Ужин в центре Земли

2014. Секретный объект (пустыня Негев)

Всегда хуже после выходных: заключенный Z выглядит травмированным и брошенным, а охраннику, которого пребывание дома приободрило и освежило, встреча с подопечным напоминает об их общем заточении, одном на двоих.

А сегодня все это еще намного тяжелей.

Охранник раскладывает на койке заключенного Z доску для нардов, и заключенный Z, глядя на него в упор, говорит:

— Опять ты странный какой-то. И не говори, что ничего подобного. Ты такой с прошлых выходных.

— Ты проецируешь, — возражает охранник. — У тебя тут крыша поехала, а ты переводишь стрелки на меня.

Заключенный Z наклоняет голову набок и смотрит на охранника самым поганым взглядом, какой имеется в его арсенале. Фигушки, его не проведешь. Он пожимает плечами и идет к своей полке. Вытаскивает торчащее из стопки журналов письмо, которое он написал Генералу.

Дает его охраннику, тот сует письмо к себе в сумку и, не поднимая глаз, встряхивает игральную кость и кидает ее, чтобы определить, кому ходить первым.

У охранника выпадает пять, у заключенного Z — шесть. Но заключенный Z, сидя на краю койки, не делает хода.

Охранник, уставясь на доску, чтобы можно было не смотреть на заключенного Z, терпит, пока может, а потом говорит — почти кричит:

— Только один способ и есть, что тут думать? Стандартное начало. Ты так тысячи раз ходил.

— А знаешь, сколько именно раз я так ходил?

— Пожалуйста, не доводи меня своей идиотской математикой. — Охранник поднял наконец глаза. — Еще скажешь, что сам помнишь, сколько именно раз у тебя было шесть — пять.

— Нет, не помню, — говорит заключенный Z. — Но общий счет партий сообщить могу: 21 797 — 24 446. Ты отлично наверстываешь упущенное. Мой отрыв меньше трех тысяч партий.

Заключенный Z зажмуривает глаза, а затем, открыв их, продолжает:

— Если мы будем играть примерно семь с четвертью партий в день, ты сможешь сравняться со мной за год. Но для этого ты должен всякий раз выигрывать.

— Кончай, ты меня в ужас приводишь.

— Я всего-навсего хочу сказать, что было бы замечательно опять сравняться. Я люблю равенство, ничейный счет.

— Вот потому-то ты и оказался здесь, что свихнулся на равенстве. Нигде нет равенства. Мир по этой части несправедливо устроен.

Заключенному Z это совсем не нравится. Ни отклик охранника, ни то, в каком ключе он вообще сегодня разговаривает.

— Ты что-то расфилософствовался, — говорит заключенный Z. — На свой, на дурацкий лад, конечно. И не уверяй меня, что я фантазирую. Ты здесь впадаешь в задумчивость, только когда дела совсем плохи.

Реакция охранника для заключенного Z ошеломительна. Он любопытствовал, но не ожидал, что попадет в самую точку.

Охранник так сильно бледнеет, что заключенный Z думает: если кто-то вдруг тут появится, ему непросто будет понять, кто из двоих последним видел свет дня.

Охранник лезет в сумку и достает письмо заключенного Z. Он кладет письмо на доску между ними.

— Я хотел тебе одну вещь сказать, — говорит охранник. — Тут произошло кое-что.

— С моим делом? С этим надругательством над правосудием?

— Отчасти, — говорит охранник. — Это касается Генерала.

— Он что, наконец ответил на одно из моих писем? Ты потому мне это письмо возвращаешь?

— Он мертв, — говорит охранник. — Умер.

— Кто умер? — переспрашивает заключенный Z ничего не выражающим тоном.

— Генерал.

— Это было бы что-то с чем-то. — Заключенный Z опять зажмуривается, пытаясь представить это себе.

— Это и есть что-то с чем-то. Это произошло.

— Скажи мне тогда — кто из его бесчисленных врагов наконец расколошматил пулей его большую жирную башку? Кто убийца — наш человек или импортный? Араб или еврей? Не могу предположить.

— Не убит, просто умер, — говорит охранник. — Я правду говорю. Он скончался в воскресенье.

Заключенный Z смотрит на охранника пустым взглядом.

— В это воскресенье?

— В прошлое. Я неделю набирался храбрости, чтобы тебе сказать.

Заключенному Z нужно крепко это обдумать. Что же получается? Получается, что Генерала — человека, который запер его здесь и обнулил, единственного, кто мог вернуть ему существование и свободу, — больше нет.

— Я не верю тебе, — говорит заключенный Z, потому что не хочет верить.

Охранник молчит, и это вполне себе ответ.

— Тогда отчего он умер, если не убит?

— Отчего формально?

— Почему «формально»?

— Он умер от осложнений после инсульта.

— У него был инсульт? Почему ты мне не сказал, что у единственного, кто знал, что я здесь, был инсульт?

— Вот я сейчас тебе говорю.

— А когда этот инсульт случился?

— Раньше.

— Объясни толком. Это было в газетах? Обычные люди знали? Или твоя мать сообщила тебе это в интимной беседе в постели?

— Да пошел ты… — говорит охранник. — Да, про инсульт было в газетах.

— Черт, — говорит заключенный Z. — Черт, черт. — Затем, прочувствованно глядя охраннику в глаза своими, полными слез: — Когда?

— Что когда? В газетах?

— Инсульт. Когда был инсульт?

Охранник встает и, очень похоже на заключенного Z, начинает нервно расхаживать по камере. Когда наконец останавливается, его глаза опущены к носку ботинка, которым он скребет по несуществующему пятнышку на полу.

Заключенный Z никогда его таким не видел. Совершенно новое поведение, какого он ни разу не фиксировал за все годы.

Заключенный Z спрашивает еще раз:

— Когда у него случился этот инсульт?

Охранник собирается с духом. Во взгляде, которым он смотрит на заключенного, — подлинная любовь. Он правда, по-честному всего лишь оберегал его.

— В две тысячи пятом. Кажется, в конце декабря. А второй, крупный — уже в две тысячи шестом. Один чуть раньше, другой чуть позже Сильвестрова дня.

— Что?

— Восемь лет назад. Крупный — сразу после Нового года.

— Не понимаю.

— Так я и знал, что ты с ходу не поймешь.

— В смысле — ты меня разыгрываешь, — говорит заключенный Z. — Это не может быть так.

— Генерал был в коме.

— Живой, но в коме?

— Типа того.

— Что типа? Типа в коме?

— Типа живой. С две тысячи шестого.

— И ты мне не говорил.

— Не хотел тебя огорчать.

— У единственного человека вне этой тюрьмы, который знал, что я здесь заперт, был инсульт. У единственного, кто мог распорядиться моей судьбой — дать мне свободу, — был инсульт, и ты девять лет ничего мне не говорил?

— Восемь.

— Что?

— Восемь лет.

— Черт! Как ты мог это от меня скрыть?

— Мы с мамой. Даже скорее она. Мама молится. И она думала, что у него все небезнадежно. И у тебя.

— Да объясни же толком!

— Я хочу сказать, что мы надеялись, мы оба, и, если уж говорить, то все надеялись, весь народ! Что когда-нибудь Генерал… что когда-нибудь он возьмет и проснется.