Возвращение блудного сына

32

С утра Семен вразвалочку, попыхивая стрельнутой папироской, отправился шататься по губрозыску. С видом благодушным и расслабленным. От него отмахивались, даже выгоняли, но он снова втирался в кабинеты и все рассказывал сюжет какого-то нудного водевиля. «О Карабосса!» — кричал Семен. Он был счастлив и не понимал, почему товарищи его занимаются всякими неинтересными делами, вместо того чтобы ликовать вместе с ним. Он забыл, что еще вчера сам был таким. Помнит ли удачник прошлые горести!.. Кашин опьянел от тайного посула, данного ему Лебедяевой. Посула немаленького: в случае удачи это давало самого Черкиза, Семен всячески оттягивал миг наивысшего своего торжества-доклад Войнарскому — и, расхристанный и сияющий, отправился в конце концов перевести торжествующий дух во двор губрозыска. Во дворе, под останками окончательно разломанного локомобиля, мирно сидел и грыз сухарь нищий Бабин, а на самом солнцепеке шлепал губами, распластавшись на пузе, дурак Терешка. Семен подошел, опустился рядом. Нищий, не обратив внимания, продолжал свой разговор:

— Блажен муж, а блажен муж, — тянул Бабин, отрываясь от сухаря, — подь ты к лешему. Обособился, окопался возля какой-то железяки, в душаку твою мать. Теперь и справная железяка не завсегда человека кормит. Шел бы, к придмеру, в церкву, право, блажен муж. И сытый, и пьяный. Вот хоть бы как я…

— Яма! — гукал Тереша, поддерживая разговор.

— Эхх! — вздыхал нищий. — Беда мне с тобой. Сколь я тебя кормлю, и никакого с тобой проку. И забрался-то в узилище, окаянная башка! Ходи сюда, яко тать, больно мне это надо. Жди, покуда обоих не заарестуют.

— Бда-ады! — соглашался дурак.

Нищий сунул в кошель остаток сухаря, потянулся и заелозил деревяшкой по земле, подымаясь. Агенту сказал с сожалением:

— Вы хочь бы его на довольствие взяли, бестолкового углана. Только ведь подле меня кормится, блаженный. Глядите, помрет, когда уйду, — грех на душу запишете.

— Что, уходить собрался?

— Хочь подлинно пока не решил, а уйду, чувствую. Чижало мне на одном месте. Я ведь странник, паря. Раньше, бывалоча, как зима — к монастырям жмусь, а летось — то в бурлаки, то просто бродяжу. Счас чижало, конешно. — Он похлопал себя по культе.

— Это раньше, я слыхал, калики перехожие бродили, все правду искали. А ты-то куда, зачем пойдешь?

— Правда что, — уклонился от ответа нищий. — Я свою правду завсегда найду. Народишко интересный попадается, вот что занятно. Может, не только это, ну страдаю на одном месте, спасу нет. Так вы глядите — помрет без меня парнишко. И чего он сюда присосался, глупой?

— Наверно, к защите клонится. Чует, что уж здесь-то его никто не обидит, — объяснил Семен. — Так он ничего, дисциплинированный.

— Это ты верно, пожалуй, насчет защиты. Он хоть и дурак дураком, а власть нюхом распознал. Знает, что здесь хоть бить не станут. А все ж таки кормили бы маленько.

— Ему начхоз кашу таскает, если от задержанных остается.

— Ежли так, значит, не помрет. — И Бабин, скрипя костылем, отправился со двора.

«Э, глупый разговор! — подумал агент. Рюпа ползал по траве, поддевая щепочкой какого-то жука. — Вот, такая и вся жизнь», — умозаключил Семен. Его потянуло вдруг к широким философским обобщениям. Он пошел к себе в кабинет и заперся там, отгородясь от житейской суеты.

Сердце, омраченное было разговором с нищим, снова затрепыхалось горделиво и радостно. Сегодня был его, Семена Кашина, день. Шутка сказать, весь губрозыск столько времени не мог выйти на след Черкиза, и вот он, никому доселе неизвестный, ничем пока не славный агент второго разряда… ух ты, ччерт!

Кашин открыл сейф, достал оттуда затрепанную книжку: старинный, принадлежавший некогда Баталову роман. Всю литературу, оставшуюся после Михаила, начальство велело раздать сотрудникам как бесхозную. Буквы в книге были крупные, а заголовки глав украшали затейливые гравюры. От книги исходил вкусный запах добротной лежалой бумаги и крепкого кожаного переплета.

«…И вот теперь этот страшный час наступил, а вы, без сомнения, те избранные воители, коим святой повелел открыть доверенное мне. Как только вы совершите все должные обряды над моим бренным телом, вскопайте землю под седьмым деревом слева от этого убогого жилища, и ваши страдания будут… О господи, прими мою душу!

С этими словами набожный отшельник испустил дух».

«Эх, Миша, Миша! Избранный воитель! — снисходительно почему-то думал Семен. — Как это ты так? Ведь говорил, говорил я тебе!» На самом деле он ничего дельного никогда не сказал Баталову, да тот никогда бы и не стал его слушать. Но сегодня хотелось считать именно так, приятно было сознавать, что именно им взята высота, в страшной бездне которой исчез недавно его кумир. Гордость не позволяла теперь принять даже баталовских увлечений; презрительно оттопырив губу, агент перевернул страницу.

«Три капли крови упали из носа статуи Альфонсо. Манфред побледнел, а княгиня упала на колени.

— Смотри! — вскричал монах. — Видишь ты это чудесное знамение, гласящее, что кровь Альфонсо никогда не смешается с кровью Манфреда?

— Высокочтимый супруг мой! — промолвила Ипполита. — Смиримся перед господом…»

«Что ж! Молодежь должна идти дальше старших, — продолжал свои умствования Кашин. — У нее всегда и кругозор шире, и подготовка лучше. А может быть, — он содрогнулся от мысли, — она и вообще… умнее?!»

Он даже закашлялся, захрипел, но в следующее мгновение эта мысль уже вошла в него убеждением: то, что приходило ему сегодня в голову, не могло быть ложным — ведь это придумал он, Семен Ильич Кашин, тот, в чьих руках почти находится теперь неуловимый Черкиз. Дыхание подпирало грудь от восхищения собой.

«… — Склонитесь перед Теодором, истинным наследником Альфонсо! — возгласил призрак и, произнося эти слова, сопровождаемые раскатом грома, стал величаво возноситься к небесам; покрывавшие их тучи раздвинулись, после чего видения сокрылись от взора смертных, утонув в сиянии славы…»

— Кашин! Кашин! Эй, Карабосса! — донесся из коридора чей-то голос. Дернули дверь, и кто-то снова закричал, удаляясь: — Эй, Кашин! Войнарский вызывает!

Семен закрыл книгу обратно в сейф, приосанился, причесался перед зеркальцем и, надменно вздернув подбородок, вступил в коридор.

Юрий Павлович был явно не в духе: сидел за столом, грыз пустой мундштук и строчил под копирку очередной приказ. Поздоровался и указал Семену на стул.

— Где ваша революционная дисциплина, товарищ агент? С утра вы разлагаете личный состав пустыми полумещанскими разговорами, потом я видел вас во дворе, там вы составляли компанию олигофрену и очевидному люмпену. А так ли хороши дела, товарищ?

Семен обалдел. Войнарский не целовал, не обнимал его, не производил срочно в Красные Герои угрозыска за необыкновенную оперативную сноровку…

«Да ведь он же еще ничего не знает!» — догадался Кашин, приподнялся от волнения со стула и начал сбивчиво рассказывать о необыкновенном своем успехе. Войнарский слушал его, не меняя брюзгливого выражения лица.

Семен закончил; скромно сложив губы сердечком, уставился в потолок. Теперь-то уж он ждал воздаяния. И правда, начальник губрозыска несколько смягчился. Могло показаться даже, что он хочет извиниться за излишнюю суровость; по крайней мере, некоторая внутренняя борьба на его лице отразилась. Но Семен плохо еще знал Войнарского. Быстренько покончив со своими переживаниями, Юрий Павлович жестко сказал:

— И все-таки не вижу причин для особого ликования. Когда массой овладевают демобилизационные настроения, знаете, что происходит?

— Вы, кажется, маленько спутались, товарищ начальник! — озлился вдруг Семен. — Я пока что не масса, а конкретная личность, всего лишь Кашин Семен Ильич, агент второго разряда.

— А я помню, — ответил Войнарский. — И хоть вы и сам Кашин, а настроение все-таки это… прекратите. В каком состоянии дело об убийстве Вохминой?

— Жду ответа на запрос.

— Возьмите! — Войнарский подал конверт. — Лежит уже второй день, могли бы поинтересоваться.

Агент дрожащими от обиды руками рванул из конверта бумаги. Начальник остановил его:

— Подожди. С этим сам разберешься. Сейчас займись другим. К трем часам представить мне план операции по взятию Черкиза. Состав опергруппы определишь сам. Справишься?

Кашин зарделся. Такими делами в губрозыске занимались лишь опытнейшие, крупные оперативники. Поручая ему составление плана, Войнарский как бы причислял его, Семена, к их лику.

— Та-ак… — задумался Юрий Павлович. — Все у меня к тебе, что ли? А, нет! — Он отодрал от копирки лист только что написанного приказа, отдал агенту. — Получи. Для порядка.

Приказ гласил:

— Все грехи на меня взвалили, — угрюмо пробурчал Семен. — А Черкиза вам кто нашел?

— Не все, Сеня, — не отвечая на вопрос, сказал Войнарский. — Еще не все, — ласково добавил он. — Иди, работай, дорогой. И не пыжься раньше времени, Черкиз-то еще на воле ходит. Возьмем — похвалю, а теперь пока еще не за что. Теперь уразумей стратегию этого дела: Луня надо искать, вот что. Черкиз — не главная, в конечном счете, фигура. Если закоротиться только на нем, как бы через полгода не пришлось снова иметь дело с бандитским подпольем. Ладно, поглядим, что сегодня получится… Рано, рано еще, говорю, победу-то праздновать.

Семен, фыркнув, устремился из кабинета.

«Вот, — подумал Юрий Павлович, — и у этого начинается…»

Ему было жалко Кашина, и самому хотелось меньше всего предстать перед ним этаким жестоким, мелочным, сухим стариком. Но он чувствовал, что только так можно отрезвить, образумить агента. Может быть, это убережет его от представления о себе как о бездумном удачнике. Может быть, это убережет его от повторения баталовских ошибок…

Ничего. Злее будет.

За донесение из уезда Кашин принялся уже ближе к вечеру, когда план операции и состав опергруппы были согласованы и утверждены Войнарским. Оставалось еще три часа. Мысли отвлекались предстоящей опасностью, неизвестным; хотелось уже сейчас куда-то бежать, что-то делать, и содержание донесения показалось Кашину вязким и неконкретным.

Заставить себя прочитать донесение еще раз Кашин так и не смог. Сунул его в сейф и снова отправился по кабинетам. Только на этот раз уже не кричал: «О Карабосса!» — а вел тихие и значительные разговоры с товарищами. Сейчас эти разговоры были ему тем более приятны, что ребята, догадываясь о его роли в предстоящем деле, относились к нему как никогда серьезно и уважительно. За час до выхода нервное возбуждение Семена достигло апогея. Чувства обострились, и, как это часто бывает даже с людьми очень сильной воли, малейшей детали, малейшему оттенку в голосе другого он придавал значение и воспринимал все только применительно к предстоящему событию. Так, совершенно неожиданно забежал начхоз, пожилой бурят Болдоев, и сообщил, что на склад поступили хромовые сапоги — давняя мечта Семена — и можно получить. Это был хороший знак. Еще Родька Штинов сообщил мимоходом, что кумышковарку Лизку Козу пьяную поймала на вокзале железнодорожная милиция во время хулиганских действий и теперь ей будет суд. Тоже неплохо — лишнее дело с плеч! Сам презирающий всех, дежурный Муравейко в этот раз поздоровался с Кашиным первый и дольше обычного жал руку. Знамения всё добрые, и настроение у Семена, когда он с группой оперативников во главе с Войнарским выходил из губрозыска, было приподнятым. У выхода, напротив дежурки, сидел и горестно, ища сочувствия, вглядывался в лица сотрудников Спиридон Вохмин. Он ходил сюда каждый вечер, как на службу, и его уже знали здесь. Но Семен не увидал его и пронесся мимо, не остановившись.