Возвращение блудного сына

Прошло пятьдесят пять лет.

И встретились два человека.

Встреча не была случайной, перед этим один искал другого — долго, настойчиво, неутомимо, пока не нашел. Родной сын Николая и Маши, войдя в зрелые, близкие к старости года, поставил себе цель — разыскать мальчишку с блеклой, бережно хранимой им фотографии, с которой, молодые, живые, глядели мать и отец.

Сын Малахова не носил его фамилии: скоро после описанных в романе событий Маша уехала из тех мест куда глаза глядят и приткнулась на жительство в рабочей слободе небольшого волжского городка. Там и родился Колька. Когда горе приглохло, Маша вышла замуж за мастерового человека. Детей у них не было, и они баловали Кольку. Но в войну погиб на фронте хозяин, а чуть погодя ушла следом сама Мария Аверьяновна: полезла за картошкой в погреб да и осталась там, в темном подвале, схватившись рукой за сердце. Прибежал из ремесленного сын, спустился в открытый погреб и закричал, заколотился о стылую землю. Горе, горе! И не было ему, рано узнавшему одиночество, с той поры покоя, особенно в долгие осенние вечера, когда свищет на улице ветер и рвет мокрое белье с веревок…

В сущности, нас не должны особенно интересовать ни фамилия, ни иные данные этого человека, ровно никаким образом не участвующего в основном сюжете. Можно назвать его просто: Сын. Но как тогда быть с другим — тем, кто сидит сейчас напротив него?.. Поэтому обозначим для удобства повествования: Николай Николаевич Бачурин, инженер завода в родном ему волжском городке. Женат, взрослая дочь, внучка… Что же пустило его кружить по России в преклонном возрасте, какая боль, какая забота?

Скорее всего — потребность в памяти. Потребность, возникающая у людей после какого-то возрастного порога. И чем дальше по жизни в сторону заката, тем больше эта потребность. Надо оставить память, надо — оправдать перед потомками не только свою собственную, но и жизнь родителей, и более давних родственников. В молодости об этом не думает никто. В старости же — очень и очень многие. Чтобы привести в полный порядок алтарек своей памяти, Бачурину недоставало именно ясности с братом, пасынком его матери и отца, исчезнувшим в тот вечер, когда был убит отец… Но почему он это сделал? Просто — взял и убежал? Нет, что-то тут не сходилось… Чтобы разобраться с мучившим его вопросом, Бачурин ездил на родину матери, рылся в архивах, выяснял, кто занимался делом отца. Встретив фамилию Кашина, стал разыскивать его. Однако из людей, работавших в то время, никого уже не осталось в живых. Только профессор медицины Тимофей Егорович Кипин, бывший главный хирург области. К нему и пришел как-то вечером сын Малахова и Лебедяевой. Старик расчувствовался, долго рассказывал о том времени, о работе, о Войнарском, умершем в тридцатом году от инфаркта, о Степе Казначееве, убитом в том же году на раскулачивании…

Под конец сказал:

— Да, насчет Кашина. Адрес его я дам, сами сходите, узнаете, что нужно…

И от старого, сухого, с подернутыми катарактой глазами Семена Ильича узнал Бачурин историю, которой никогда не знал раньше. Ведь мать говорила, что отца убил неизвестный бандит, когда возвращались из кино. А тут было — жаркое лето, дорожная артель, встреча тополиным днем, мальчишка-беспризорник Абдулка, Черкиз, старый Лунь… Луня задержали в Туапсе через неделю после побега. Тогда и выяснилось, почему он убил свою жену. Прознав о его двойной жизни, она решила заявить об этом, как уже сделала однажды, в случае с первым мужем. Написала бумагу и положила за божницу, не рассчитывая, что Лунь явится ближайшей ночью…

Однако самое главное, что сделал Кашин, — это рассказал, как и где стал бы искать брата, доведись ему быть на месте Бачурина. Дело в том, что он пережил еще одну встречу с Абдулкой. И произошла эта встреча на войне летом сорок четвертого, когда инженерный батальон капитана Кашина гатил дорогу для танков через белорусские болота. Перед тем как начать движение, к нему подошел командир роты, которой первой предстояло идти над топью, и отрекомендовался: «Старший лейтенант Малахов». Капитан сразу узнал его, услыхав фамилию и вглядевшись, но не подал виду, а только спросил, не приходилось ли тому бывать в местах, откуда сам он, Кашин, родом. Малахов ответил, что приходилось, но только в детстве, когда беспризорничал. «А откуда призывался?» — снова полюбопытствовал Кашин. «Из Иванова», — скупо ответил тот. Они прошли по гати, и Малахов заторопился к машинам. Когда первый танк загрохотал мимо капитана Кашина, стоящий в башне человек вдруг сдернул с головы шлем, махнул им в его сторону и что-то крикнул, склонясь с брони. Семен Ильич вытер рукавом слезы и поднял вверх фуражку, провожая колонну. Лучше всего было бы теперь посидеть тихонько одному, вспоминая прошлое, а нельзя — пошло большое наступление, в нем нет покоя ни днем ни ночью! Как, впрочем, всегда на войне…

Ни до, ни после этого случая жизнь Кашина не была легкой. Из угрозыска поступил по комсомольскому призыву в военно-инженерную школу, войну встретил кадровым командиром, «отпахал» ее всю — с госпиталями, наградами, взлетами и падениями, закончил боевой путь в Праге и остался служить в армии. Вышел в отставку подполковником и с той поры безвыездно жил в родном городе. Жена его умерла, но семья осталась большая: сыновья, дочери, внуки, правнуки…

— Я бы искал этого Абдулку в Иванове, — такой совет дал Кашин Бачурину. — В войну он был уже в том возрасте, когда редко меняют жительство. Придешь в адресный, назовешь данные: Малахов Николай Николаевич, года примерно с четырнадцатого-пятнадцатого…

Два человека, два брата вели разговор в маленькой однокомнатной квартирке Малахова, на пятом этаже старого дома.

Сразу между ними возникло неравенство отношений. Малахов, выслушав рассказ Бачурина, кивнул коротко и согласно и сразу перешел на «ты». Инженер не мог пока преодолеть этот барьер.

— Как нам называть друг друга? — сказал он. — По имени-отчеству не очень, вроде, удобно, ведь мы полные тезки. Просто по именам — тоже не совсем…

— Мне все равно. Зови хоть по имени, хоть как. Это неважно. А Николу с Машей я часто вспоминаю. Хорошие были люди! Пропал бы я без них. Вот отец твой — он мне веру в людей дал, а без нее — трудно выжить… Ты говоришь, был у того оперативника, что Николой тогда занимался? Я его тоже помню. Особенно первую нашу встречу. Нет, он парень был наверняка хороший, понравился даже мне. Спросил, где живу, да как, мелки цветные пообещал купить. Если, мол, совсем худо станет, так ты приходи, что-нибудь надумаем. А вот хочу ли я жрать — спросить и не подумал. Пустой вышла его доброта, и человек сразу стал виден. Отец твой поймал меня, когда я кошелек из его кармана тащил, и все-таки хватило у него после этого души не только накормить, но и в сыновья меня записать. Вот почему я — Малахов!

— А я нет, — сказал Бачурин. — Ну и что?

— Нет, ничего…

Стало тихо. Только снизу неслись к окнам звонки трамваев и крики ребят.

— Взять постороннего, — прервал молчание гость, — так нипочем не угадает, кто из нас настоящий малаховский сын, а кто нет. Если станет судить по фамилиям, так даже сомнений не возникнет.

— Угадает не угадает — какая разница? В том ли дело? Неужели для тебя это так важно? Ты вот говоришь: сын, сын, настоящий, не настоящий. Да ведь для Николы-то, отца твоего, мы одинаковыми были бы, разве он нас по этому бы различал? Гораздо важнее — быть ли нам братьями, вот где серьезный вопрос стоит. Годы, судьба — все разное…

…У Абдулки жизнь тоже сложилась непросто. Школа-коммуна, неудача с поступлением в художественное училище, скитания, случайная встреча с Ванькой Цезарем, воровские «малины», годы заключения. Вырвавшись из этого круга, он стал работать шофером в Иванове, учился на курсах механиков, а перед войной был призван в армию. Служил на Украине, там женился, там встретил войну. В первые ее дни погибли под бомбами его жена и маленький сын…

А он остался жить. Военная дорога дышала смрадом горящих танков и тел в них, рвалась оглушительным грохотом танковой пушки, прыгала в триплексах пехотными колоннами, падала осколками в кровавый медсанбатский таз…

После войны он вернулся в Иваново и бобылем прожил там до пенсии, работая в гараже.

…Перед тем как лечь спать, братья спустились в небольшой дворик, зажатый между домами. В темном небе пылали сполохи: где-то далеко за городом собиралась первая летняя гроза. Пахло сиренью.

— Еще одна весна позади! — сказал Малахов. — Говорят, что это — самое неблагоприятное для старых людей время. Какое-то физиологическое объяснение. А я думаю, что мы мрем весной от радости и воспоминаний. Осенью — от тоски, что можем не дожить до другой весны… А теперь вот — снова лето! — продолжал он. — Наверно, ночью будет дождь, смочит зелень. Еще на моей памяти здесь был густой лес, куковала кукушка. Спросил бы сейчас: «Кукушка, кукушка, сколько мне жить?» — да не у кого.

Далекие молнии освещали его лицо, и Бачурину показалось на мгновение, что это блики пожара играют на лице мальчишки, только что поджегшего дом старого Луня.

— Все-таки странно, — Бачурин остановился, повернулся к Малахову. — Все жили, проходила жизнь. Прошел отец, прошла мать, проходим и уйдем мы. Останутся другие — моя дочь, внучка. Но ведь и у них не все будет в радость. Отец с матерью вот думали, что у их детей все будет нормально, а однако же не так получилось, как они хотели. Я иногда думаю в хорошие минуты: «Ну, вроде, все, дальше уж не будет ничего дурного. Хватит, сколько можно?» Время пройдет — и снова… Вот и вспомнишь: «Долго ли муки сея, протопоп, будет? — Марковна, до самыя до смерти! — Добро, Петрович, ино еще побредем…»

— В радости ли все дело? — помолчав, ответил Малахов. — Она — цель, надежда, без которой нельзя жить. Но у жизни должны быть и другие мерки. И себе я отвечаю на этот вопрос так: жили — значит, была в нас нужда…

— А исчезнет она — значит, и нас не станет? Уйдем вместе с памятью?

— Так не бывает. Что-нибудь все равно остается. Есть стихи, я прочту тебе их, послушай:

Гроза разворачивалась и заслоняла звезды. Молнии озаряли двор. И нервный, дрожащий свет близких улиц прыгал и отражался в окнах верхних этажей.