Возвращение блудного сына

5

«Хитрость, хитрость и хитрость.

А впрочем, нет: оперативная гибкость — вот как это должно называться. Упредить врага на первом его взмахе. Данные неопровержимо свидетельствуют, что не далее как послезавтра преступные планы подозреваемой должны быть реализованы».

Так думал Семен Ильич Кашин, сидя на скамеечке в городском саду и разрабатывая план взятия с поличным весьма известной в городе особы: кумышковарки и сводницы Лизки Палкиной по прозвищу Коза. Сидел он тут, в тенечке, уже давно, с намерениями деловыми и далеко идущими. Но — увы! — истекло время, когда должна была появиться здесь Симочка Караваева. Такие дела Семен переживал очень болезненно, поэтому изо всех сил старался сейчас занять голову другими мыслями, хотя бы предстоящей операцией с Козой. По идее, Симочка могла еще подойти, но Кашин уже настроился на поражение, и мысли его по отношению к себе были несколько ироничны; план поимки никчемной Козы обдумывался теперь зло и жестоко, с использованием всей известной Семену специальной терминологии. В конце плана операции Кашин начертал мысленно: «агент второго разряда» — и лихо расписался. Только что произведенный из стажеров, он придавал своему повышению немалое значение. Это сразу ставило его в один ряд с людьми почтенными и уважаемыми — вроде Баталова Михаила Никитича.

Был Кашин красив, смел и удачлив. Правда, к немалому его удивлению, этих качеств пока никто почему-то не замечал. «Ничего! — рассуждал Семен. — Мое не уйдет, шалишь!» Вот поймает он страшного, матерого и известного бандита, и все увидят, как он смел; выйдет невредимым из сложной и опасной переделки — увидят, как удачлив; спасет какую-нибудь девушку от неминучей гибели — и все увидят, как он красив.

Когда ждать надоело, Семен, в тоске проклиная легкомысленную Симочку, вышел на аллейку, влился в негустой ток гуляющих и, напевая про себя глупейшее:

направился к выходу из сада.

Куплетец был из водевиля «Принц с хохлом, бельмом и горбом», который Кашину волей обстоятельств пришлось выучить почти наизусть. В городе всю зиму действовал брачный аферист — этим делом и поручили заняться Семену, как только он поступил в губрозыск стажером. Установлено было, что осенью освободился из заключения и устроился в местную труппу Геша Рожин-Никодимов, известный специалист по этой части. Он играл в «Принце» чиновника Тортиколя, и регулярно, целый месяц, Семен водил на представления для опознания обманутых дам разного возраста и комплекции, неизменно всплакивающих при воспоминании об унесенных красавцем ценностях.

Кашин направлялся в ломбард. Еще в мае он, чтобы обуть на лето одиннадцатилетнюю сестренку, заложил единственную домашнюю ценность: часы, оправленные саксонским фарфором. Семену они казались очень красивыми: фрукты, тщательно выписанные и разрисованные, цветочные гирлянды, фигурки амурчиков и стыдливых богинь. Но, если сказать по правде, сработавший их немец, обладавший несомненно изрядным трудолюбием и старательностью, не отличался при этом ни чувством меры, ни особенным вкусом. Часы были с гравировкой: «Надворному Совѣтнику Кашиной Аглае Трофимовне от раненых красноармейцев». Имя, фамилию и отчество прежнего владельца тщательно счистили и загрунтовали, а «Надворного Совѣтника» бесхитростный солдат-ювелир залил сургучом; сургуч скоро отпал, а надпись осталась. Часы подарили матери Семена в восемнадцатом году в госпитале, где она работала сиделкой. Кашин очень дорожил часами, как памятью о матери, поэтому хоть и носил их в ломбард в случаях крайних затруднений, но немедленно выкупал, только появлялись деньги.

Вчера была получка, а завтра наступал крайний срок выкупа. Семен зашел в тихое, пахнущее ношеной одеждой и мышами помещение и приблизился к прилавку. Старый Бодня, оценщик, уныло возвел на него глаза и вздохнул. Часики саксонские опять уплывали из рук к этому юнцу, абсолютно не разбирающемуся в дорогих вещах.

— Слава богу, получили деньги? — спросил оценщик.

Кашин гордо повел подбородком.

Когда процесс обмена близился уже к завершению, клиент вдруг отвлекся к окну, вскрикнул и выбежал из ломбарда. Хитрый старик тоже затопал к двери, намереваясь закрыться изнутри, а завтра объявить владельцу, что часы уже проданы другому человеку. Но не успел: Кашин вернулся, таща за собой Баталова. Увидав того, Бодня сразу сжался и пристроился в глубине помещения, грустно поблескивая оттуда глазами. Баталова он знал.

— Подожди, Миша! — заторопился Семен. — Я сейчас, мне тут минуточку… Ты куда теперь?

— К беспризорникам. Так, есть кой-какие друзья.

— Можно, я с тобой? Делать нечего, вечер длинный, а дома пусто: сестренку я вчера в деревню отправил.

Семен боялся, что Баталов откажет, но тот, щелкнув ногтем по одутловатой рожице Амура, усмехнулся только:

— Не устанешь, с экой-то дурой?

— Я договорюсь! — обрадовался Кашин. Попросил оценщика: — Можно, я их до завтра оставлю?

Бодня горячо зашептал из угла, обращаясь не столько к нему, сколько к Баталову:

— Чего не сделаешь для хорошего человека!

Бывший женский монастырь на Завалихе, отведенный под колонию для беспризорников, теперь почти пустовал: ребятишки переселялись на улицы, ночевали в ночлежке и подвалах. Сонно слонялись воспитатели, продолжавшие по инерции получать зарплату в губоно. Только человек двадцать воспитанников жили в монастыре — в основном, девочки.

Баталов сегодняшним посещением колонии преследовал тройную цель: во-первых, недавно он купил на букинистическом развале очень старый роман Анны Радклиф «Монастырь святого Колумба, или Рыцарь Красного Оружия», 1816 года издания, и теперь собирался пройтись по кельям, чтобы проникнуться таинственным и мрачным монастырским духом; во-вторых, с беспризорниками у него были свои тайные дела: люди любопытные и вездесущие, они всегда обладали массой полезной информации; в-третьих, Мише просто нравилось бывать среди них — человек житейски одинокий, он с удовольствием возился с ребятней, вечно кого-нибудь опекал, устраивал, просто подкармливал…

Семену тоже был интерес в этом путешествии. Ему хотелось поближе сойтись с Михаилом. Баталов работал в губрозыске даже дольше самого Войнарского, и ребята, в глаза подтрунивающие над «Кроме того», на деле, где могли, усугубляли ореол исключительности, витающий над его головой. Помимо славы ветерана, по пятам за ним ходили еще и легенды об исключительной смелости, дерзком и парадоксальном уме. Но при этом, несмотря на видимую демократичность Баталова, редко кто мог похвастаться откровенным разговором с ним: Миша держал свои мысли при себе и общения накоротке избегал. Поэтому Семен, работавший в губрозыске без году неделю, считал безусловным успехом тот факт, что Михаил допустил его в свою компанию. И потом личность Баталова обросла в последнее время какими-то странными слухами: поговаривали, что он с некоторых пор почти все свое внеслужебное время проводит в ресторанах, где прожигает деньги и молодую жизнь в угаре нэповского разгула. История губрозыска знала уже несколько случаев, когда блестяще начинавшие свою карьеру розыскники спивались, опускались, попадая в конце концов в общество людей, которых еще недавно считали своими врагами. С Мишей беседовали: комсомольцы, начальство, — но он отмалчивался и в раздражении уходил от разговора.

Над головой Баталова уже начинали сгущаться тучи, а он, казалось, не обращал на это внимания и на работе по-прежнему был спокоен и сосредоточен.

Однако странности баталовского поведения еще более усиливали интерес Семена к его особе; ценность же предстоящего общения с ним, соответственно, повышалась.

Первым делом Баталов обошел все кельи, предварительно отделавшись от увязавшегося следом директора колонии. Семена он тоже шуганул, но тот все-таки следовал за ним на приличном расстоянии, прячась за колоннами. Михаил побывал в часовне, в трапезной, в одной из келий даже посидел немного; вид имел при этом суровый и торжественный. Вдруг, углядев за колонной умирающего от любопытства Кашина, шуршащими шагами, приседая, понесся к нему и, схватив за шиворот, вознес над ним руку, как будто для удара клинком. Но тут же отпустил его, погладил по голове. Оправив воображаемую сутану, сказал гнусаво: «Сын мой!..» — после чего медленно удалился.

Однако стоило Баталову заглянуть в пустые мастерские колонии, как из Рыцаря Красного Оружия он снова превратился в резвого оперативника, короля губрозыска. Яростно засопев, бросился к кабинету директора. Тот сидел в расстегнутой косоворотке, красный и небритый. Развел руками:

— Бегут! А что я сделаю? Бегут и бегут. И заказы, главное, есть — работай да работай! А они бегут.

— Заказы есть, говорите? — осторожно поинтересовался Баталов. — И что, дорогие заказы?

— Ну, не так дорогие… — вильнул глазами директор. — При чем здесь это — дорогие, не дорогие? Главное — человек должен трудиться!

— Это-то ясно… Мне вот что интересно: всю зиму заказы у вас были, и ребята на совесть работали, я знаю, так хоть копейку вы им за работу дали?

— Какую копейку? — Директор всполошился, вскочил. — Они тут жрут, живут, а я им еще и деньги плати! Да одного ремонту на мильен!

— Так стыдно небось человеку работать ни за что. Эх, чего говорить! Разбежались, значит, ребятишки. И Леха Мациевич удрал?

— Мациевич, Мациевич… — Начальство заскребло лысину. — Что-то не упомню. Это Фофан, что ли?

— Своих воспитанников не мешало бы знать хоть по фамилиям! — сурово сказал Миша. — Впрочем, вы не ошиблись — он же Косой Фофан.

— Тоже убег! Ну их, этих угланов, ей-богу! Ведь у него горячка начиналась, я в больницу хотел отправить, а он… просто беда!

Баталов, не слушая, поплелся из кабинета. Директор выскочил из-за стола, открыл дверь и повел рукой:

— Прошу отужинать! Сейчас принесут, я распоряжусь!

Михаил отодвинул его плечом. На улице зло сплюнул:

— Клоп! Присосался к ребятам. Погоди-и! Он с мебельщиком Кармановым спознался: детишки бесплатно табуретки колотят, Карманов их продает, а выручку они пополам делят. Ничего, разберемся, дай время… Эх, Леха, Леха, глупая башка, где ж тебя искать-то теперь? Ладно, идем, попробуем…

Они поднялись в гору, через дыру в заборе проникли на железнодорожную станцию и долго шагали через пути, пока не оказались возле вокзала. Баталов приблизился к сидящему на ступеньках старому одноногому нищему:

— Здорово, Бабин! Что-то ты поправился вроде.

— Это есть! — охотно отозвался нищий. — Этта подломался маненько да в больницу, слышь, попал. А там лекарствию колют — от нее пучится человек, вширь разносится, чтобы, значитца, просторнее было естеству.

— Да еще и кормят.

— Корму мне и здеся хватает. — Старик прикрыл глаза и отвернулся.

— Слышь, Бабин! — Баталов нагнулся и что-то зашептал нищему на ухо.

Бабин подумал и стал объяснять Михаилу какой-то запутанный маршрут, пройдя по которому, Кашин с Баталовым вышли наконец к убежищу беспризорника Лехи Мациевича, известного также под прозвищем Косой Фофан.

Убежище это находилось в подвале кирпичного двухэтажного дома, на фасаде которого красовалась вывеска: «Гортоп». Чуть возвышались над землей верхушки крохотных зарешеченных подвальных окошек. Оперативники зашли с торца и спустились вниз, к обитой железом двери.

В подвале было четверо. Двое играли в карты; колода пухлая, грязная. Чернявый парнишка лет двенадцати сидел на ворохе соломы в углу и уплетал ржаной хлеб. Еще один лежал под наваленной сверху грудой тряпья, стонал и содрогался в ознобе. При виде агентов бодрствующие не испугались. Поздоровались солидно, продолжая заниматься своими делами. Картежники даже протянули Михаилу свои лапки как старому знакомому. Семен вслед за Баталовым подошел к больному, склонился.

— Не трожьте! — оторвался от карт старший, пухлощекий шкет в женской кофте. — Вошей наберетесь — будете знать.

Баталов покачал головой:

— Ох, угланы! Хоть бы доктора позвали.

— Мы звали — нейдет, черт косопузый. И денег наскребли, сулили — нейдет!

— Ну, придумаем чего-нибудь. Здорово, бегун!

— Здо-ро… здорово… — Больной мальчик повернулся на бок, сунул руку под лохмотья, вытащил, задыхаясь, клочок газеты с нацарапанными поверх шрифта каракулями и протянул его Михаилу: — Вот. Я думал, уж не придешь ты… Здесь вот живет, я узнал…

— Лежи, лежи, Леха. Я сейчас, только вот с ребятами… Как вы тут, ребятня?

Беспризорники бросили карты, поднялись. Кофта на груди у шкета распахнулась, и Семен увидал жирные разводы скверной татуировки.

— Где это тебя?

— В арестном сидел, — солидно, баском ответил тот.

— За что?

— За кражу, понятно.

— Что-то этого парня я раньше с вами не видал. — Баталов кивнул головой в угол, где уплетал хлеб чернявый. — Как звать тебя?

— Абдулка, — неохотно откликнулся чернявый.

— Синен аниен кайда?[1]

Мальчишка промолчал.

— Да он не понимает! — закричал с восторгом шкет. — Он себя и за татарина не признает, это имя уж мы ему дали, а своего он не знает. Не помнит, что ли.

— Почему же Абдул?

— А, не знаю! Сидит, бывало, надуется — ну, мы и смеемся: Абдул, мол, что губы надул? А то стены еще мазать начнет. Он с дружком к нам пристал, с Ванькой Цезарем; только того нет теперь, убежал куда-то.

— Вон что… Ну, держись, Леха! Берись за мальца, Семен!

Вдвоем они подняли больного, осторожно потащили к выходу. На улице посадили его к стене дома.

— Я за пролеткой побегу, — сказал Баталов Семену. — А ты домой иди, что ли.

— Чего это домой? — возмутился Семен. — Ну, ты даешь!

— Тогда здесь жди.

Он подъехал через полчаса, и на извозчике они увезли мальчика в больницу.

Уже чуть темнело, когда Баталов и Семен вышли на людную в этот час центральную улицу. Теплым ветром шевелило тополя, мягко стукали по булыжнику рессорные пролетки; затихал треск «ундервудов» на верхних этажах, где располагались учреждения и конторы; Гарри Пиль пучился и наставлял револьвер с афиш, легкие девушки в изящно-подправленных беретиках летели насладиться обществом мужественного киногероя. Мускулистые мужчины рассеянно глядели им вслед и становились в очередь за пивом. Приказчики закрывали лавки и тоже устремлялись вкусить вечерних наслаждений. Толкались в разноцветной толпе оборванные, прозрачные от недоедания девочки, канючили жалостно:

— И подайте и копеечку и на хлебушку…

Медленно, солидно ступая, шествовал домой Спиридон Вохмин; бурчал, помахивая брезентовым портфелем в сторону идущего рядом сослуживца:

— И развелось же, мил человек, гнусу — беда-а. Того и гляди, обчистят. Ну и времена, ей-богу!

Шаркал ногами, толкался заплатанными локтями, вздыхая о неровном развитии жизни, оценщик городского ломбарда Бодня. Ковылял, подсчитывая доходы от скорбного своего ремесла, одноногий нищий Бабин…

Горьким запахом взрывающихся пухом тополей обдавало лица Баталова и Кашина, тоже замешавшихся в вечернюю уличную сутолоку. Великолепный чуб Михаила реял над толпой, и спешащие на боевик девушки пугливо и трепетно взглядывали на него из-под беретов. Упруго шагал Семен, лелея втайне надежду на нечаянную встречу с Симочкой Караваевой. Они снисходительно улыбнулись бы и не поверили, понятно, если бы кто-нибудь вдруг сказал, что одному из них не суждено пережить этой ночи.

В ресторане «Медведь», мимо которого лежал путь оперативников, бухал оркестрик, наигрывая «Кирпичики». Сидящий у раскрытого окна толстяк тоскливо поглядел в зал, хватил рюмку водки и с наслаждением запил морсом.

— Разлагается, зараза, — с завистью сказал Семен. Он очень хотел пить. — Наел ряшку, буржуй.

— А ты почем знаешь? — усмехнулся Баталов. — Буржуй… Он в пароходстве служит, механиком на «Красном Герое Кетове». Вишь, отдыхает после трудов праведных. А ты сразу — буржуй! Эх, морс-то у него ледяной небось! Зайти, тоже попить…

— Нет, нет! — торопливо сказал Кашин, схватив его за локоть. — Идем лучше ко мне, чай пить. Он у меня китайский, от Сысолятина; и сушки есть. — Он твердо решил не пускать сегодня Баталова в ресторан. — Что там хорошего — шум, духота!

Миша остановился, поежился:

— Удобно ли? Поздно уже…

— А кому мы помешаем? Я ведь говорил, что один сейчас живу.

Баталов махнул рукой:

— Ладно! Уговорил.

Они миновали толпу, сошли с тротуара и по щербатому, разогретому булыжнику зашагали к набережной. Там, над рекой, в тихом зеленом дворике, стоял большой деревянный дом. В каморке на втором этаже его и жили Кашин с сестрой. Во дворе было пусто: спать ложились рано, не сидели допоздна, лузгая семечки, как лет пятнадцать-двадцать назад. Страшные пролетевшие годы научили ценить крышу над головой.

Семен отворил дверь, ведущую на лестницу, пропустил вперед Баталова. Сам следом застукал по ступенькам.

Тотчас, как за ними закрылась дверь, во двор вошли двое. Оглядевшись, тихо скользнули вглубь, где под липками еле проглядывалась маленькая скамейка. Сели. Тонкогубый, кудрявый, в клетчатой кепке парень запрокинул лицо, подставил его под стекавший с лип ветерок и засмеялся счастливо. Другой — русый, стриженый и скуластый — был хмур и напряжен.