Ужин в центре Земли

2014. Лимб

С усилием поднимаясь из кресла, Генерал складывает газету по сгибам и оставляет ее, как и миски, бывшие у него на коленях, на подносе рядом с чаем. Звук выстрела — вот что тянет его. Но он противится побуждению побежать в ту сторону. Вместо этого Генерал заставляет себя вернуться к тому зеркалу и, подойдя, сдергивает с него ткань.

И что за отражение он там видит? Там его премьер-министерское «я», и его полководческое «я», и его «я» раненого солдата, истекающего кровью, лижущего губы, умирающего от жажды. В том же зеркале его улыбающееся мальчишеское «я»: короткие штанишки, лицо измазано пурпурным виноградным соком — вот бы куда вернуться, вот бы кем снова стать.

Это нагромождение итераций не столько расстраивает, сколько завораживает Генерала. Он возбужденно зовет жену — она в кухне. Он хочет все ей описать, поделиться с ней этими странными временными разрывами и загогулинами.

Генерал зовет Лили. Но Лили не идет.

Он никогда не снимал с себя бремя ответственности, никогда не перемещался бесцельно, и он знает, что сейчас перед ним новая неотложная задача. Он хладнокровно и методично пытается во всем разобраться.

Нелепо, думает он, исходить из того, что он в раю, на том лишь основании, что он снова и снова оказывается в своем любимом кресле на своей любимой ферме.

Столь же противно логике предполагать ад из-за одного лишь этого выстрела и того, что он, бросившись на звук, там, конечно же, увидит.

Что же это тогда за область, удивляется он, где время течет так диковинно, то скрещиваясь, то распрямляясь, где момент проигрывается без конца, идя по замкнутому кругу? Генерал знает, что он не умер, но это не может быть жизнь.

А потом приходит мысль: может быть, некое промежуточное место? Порог, зона ожидания. Некий Шеол, лимб, откуда он не двинется дальше без своей собственной санкции. Прецеденты были, конечно. В этот край попадали и другие израильские цари.

Генералу делается смешно, и он разражается гулким утробным хохотом. Он всегда это говорил, повторял, чтобы знали, как он уверен в себе, повторял, чтобы устрашать, грозить, подчинять, — и, может быть, наконец к этому и пришло. Может быть, все завершено, но убить его ничто не в силах, пока он сам не позволит. Генерал, с которым смерть не в состоянии справиться.

Обдумывая это последнее предположение, он опускает газету и поднимает голову от спинки кресла, где расслабленно сидит. В газете статья, которую ему хотелось дочитать, на столике его чай. Он мог бы остаться тут навсегда. Если бы не выстрел, он удовлетворенно сидел бы и сидел в этом кресле все грядущие века.

— Да нет, ну нельзя же, — упрекает себя Генерал. Чтобы он, человек действия, рассиживал на одном месте до скончания времен? Нет, негоже ему, человеку перемен, выбирать себе такую вечность.

Но как быть? В который раз уже ему надо пустить в ход все, что он может как тактик.

Генерал смотрит на пустые держатели на стене, ружья там нет. Для такого дела, думает он, может сгодиться кривой кавказский кинжал — он покоится, задвинутый в ножны, в застекленном ящике на письменном столе. Подарок от отца на бар мицву. Подарок, налагающий обязательство. Вещь, врученная ему в день совершеннолетия, врученная с ожиданием, что его жизненный выбор будет именно таким. Другим дарили вечные ручки, но он — умный мальчик, примерный мальчик, ставший в тот день мужчиной, — получил от отца боевое оружие.

Он не встает, не идет за кинжалом. Он знает, что не перережет себе горло. Не из-за трусости, которой он, несомненно, лишен, а из-за того, что Генерал, хоть и никогда не был религиозен, живет согласно еврейским принципам. Лишить себя жизни — это противно всему, во что он когда-либо верил.

И что же отсюда следует? То, что действие, которое выведет его из этого места, не должно быть физическим. Перемена, предполагает он, должна случиться благодаря умственному усилию.

Что если это усилие сродни тому, какое делаешь, чтобы пробудиться от сновидения? Та же скоротечная, неопрятная, напряженная борьба, но с обратным знаком — борьба за то, чтобы погрузиться в более глубокий сон, в более темный сон.

И тут он вдруг опять, этот смех! Кто бы мог подумать, что Генерал будет уходить именно так — с хохотом? Ему смешно, что надо так стараться. Сколько человек отдали бы все, чтобы прикончить его собственноручно? Сколько раз он отдавал все, чем располагал, просто ради того, чтобы продержаться?

Генерал делает последний, глубокий вдох. Он вкладывает все оставшееся в этот свой исконный, легендарный напор, толкая то, что он мыслил как самого себя, в другую сторону, в обратную. Он откидывается на спинку кресла, и слышит выстрел, и бежит к дороге. Он летит по воздуху, сопровождаемый радистом, и приземляется на Храмовой горе — исполин, колосс. Оглохнуть можно, как громко неисчислимые толпы скандируют в его честь: «Генерал, Генерал, царь израильский!» Волны славословия окатывают его. И где-то выше общего крика, едва слышная ему, звучит эта жалобная арабская песня.

Рути стоит над ним, хотя он этого не видит. Ночь, родственники ушли из палаты — матери повезли детей по домам спать, двое сыновей вышли наружу постоять и обсудить ближайшую перспективу, благо погода, как всегда, прекрасная. Ночная сиделка, крепко спавшая в углу, теперь, когда Рути ее резко потревожила, что-то бормочет, просыпаясь.

Рути, наклонившись над кроватью Генерала, жмет и жмет на кнопку вызова и кричит, ее голос летит по больничному коридору.

Дежурный врач — один из никчемных докторишек, школьник, по сути. Поднимается полусонный со своей койки и быстро идет по коридору: бегать врачам не пристало. За ним пара больничных медсестер, и, когда они входят, Рути показывает им на Генерала:

— Смотрите!

Ночная сиделка теперь уже встала, в руке мобильный телефон, она готова позвать сыновей обратно в палату.

Когда Рути показывает врачу рукой, требуя от него действий, все присутствующие глядят на нее как на сумасшедшую. Дежурный, потирая глаза тыльной стороной ладони, говорит:

— Да никаких же изменений.

— Он умирает, — говорит Рути. — Сейчас, прямо сейчас.

Ей понятно, с какими мыслями они на нее пялятся: «До чего она себя довела… Жалко смотреть».

Но едва мальчоночка-доктор открывает рот, чтобы попытаться успокоить и утихомирить Рути, как вдруг — не Генерал, нет — но вся аппаратура, к которой он подключен, разом пробуждается.

Звонки, свистки. Джекпот, вакханалия вспыхивающих цифр и взлетающих острыми пиками линий. Половодье устрашающей информации.

На долю секунды, пока мысль еще не претворилась в действие, все опять обращают взгляды на Рути.

Каким чудом она уловила момент?

Эта женщина. Поразительно. Как она поняла?