Возвращение блудного сына

19

Уйдя утром в слезах от дома билетерши «Триумфа», Малахов спустился в луга, подошел к месту, где он всегда разводил костер. Разбудили его милиционеры, внезапно вынырнувшие из травы. Сначала у него дрогнуло сердце, но в тот же момент он успокоился: наконец-то все закончится. Достал из кармана справку о демобилизации, истертую и ветхую/ протянул. Один из милиционеров развернул ее, прочитал и спросил сурово:

— Чего здесь шляешься, красноармеец?

— Ночую вот…

— Нашел место! Больше-то негде, что ли?

— Негде. Да вы не думайте, — вдруг заторопился он. — Не думайте, что я побирушка, бродяга; я работаю и деньги получаю — дорогу в артели укладываю, свидетелей могу назвать или проводить.

— Ладно! — Милиционер протянул ему справку. — Дуй давай отсюда, да побыстрей! Мы вообще-то всю здешнюю публику подбираем для проверки, сильно неспокойно стало в городе, но ты ступай, красноармеец, насчет работы мы тебе верим, а дом ищи: осень на носу! Ступай, быстро!

И Николай снова поплелся к дому, от которого только что ушел в слезах и горе, долго сидел, прислонясь спиной к крыльцу, а когда настала пора, двинулся на работу.

Работала артель теперь далеко от места, где к ней пристал Николай Малахов. Давно скрылась церквушка, возле которой был им убит Федька Фролков. Дорога проходила по широкой улице, в середине ее стояла бакалейная лавочка маленького вежливого азиата: у него покупали рабочие хлеб и колбасу. При виде их, толпой подходящих к лавке, он выскакивал, кланялся и что-то быстро лопотал.

В тот день артель подошла к лавчонке вплотную. За обедом расположились на камнях.

Когда на пороге лавочки появился хозяин, Зонтов крикнул:

— Эй, паря! Иди сюды! Посиди, покурь! Да закуси с нами, что ли.

— Гы-гы! Закуси! — фыркнул Филька. — А крыса у тебя игде? Оне, японцы-те; слышь ты, одних крыс жрут, нам поп сказывал — гы-ы!

— Не японцы, а китайцы, — солидно поправил его отец.

— Крыс! Крыс жрут! — Филька от смеха валился на траву.

Малахов глянул на него с открытой неприязнью, Филька замолчал и отодвинулся.

В это время среди артельщиков произошло движение: мужики напряглись, завытягивали шеи. Оглянулся и Николай и — выронил из руки хлеб: по улице шла к ним артельная зазнобушка.

Девушка подходила ближе, и шаги ее были все тише и неувереннее. Почти поравнявшись с артелью, она сошла с тротуара и остановилась возле лавки. Вынырнул хозяин, поклонился, прижимая к груди ручки, нежно и гортанно пропел приветствие и снова скрылся в дверях. Она не обратила на него внимания: стояла, обернувшись к мужикам, комкала сдернутую с головы косынку.

Артельщики сначала растерялись: сидели молча, отложив еду. Первым опомнился Анкудиныч:

— Распялили гляделки-то! Ай не знаете, по кого любушка набежала?

— О-о! Ххе-хо-о! — загалдели мужики. — Как не знать! Наше вам с кисточкой! А мы уж прискучали без тебя — доброго здоровьица, сестрица!

Они начали подталкивать Николая:

— Не сиди, не зыркай, бежи давай! Ой, да ко мне бы такая скусная пришла — у-у-кхха-а! Ну, Никола, присушил, молодца, брат!

Малахов поднялся с земли и неуверенно, как-то зигзагами стал приближаться к девушке. Остановился, отведя глаза в сторону.

— Здравствуй, Коля… — тихо сказала она.

— Ну, здравствуй.

— Что это с тобой? Разлюбил меня, а? Неверный… — Она жалко и кокетливо сложила губы.

— Кто у тебя был? — Слова произносились медленно, с усилием.

Девушка тронула ладонью его щеку, повернула к себе лицо и, заглянув в глаза, сказала:

— Ты про это не думай. Это — не для тебя. И не для меня. Такая судьба, глупая. Хочешь, на колени встану?

— Нет! На колени — зачем же? — Малахов оглянулся на товарищей. — Неудобно…

— Пойдем! — Она схватила его руку, прижалась. — Пойдем, а?

Они пошли по улице, удаляясь от весело кричащих вслед артельщиков.

— Что ж ты меня не спрашиваешь?

— Не хочу пока, — ответил Николай. — Потом.

Вот и кинотеатр. Она встала проверять билеты, а он пошел в зал и целый вечер, до одурения, смотрел «Жену предревкома», сильную кинодраму в шести частях. И все в ней было, как в жизни.

После они двинулись знакомым путем к ее дому, и она не рассталась с Малаховым по дороге. Молчанием не тяготились, ибо было оно легким и таинственным: блестели глаза, влажно мерцали губы. Проводив ее до крыльца, он, раскинув руки, прижался спиной к забору, не отрывая взгляда от размытого сумраком силуэта.

Она отперла дверь, сказала приглушенно:

— Зайди, если хочешь.

Он перевел дыхание, оттолкнулся от забора.

В кромешной тьме Малахов зацепился за порог и ворвался в комнату кувырком, стеснив сердце болью и ужасом. Она засмеялась, зажгла лампу: он сидел на полу и охал, держась за ногу. Принесен был вазелин; Николай завернул штанину, и девушка помазала ссадину. Он завороженно, притихнув, следил за ее руками.

Они долго, долго сидели той ночью друг против друга и говорили. Однако недоговоренным осталось очень многое: некоторые события, как давнего, так и последнего времени, старательно обходились, замалчивались; если же все-таки всплывало такое, что нельзя было обойти, голоса волновались и вздрагивали. Когда разговор начал притухать от усталости и неопределенности, Николай встал, подошел к девушке и, опустившись на колени, прижался головой к ее груди. Она очнулась, положила руку на его голову, слегка оттолкнула:

— Не надо. Не надо, Коля. Подожди… подожди, хороший.

Он встал покорно, ушел на табуретку. Девушка сидела, замерев и глядя в одну точку, еще минут двадцать. Вдруг всплеснула руками и заплакала: громко, в голос, по-бабьи. Малахов кинулся к ней — она обняла его обеими руками и стала целовать, быстро и бессвязно причитая.

Проснувшись рано утром, Николай, стараясь не дышать, тихо и осторожно высвободил руку, встал с кровати и, подойдя к окну, отдернул чуть занавеску. Улица с примятой и выщербленной посередине травой, дома в садах и огородах, теплое низкое солнце подсвечивает перистые облака, кусты сирени и акации в палисаднике.

«Вот и ладно. Теперь уж все ладно. Ну и слава богу», — подумал он.