Возвращение блудного сына

3

Плакат этот, намалеванный известным представителем городской художественной богемы Яном Бесфамильным, знакомством с которым агент губрозыска Миша Баталов очень гордился, был украшен по углам ужасными желтыми бутоньерками и висел в Мишином кабинете над сейфом.

С тех пор как Баталов повесил этот шедевр на стену, жизнь его стала весьма неважной. Как ни пытался он разъяснить, что плакат незакончен исключительно из-за отсутствия нужной краски, что как источник информации он от этого нисколько не пострадал, — дело было сделано, и оставалось пожинать горькие плоды. Во-первых, в неофициальном общении Баталова не называли теперь иначе, как «Кроме того»; во-вторых, каждый считал своим долгом не только устно, но и письменно внести свою лепту в содержание плаката. Так, под «Кроме того» было приписано различными почерками: «14, 15, 16 апреля — Гайди-фитр (мусульм.)»; «19, 20, 21, 22 июня — Гайди-курбан (мусульм.)»; «18 сентября — Судный день (евр.)». Упрямый Миша, плакат, однако, не снимал — знал по опыту, что это могут расценить как слабодушие.

Дождь кончился. В кабинете было светло и тоскливо. Внизу в «байдарке» — камере для задержанных — пьяный тянул на одной ноте: «Звя-нит зв-ванок нащё-от пр-раверки-и…»

Раздражала мокрая одежда. Липла к телу, оно словно вязло в ней. На ночь весь губрозыск выезжал в район речного плеса, где шевелился еще со своими людишками бандит Снегирев — бывший матрос речной флотилии. Баталов запер дверь изнутри на ключ и стал раздеваться. Оставшись в трусах, пиджак повесил на спинку стула, брюки разложил на единственном табурете. За три часа одежда должна была хоть немного подсохнуть.

В окно сладко пахнуло свежим ветром, жарким и влажным. Миша перегнулся через подоконник, поглядел вниз. Во дворе губрозыска сидел на локомобиле городской дурачок Тереша Рюпа и воображал, что со страшной скоростью куда-то мчится. Локомобиль этот, реквизированный еще зимой у заворовавшихся частников — братьев Нестеренок, был предметом длительных и бесплодных переговоров губрозыска с коммунхозом. Но, пока те тянули с принятием его на свой баланс, предприимчивые городские механики по ночам совершали опустошительные набеги, и теперь только остов машины, мрачный и ободранный, одиноко торчал возле коновязи. Тереша же Рюпа был в губрозыске человеком почти своим: его тут подкармливали, поручали поить лошадей, мести двор, чем он несказанно гордился. Толстый, белесый и прыщавый, в старых галифе и гимнастерке с нацепленным на нее неимоверным количеством каких-то значков и крестов, Рюпа важно восседал на железном сиденье.

— Куда поехал, Тереша? — спросил Баталов.

— У-у! У-у! Ду-ду-ду-у! — закричал дурак. — Москву! Москву!

Миша отошел от окна, потянулся и, отодвинув подальше наган, который только что собирался чистить, полез в сейф. Вытащил из-под кучи бумаг тщательно скрываемое сокровище: Эдгар Райс Берроуз, «Возвращение Тарзана».

Надо было переключиться с тягостного, расслабляющего настроения, связанного с похоронами друга, на другое — чуткое, взбудораженное: при нем быстрее реакция, точнее движения. Четыре года гражданской, затем четыре — в угрозыске не заглушили, а, наоборот, усугубили страсть Миши к чтению до размеров сверхъестественных, причем выбор его падал преимущественно на литературу авантюристическую. Войнарский, как-то проведавший об этой слабости, пробовал его перенацелить: давал почитать Кампанеллу и роман Гончарова «Обрыв», но Баталов, бегло пролистав их, вернул со словами: «Нет, это не для меня. Я больше про жизнь люблю. — И, вытянув откуда-то затрепанных „Арканзасских охотников“ Густава Эмара, сунул под нос начальнику: — Вот, например!»

За всю двадцатишестилетнюю жизнь, подробности которой самый лютый автор авантюрных романов не смог бы представить в затейливом своем воображении, Баталову не припомнилось бы и дня, проведенного в состоянии обычного человеческого покоя, но собственное существование казалось ему нормой бытия. Старички в креслах, девушка с книжкой на берегу озера — господи, какая скука, дикость! Бывало, остановишься на минутку, вот-вот бы отдышаться — опять, глядишь, полетели кувырком дни, ночи, засады, конский храп, перекошенные чьи-то физиономии, трупы на брезенте… Но, поскольку другой жизни Баталов и не видал, он считал ее самой обыкновенной, даже серой, и подвиги корсаров, ковбоев, знаменитых путешественников и сыщиков грезились ему. Все эти люди, объединенные полыхавшей в голове комсомольца Баталова великой идеей, сражались, шли на смерть и гибли за дело мирового пролетариата.

Собственный вклад в это дело Миша считал более чем скромным и, будучи тщеславным, мечтал о делах выдающихся.

Всякую мелкую сволочь, в задержании которой он принимал участие, — форточника Ваську Пятака, гопстопников близнецов Дюдяевых, бандершу Фузу Каторгу — Баталов вообще не ставил себе в заслугу, а крупные его операции кончались обычно тем, что с момента, когда он приносил данные о конкретных лицах и обстоятельствах преступлений, сам Миша неизменно оттирался в сторону. Ходили в засады, стреляли, рисковали жизнью уже другие. Он же — тщательный, неутомимый, с богатым воображением — считался одним из лучших умов губрозыска, и Войнарский любил и берег его особенно. Миша сердился на него за это и сопел от ярости, когда начальник губрозыска, определяя состав групп захвата, говорил спокойно: «Баталов — в резерве. Не дергайся, Михаил, у тебя другие задачи». Так проторчал он без дела во время последней операции — ликвидации банды Кота. Оттуда привезли Яшу Зырянова, бывшего его стажера…

В дверь постучали. Баталов заметался по кабинету, сунул книгу в стол, путаясь, натянул мокрые брюки и повернул ключ. Вошел дежурный Муравейко, подозрительно осмотрел кабинет, зачем-то выглянул в окно и сказал:

— Чего закрываешься? Давай скорее, Войнарский тебя ищет.

Начальник, подняв голову от бумаг, привычно сунул Баталову карманный силомер:

— Держи!

Баталов натужился, выпучил глаза: стрелка на шкале поползла вверх и замерла. Войнарский азартно раздул ноздри. Глянув на прибор, вздохнул завистливо:

— Молоде-ец… А я вот сегодня чего-то подкачал.

Испытание силомером было своеобразной формой приветствия для входящих в кабинет Войнарского, после того как он приказом по губрозыску отменил рукопожатия, считая их негигиеничными.

— Э! Да ты еще мокрый! Чего тогда сидишь здесь? Пробежался бы куда-нибудь, обсох по дороге.

Баталов насторожился.

— Мне тут только что звонили, — продолжал начальник. — Из домзака. Кот тяжело ранен. Помирает. Просил подойти кого-нибудь из наших, якобы хочет что-то сказать, а у меня, как на грех, опытных людей на сей момент — один ты, Миша. — И он льстиво улыбнулся.

— Опя-ать?! — вскакивая, зашипел Баталов. — Да вы… вы что, в конце-то кондов?!

— Ты подожди, подожди, — заторопился Войнарский. — Там и дел-то на пять минут, наверно. Успеешь и на облаву, брось ты беспокоиться.

— Не пойду! — уперся агент. — И так вон шепчутся по углам, что я за вашу да за чужие спины прячусь.

— Пусть шепчутся! Тоже, нашел повод для беспокойства — шепчутся… — Начальник что-то быстро строчил под копирку. — А нарушать революционную дисциплину не дам все равно. В случае неповиновения — арест и всеобщее презрение коллектива.

Он протянул только что написанную бумагу. Баталов безнадежно понурился, взял ее, не читая, и вышел из кабинета. Этот прием был известен: сразу же, от руки, писался под копирку приказ и вручался сотруднику. Отвертись, попробуй! Кое-кто склонен был считать это бюрократическими ухищрениями и даже высказывал вслух свое недовольство, но Войнарский был тверд и неумолим в своей политике.

…Неизвестно, как в камере главаря банды Димки Кота оказался вдруг шлямбур. Налицо было следующее: возвращаясь перед обедом с прогулки, Кот заскочил в камеру и успел выбежать оттуда раньше, чем надзиратель захлопнул дверь. Ударив его шлямбуром, Кот бросился по коридору. Когда он спускался по лестнице, его заметил проходивший внизу начальник корпуса. Начальник был маленький, щуплый — наполовину ниже бандита. Он выстрелил в Кота почти в упор, когда тот уже подбегал, скалясь и занося железную острозубую трубку. Пуля попала в живот, теперь Кот лежал в домзаковской больнице и, похоже, умирал. Но был в сознании — наотрез отказался сказать, откуда взялся шлямбур, зато потребовал свидания с представителем уголовного розыска, чтобы сообщить сведения.

Кот не стонал, не плакал — только глаза налились кровью от боли; он трудно дышал и говорил тихо-тихо.

— Пришел, легавый? — просипел он, увидав Баталова. — Ну, здорово. Кажись, конец мне…

— Не вовремя ты это дело затеял, Кот, — с сожалением сказал Михаил. — Тороплюсь я сегодня, срочно надо еще в одно место успевать.

— Сердишься… Хлопнули мы твоего дружка… Ну, теперь нам с тобой счеты сводить не время. А кой с кем другим — надо бы. Я и бежать-то теперь задумал — хотел до него добраться.

— И далеко надо добираться? — Голос агента стал тусклым, безразличным.

— Не знаю, — вздохнул бандит. — Но я… все равно нашел бы… Ох, тяжко мне, опер… Он шибко крепкий мужик, этот Лунь. Прибрал нас к рукам, старый Иуда. Всю шпану держит. Один Черкиз остался… Кто там вперед друг другом подавится… скорей бы уж… Боль какая, если б ты знал… А то, что я с ребятами в домзаке оказался, — тоже их дело, чую… Верно, нет?

Оперативник пожал плечами. Действительно, кто-то неизвестный позвонил в губрозыск и назвал адрес, по которому второй день гул яла банда Кутенцова в полном своем составе.

— Да, крупное мы дело готовили, да не повезло мне, видишь… Как задумали его сладить, собрал нас Лунь втроем — меня, Рыбку покойного и Черкиза — обговаривать. Гляжу — что получается? По условию Лунь с Черкизом почти все забирают, а нам с Рыбкой — шиш! Ну, я сижу, помалкиваю — ученый! — только бы, думаю, отсюда теперь уползти. А Рыбка зашебутился: да кто вы такие, я своих ребят под расстрел за гроши не поведу, и идите вы все со своей лавочкой, я и сам с этим делом как-нибудь управлюсь… Тут Лунь — божий одуванчик — достает ножик, и Рыбку по горлу — чирк! Чуть всю башку напрочь не отмахнул — вот так! Я сам еле оттуда убрался, а Рыбкины ребята ко мне перешли. Теперь нам всем хана, а они скалятся небось, сволочи… уххх!.. — Кот задохнулся от ярости. Откинулся на подушку. — Давай, опер, работай, выйдет им от меня гостинец, если справишься. Слушай сюда…

Выслушав Кота, Баталов сунул в карман блокнот, поморщился:

— Не густо ты мне насыпал, Дима. Ни одного адресочка. Сколько по этим данным еще работы — месяц, год? Ладно, спасибо и на том.

— Если бы я знал… — хрипел Кутенцов. — Они сильно закопались, никого к своим берлогам не пускают. Лунь сам меня, в случае чего, находил — у него чутье собачье… — Он уже сильно устал от разговора, выдохся, время от времени прерывался, впадал в забытье и тогда плел околесицу. Перестал говорить, повел мутнеющим взором: — Кажись, всё…

— Слушай, Кот. — Михаил наклонился к самому уху бандита: боялся, что тот снова потеряет сознание. — Кто тогда, на рынке, Дроздова от нас увел? Среди задержанных его нет, твои ребята его тоже толком не знают, самого Вальку спрашивали — молчит, зараза. Он вообще все молчит. Может, ты скажешь?

— Нет, не скажу. — У Димки то ли усмешкой, то ли судорогой повело уголок рта. — Хватит… Если сумел на облаве от вас уйти — толковый, значит, парнишка. А я было согрешил на него… Ти-ше… Попа бы мне теперь… что же они, сволочи, я ведь просил… по-па-а… — Он начал выгибаться, закидываться.

Баталов отошел к зарешеченному окну. Когда он обернулся, Кутенцов лежал на койке тихий, вытянувшийся, примяв ладонями скомканную его смертной судорогой простыню. Михаил вышел в коридор и позвал фельдшера с корпусным.

В губрозыск он все равно не успел: опергруппа уже выехала. Баталов изругался, побежал ловить извозчика. Долетел на нем до берега реки, долго искал лодку, чтобы переправиться. Наконец удалось уговорить какого-то рыбака. Затемно уже добрался до ждущего опергруппу за плесом катера и от него двинулся к виднеющимся вдалеке огням деревни. Но не прошел и версты — огни стали мерцать, гаснуть, послышался стук выстрелов, и Михаил понял: опять опоздал…