означать, что сам он пока еще жив.

Но почему тогда этот выстрел звучит и звучит?

Все это бессмыслица какая-то. Разве только…

Зеркало в прихожей завешено тканью, как будто Генерал обитает в доме, где горюют об умершем. Он шевелит пальцами ног и опускает на них взгляд. Он не удивлен, что на нем нет обуви, только носки, как на скорбящем.

Кому такое может понравиться, думает Генерал. И крепко-крепко зажмуривается.

Снова открыв глаза, Генерал чувствует облегчение. Да, он, должно быть, дремал и видел сон. Это самое простое объяснение — потому что сейчас он опять сидит, медный столик-поднос, который сделала Лили, опять стоит сбоку от него. На столике его чашка мятного чая, над ней вьется пар.

Генерал осторожно опускает взгляд себе на колени и видит две миски там, где им положено быть. Облегчение, а за ним сразу еще одно. Его милая Лили — он звал ее — выглядывает из кухни, в руке полотенце.

Генерал хочет спросить ее, что неладно. Но тут опять этот звук, этот выстрел — отвлекает.

Откинувшись на спинку кресла, Генерал вслух говорит себе (потому что уже понимает, что его дорогая Лили не ответит):

— Может быть, все дело в том, что я нездоров.

О том, какой он стратег, ходят легенды. Он всегда умел найти наилучший выход даже из самого скверного хаоса.

Да, трясина за трясиной, да, неудача за неудачей, да, крушения, да, разочарования — но сквозь все Генерал смог подняться до должности премьер-министра. Он! Со всей этой кровью на руках.

Генерал знает, что это так. Он их лидер. И знает также: это должно означать, что он уже стар.

Это должно означать, что он уже отдал палестинцам всю Газу. Это должно означать, что он строит планы дать им государственность. Эти решения — он знает, что принял их и что они идут вразрез со всем, во что он верил.

Его особенно интересуют эти уступки. Надо же, как он на старости лет освоил компромисс как новую форму брутальности! Если он пришел к такому, это может означать лишь одно. Это может и должно означать, что тут есть некая хитрая подоплека. Что-то, значит, подсказывает ему: вот единственный путь к победе над палестинцами, ведущими демографическую войну — войну безжалостно плодящихся.

Генерал сгибает пальцы, которые плохо гнутся. Поводит деревенеющими плечами. Примеряет на себя скрипучее «я» старика. Не так уж плохо в этом теле, пусть и ветхом, расшатанном. Телу в самый раз в этом старом кресле, тоже расшатанном, принимающем нужную форму.

В этом осмыслении, в этом обобщающем взгляде есть что-то приятное, и он думает о долгой жизни, которую прожил. Воспоминаниями прокладывает себе путь вспять, к мальчишеству, и видит себя в коротких штанишках под тель-авивским солнцем. Он стоит в мамином дворе, а она идет к нему, держа на весу гроздь пурпурного винограда. Он чувствует, как тянет руку.

А теперь он борьбой прокладывает себе путь вперед сквозь бесконечные битвы, военные и политические. Продвигается все дальше, пока в ушах не возникает звук — не выстрел, другое, словно волна обрушивается на берег. Он слышит громовой хор голосов, скандирующих его имя. Его короновали в цари израильские, он их спаситель. Генерал стоит высоко на Храмовой горе, волны ликующего крика окатывают его. Лиц внизу он не видит, их загораживают сомкнутые боевые шеренги, мощный кулак.

Он дает своему народу знать: каких бы болезненных жертв он ни попросил — этого места, этой священной земли он не отдаст никогда. Он не поступится этим сокровищем — их единым, неделимым городом.

Эта мысль — тот край, до которого дано дойти сознанию Генерала.