Ох… размолоденький мальчишка молодой…
Что ты сделал, понаделал, ох…
Да над девчоночкой…
Юрий Павлович Войнарский сидел возле реки и напевал. Песня была старая, слышанная им в годы ссылки от одного эсера, бывшего студента лесной академии. Вечерами они собирались у кого-нибудь в избе, и эсер, виртуозно играя на старенькой, обшарпанной, чудом хранимой во всех передрягах балалаечке, пел угрюмым басом песни центральной полосы, бродившие в крови еще с того времени, как бегал он по деревне — босой поповский сынок. Его потом, в революцию, закололи восставшие чехи.
— Ох, ды… раскрасоточка-а…
Вода искрилась и шлепала о берег. Начальник губрозыска ждал агента Сеню Кашина — они договорились накануне, что после разговора с ресторанным баянистом Семен придет сюда. Конечно, можно было бы, и даже резоннее было бы, встретиться в губрозыске, но Войнарский придавал слишком большое значение этому разговору, чтобы вести его в наполненном шумом, топотом, телефонными звонками помещении.
Он и сам отдыхал теперь здесь, глядя на тихую воду, желтый плесик на другом берегу, легко пошумливающие рядом кусты. Было пусто и одиноко, хриповато пелась песенка, и уже не так сильно болела голова.
— Ой… да ни в долиночке его, ни в лужках…
Ох… ни в зеленыим саду-у…
Человек приходит к воде за душевным покоем. Вид ее, тысячи лет катящейся по одному и тому же месту, запах свежести, водного цветения — вечно живущей и бушующей в ней жизни, взблеск рыбьих тел действуют на одинокого, пришедшего отдохнуть человека мирно и расслабляюще. Войнарскому вспомнились стихи:
Есть еще острова одиночества мысли —
Будь умен и не бойся на них отдыхать.
Там обрывы над темной водою нависли, —
Можешь думать и камушки в воду бросать…
Когда-то Юрий Павлович, сын земского врача из глухого уезда, имел неосторожность полгода проучиться на юридическом факультете Петербургского университета, и эта страница биографии тяжелым грузом лежала теперь на его плечах. Замешанный в студенческих волнениях, он был осужден и выслан — с этого начался его путь профессионального революционера. О едва начатом юридическом образовании до революции как-то и не вспоминалось. После Октябрьских дней, когда стали искать грамотных людей для работы в ЧК, прокуратуре и милиции, до Войнарского так и не добрались: он успел уйти на фронт. После демобилизации съездил к старику отцу, забрал от него сына Женьку и приехал в этот город, знакомый еще по боям с Колчаком. На большие должности Войнарский не рассчитывал, готов был работать, куда пошлют, но тут-то судьба и сыграла с ним шутку: появление революционера-профессионала с солидным стажем конспиративной работы, фронтовика, награжденного именным оружием, да еще бывшего столичного студента-юриста произвело свое впечатление… В общем, встретили его с распростертыми объятьями и тут же назначили начальником губрозыска. Были, однако, люди, отнесшиеся к этому назначению с подозрением: слишком не вязался вид высокого, нескладного человека в пенсне с образом начальника грозного учреждения. Вспоминали его предшественника: тот ездил только на тройке, приводя в яростный восторг всех городских собак, а напившись, палил в воздух из маузера. И тем не менее новый начальник, человек тихий, не стесняющийся своего интеллигентского происхождения, как-то незаметно, без крика, скандалов и особенных увольнений, в сравнительно короткий срок сумел превратить аппарат угрозыска в коллектив сильный профессионально и нравственно.
Следует заметить, что в те годы угрозыск, существуя в системе милицейских органов, тем не менее считался подразделением самостоятельным. Это сообщало ему некую исключительность. Исключительность способствовала поддержанию среди молодых сотрудников легкого налета пинкертоновщины, суперменства, даже анархических тенденций.
Проще всего было бы дисциплинарно, приказами и наказаниями, попытаться пресечь ненужные настроения. Однако Войнарский не сделал этого. Исподволь, но уверенно и неуклонно он прививал коллективу дух идеи и подвижничества, ибо знал: сотрудник, вкусивший его, будет нести тяготы опасной своей работы не с хвастливым сознанием совершаемого ежедневно подвига, а с чувством труженика, возделывающего нелегкое свое поле. Суперменские настроения Войнарский искоренять особенно и не старался: чрезмерная борьба с ними рано или поздно привела бы к мелочной опеке, канцелярщине и боязни самостоятельных действий. Да и сам Юрий Павлович в достаточной степени был романтиком, чтобы не сознавать всю притягательность суперменства для молодых ребят-комсомольцев, основного состава уголовного розыска. Для них не было большего счастья, как с юмором, с этаким поигрыванием говорить об операциях, засадах, ранениях; мол, было дело — и поди разберись, ухало ли сердце навстречу пыхающим выстрелам, обливалось ли жаром тело, почуяв в себе горячо раздирающий клетки кусок металла?
За всей круговертью свалившихся в последние дни на него дел Войнарский ни на минуту не забывал о Кашине: тот был единственным человеком, которому хоть немного «посветило» в деле розыска неуловимого Черкиза. И боялся за него. Несмотря на уговор, он хотел все-таки послать кого-нибудь подстраховать Семена, но, вызвав Казначеева и услыхав объяснения по поводу их нечаянной встречи, сплюнул в ярости, изругал обоих: «Конспир-раторы! Господи, ну за что же мне такое наказание?!» — и отказался от своего намерения. Кашина эта подстраховка вряд ли спасла бы, а замеченная слежка могла пресечь единственную тонюсенькую ниточку.
Юрий Павлович сознательно оставил также Семену розыск по делу об убийстве Вохминой: он почти никогда не перепоручал расследований, начатых одним человеком, другому, кроме случаев исключительных, например, гибели или увольнения. Агент, своими глазами увидевший обстановку, следы преступления, обычно результативнее ведет поиск. Потом — у человека всегда должно быть в запасе какое-то дело. Еще неизвестно, чем кончится вся эта затея с Черкизом.
Раздалось посвистывание, кусты вверху зашумели. Войнарский обернулся — по тропочке спускался Семен.
Двигался он вразвалку, выражение на лице имел таинственное. Приблизившись, шлепнулся на траву, не поздоровавшись. Начальник губрозыска потянул носом:
— Ты выпил, Сеня? С горя, с радости?
— Так получилось, — неохотно ответил агент. — Лезет со своей водкой, мразь проклятая. У-у, раздавил бы!
— Э, да ты и злой к тому же! Что, не получилось?
— Кто его знает, сам не разберусь…
И Семен рассказал, как он ходил к Витеньке.
— Зачем же сердиться? — выслушав, сказал Войнарский. — И то хлеб. Неплохо, неплохо.
— Да ну его к черту! — зарычал Семен. — Вот юлит, вот юлит. Я, мол, человек сложный и простым людям не очень-то доверяю. Для него сложный негодяй милее, чем простой праведник. А я думаю — обыкновенный подлец.
— Что я тебе отвечу? — с грустью проговорил Юрий Павлович. — В чем-то ты прав, наверное. А все-таки скажи мне кто-нибудь, что я личность простая, без сложностей, — ведь обижусь. Вида не покажу, а обижусь. Мало ли чего время и природа в человеке не намешают! Вот разбираться во всем этом мы с тобой и поставлены.
— Что вы! Разве разберешься?
— Приходится, такое дело. Я вот теперь тоже мучаюсь: кажется, никто лучше меня не знал Мишу Баталова… Эх, парень, парень — от всех ушел, все скрыл. Ты не думал, Сеня, почему так получилось?
Кашин не ответил, только поежился.
— Н-да… Тоже сложный был человек. Все хочу домой к нему сходить, с бабкой потолковать, да времени нет. И тебе неплохо бы, все-таки по его следу идешь.
— Я схожу! — серьезно пообещал Семен. — Обязательно схожу. Вот что еще: неужели самое главное — перед собой оправдаться?
— Нет, это вряд ли. Во всяком случае, сложностью этой ничего оправдать нельзя. А Гольянцева я немного понимаю. Натура такая — трусливая, всеми битая. Чего уж теперь, казалось бы, надо человеку? И жизнь, по сути, прошла, и место сытое, не пыльное, а тоже, смотри, справедливости ищет. По-своему, а ищет. Я вот думаю, не появись ты тогда в ресторане, он все равно бы нашел к нам лазейку.
— А почему же он Баталову не помог?
— Может, и помог, откуда ты знаешь? А может, и не помог, вот теперь и терзается, что на его глазах парень сгорел.
Семен повернулся резко, хотел что-то сказать, но Войнарский остановил его:
— Тише! Глянь-ка туда. Видишь, язенок плавится? Видишь?
Язенок всплывал, плескался, ввинчивался в зеленую глубину гибким своим телом. Вдруг что-то быстрое и тяжелое ударило рядом, пузырьки взвились вверх, и рыба, испуганно дрогнув, стремительно унеслась к тени прибрежных ив. А Семен Кашин, кинувший гальку, стал следом за Войнарским подниматься по угору.