Возвращение блудного сына

41

Снизу послышался шум. Это опять дежурные изгоняли из губрозыска Бабина. В то время, когда началась история с убийством Черкиза, нищему досталось изрядно: его вызывали, снимали показания, привозили из каких-то притонов совершенно бесчувственного, протрезвляли и снова допрашивали, сажали в «байдарку», опять выпускали. Однако, так и не добившись твердого ответа на вопрос, что делал Бабин после того, как покинул дежурку за двадцать минут до начала операции, — решили отступиться. Правда, с Бабиным была еще одна закавыка: доставив нищего в губрозыск в день происшествия, его первым делом тщательно обыскали, но никакого оружия при нем, несомненно, не было. Не мог же он его где-то раздобыть за двадцать минут! За такое время и здоровый человек еле успел бы быстрым шагом дойти до «Медведя», а Бабин-то одноногий! Так возились, возились с ним впустую — и отступились. Но не тут-то было! Начались дожди, и нищий, приобыкнув в губрозыске, стал наведываться в него запросто, в любое время дня и ночи. Здесь ему было сухо, тепло; хоть и покрикивали, однако не обижали. Вид его, рвущегося вечером со скандалом и криком в «байдарку», а утром выспавшегося, весело настукивающего деревяшкой навстречу идущим на работу сотрудникам, стал вскоре всем окончательно невыносим, и уже проклинался на все лады Ренатка Динмухаметов, задержавший его с краденой рваной шалюшкой на шее, тем более что сам Бабин к той краже не имел, как оказалось, ни малейшего отношения, а выпросил шаль у одной из своих кавалерок-бродяг. Он приходил в губрозыск и днем, трезвый, палил внизу цигарки или разговаривал во дворе со своим подопечным Терешкой. Войнарскому даже советовали выставить пост на входе, дабы оградиться от Бабина и прочих докучливых посетителей, но он сказал так: «Хотите, чтобы к нам народ перестал ходить? Чтобы работать не мешали? Нет уж, пускай лучше мешают, тормошат немножко. А иначе зачем мы нужны? Разогнать, и дело с концом». Посудачили об этом, но спорить не стали, и Бабин продолжал свои визиты. Боялся он здесь только одного человека: старика Вохмина, потерпевшего по делу об убийстве жены. Вохмин так сурово разговаривал с ним, так громогласно обличал его, закосневшего в самых гнусных пороках, что нищий мгновенно стушевывался и исчезал. К Вохмину тогда тоже поцеплялись немного, но слишком скорбен и бестолков был его вид, чтобы можно было замыслить какие-то обвинения в адрес этого удрученного горем человека. И ответ его на вопрос, куда он делся в вечер операции, был прост и естествен: увидав, что никому до него нет дела, поплелся он тихонько на кладбище, поплакать на могилке жены…

Перед тем как заявиться в губрозыск, Бабин всегда высматривал, там ли старый Спиридон. Если тот сидел внизу, на обычном своем месте, бродяга уходил и прятался где-нибудь за углом, а как только старик покидал учреждение, врывался туда и принимался бушевать.

— Что есть человек?! — орал он. — Гиероглиф!

А когда его начинали утихомиривать, пел, принимая позы распинаемого мученика, песни духовного содержания, чаще всего «В бездне греховней валяяся, неисследную милосердия призываю бездну…»

Слушая доносящиеся до кабинета возню и ворчание, Кашин тосковал. Его уже не радовало, как еще недавно, воцарение внизу Бабина, которое означало раньше некую отраду: что уплелся наконец этот постоянно надрывающий душу Семена старик Вохмин… Дело об убийстве его жены, висящее на Семене, двигалось, двигалось с большим скрипом да понемногу и совсем притихло. Выбраны, перебраны были не по разу все свидетели, все возможные улики, и теперь совсем не за что было зацепиться. Войнарский не торопил его: выслушивал, давал советы, но, как в последнее время начал понимать Кашин, сам в раскрытие преступления не очень-то верил. Для агента наступила какая-то странная пора полудействий-полубездействия, тягостная в первую очередь потому, что теперь аппарат губрозыска работал в полную свою мощь и силу, люди валились с ног, сутками не отдыхая: заканчивалась ликвидация Черкизовой банда. И вот в этой-то работе, в выполнении которой он считал себя главным лицом, Кашин как-то сразу оказался не у дел. Другие бегали, стреляли, разрабатывали хитроумные оперативные комбинации, а он все копошился с делом, которое, похоже, все равно придется сдавать в архив нераскрытым. Он-то думал, что после того, как его стараниями угрозыск начал одну из самых блестящих своих операций, взметнется новый виток его жизни, яркий и опасный, тернистый и героический, и там, на этом витке, он будет уже царить в ином обличии: в некоем сияющем ореоле бесстрашного и мудрого оперативника, почти легенды, каким был в свое время Миша Баталов.

Он даже замыслил обмен новеньких хромовых сапог на старую, давно потерявшую свой вид и блеск кожаную тужурочку. У Баталова такой тужурки никогда не было, но ведь Семен считал, и не без оснований, что в бою, проигранном самим Мишей, он вышел победителем и теперь имеет право на почести, по крайней мере равные тем, какие некогда воздавались Баталову.

Формально так и выходило: чествовали, хвалили, наградили, благодарность в приказе… А по сути все осталось по-старому. Больше того — стало хуже, чем раньше. Дело не в ребятах — он на них хоть и обижался поначалу за то, что их отношение к нему ничуть не стало более уважительным, но, в конце концов, это можно было пережить. Войнарский — вот кто стал главной загадкой! Нет, он по-прежнему был с агентом ровен и приветлив, к месту упоминал о его заслуге, но, тем не менее, от-дальнейшего участия в ликвидации Черкизовой банды отстранил и серьезных дел больше не поручал.

За всем этим была теперь для Семена не жизнь, а сплошная серость и мука. Надьку надо собирать в школу — на это уплыл уже пиджак от дареного костюма, да вдобавок придется опять нести часы в ломбард, к хитрому оценщику… Симочка Караваева, к которой он после разговора со Степкой заходил подряд три вечера, надеясь все-таки на лучшее, наотрез отказалась выйти с ним на улицу, ссылаясь на дождь, и вообще всячески намекала на позднее, неподходящее для визитов к порядочной девушке время. Невольно вспоминались куплеты прелестной Абрикотины, которые Кашин, страдая, повторял про себя:

«О Карабосса!» — вздыхал он.

Все заблуждались, все страдали — о себе, друг о друге, каждый занимался своим делом, большим или маленьким, но никто, а тем более сам Кашин, не подозревал, что именно он стоит сейчас ближе всех к разгадке вопроса, занимающего массу людей в городе — от секретаря губкома, начальника ОГПУ, Войнарского до любого рядового сотрудника. Ибо что был Черкиз, по сути обыкновенный бандит и убийца, по сравнению со зловещей тенью, стоящей за его плечами? Называлась тень: Лунь.