Возвращение блудного сына

49

Набегавшись за ночь, спали долго, тем более, настало воскресенье. Проснулись, обстоятельно поели и отправились в городскую баню. Там Малахов с Абдулкой, напарившись до звона в ушах, зашли к парикмахеру, подстриглись и даже спрыснулись чуток розовой душистой водичкой. Ожидая, пока выйдет Маша, тянули холодный морс. Малахов, разомлев, пытался заговорить с приемышем о предположительном течении его будущей жизни, но тот не был расположен к душевным разговорам, молчал и отворачивался, и Николай, смутясь, прекратил свою попытку. Ночной плач беспризорника он принял за раскаяние, а это, видно, было не так.

Пришли домой и, не отдыхая, начали собираться. Абдулка удивлялся:

— Чего-то вы сегодня экие… блажные! Ну и катите, куда собрались, а мне и здесь ладно покуда.

Но все уже было обговорено, и никто не стал его слушать: приодетый как можно наряднее, он с Машей и Малаховым отправился на дом к десятнику Анкудинычу.

Десятник с «кумой» — толстой, поперек себя шире бабой, рябой и веселой, — сидел за столом и пил сладкое красное вино. Они забегали, затопали по избе, таща к столу нежданных гостей. Николай, чтобы не обидеть, вытянул стопку, но от последующего принятия отказался категорически. Вызвал Анкудиныча на кухню, пошептался с ним, и старик, чему-то обрадовавшись, кинулся переодеваться. Объявился важный, надутый, в чрезвычайно дорогом, но дурно сшитом костюме.

— Ты куда, хозяин? — заволновалась баба.

— Молчать! — визгнул десятник. — Не твой спрос! Тыква!

— Ну, ино я спать пойду… — Она позевала большим ртом и убрела.

В доме, где жили артельщики, удалось застать только Ивана Зонтова; остальные, собираясь уже к своим деревням, ушли с утра на рынок, по магазинам: покупать гостинцы и предметы, необходимые обиходу. Ивану ничего этого не было нужно — он лежал на койке в углу, покуривал, и ему было хорошо. Выслушав Николая и десятника, он быстро, без слов, оделся в одежонку почище и так же безмолвно зашагал с ними по направлению к местам, где располагались разнообразные городские учреждения.

Решением губисполкома одно из воскресений месяца было объявлено для загсов рабочим днем. Потребность видно, ощущалась, по крайней мере, придя туда, они встретили изрядную очередь. Абдулка что-то заскучал — ему было непонятно, что хотят делать, зачем собрались вместе и притащили его сюда эти четверо.

Очередь, однако, двигалась, люди выходили из кабинета: новобрачные — весело, с торжественной возней и шумом; разводящиеся — тихо и торопливо; регистрирующие смерть — осторожно, обходя всякое веселье и движение, находясь в тяжком и замкнутом мире случившегося горя.

Письмоводитель — рыжий старичок с жидкими косицами на висках, кривым, похожим на запятую ртом — равнодушно вписал в толстую книгу фамилии Малахова и Лебедяевой, заставил десятника с Зонтовым расписаться как свидетелей. Бочком полез из-за стола, протягивая новобрачным сухую, лопаточкой, ладонь. Поздравил, оглядел с удивлением: «Ну, что еще? Сделали дело — уходите, чего очередь держите?»

— У нас вот еще… — заторопился Николай. — Мальчонка… усыновить бы надо.

— Кто усыновляет? Чей ребенок? Ваш? — Он обратился к Лебедяевой. — Или мужа?

— Он ничей, — ответила Маша. — Нет у него ни отца, ни матери. Беспризорник.

— И вы, э… решили усыновить? — Кончик запятой удивленно полез вниз.

— Ты работай свою работу, гражданин! — вмешался Анкудиныч. — Развел тут, понимаешь, церемонию!

— Прошу посторонних не мешать! А ты, мальчик, изъявляешь согласие?

Абдулка стоял бледный и растерянный, не зная, что ответить: слишком неожиданно было то, что он услышал. «Да чего спрашивать! Согласен, ясно!» — донесся до него малаховский голос. Вот сам Николай склонился к нему, спросил:

— Тебя как крестили-то?

— Колькой… — толкнулся шепот сквозь пересохшее горло.

— Ну, тогда мы с тобой совсем станем тезки! А отца твоего как звали?

— Не знаю. Не помню.

— Значит, фамилию и отчество с меня пишите. Вот так!

— Перестаньте распоряжаться-е! — разозлился вдруг письмоводитель. — Скорые какие выискались! Извольте глянуть: пришли — и все сразу им сделай, одним махом.

Но тут Иван Зонтов неожиданно для всех заворчал столь грозно и тревожно, что старичок испуганно вскинулся и склонился над книгой.

Немножко выпили в летнем павильончике: за чету, за нового Малахова. Один Абдулка ничего не ел, отказался даже от морса: так путано, тяжело было на душе от дум про парня из губрозыска, подбирающегося теперь к Николе, — не зря, совсем не зря пришел он тогда в артель! Что он, Абдулка, наделал — сказал тогда летом, что знает убийцу! Описал и приметы — но нет, дудки, теперь из него слова не вытянуть! Да только это и не нужно, если уж разыскали, так просто не отвяжутся. И сказать Николе про этот разговор тоже страшно: вот, подумает, прибрал сына на свою голову — я его за человека посчитал, а он, подлюга, меня же в тюрьму норовит определить… Смеются, пьют вино, а что знают? Ничего не знают… И холодно было мальчишке: он ежился, прятал руки глубоко в карманы.

От павильона разошлись. Десятник с Зонтовым в одну, а Малахов с Машей и Абдулкой — в другую сторону. Они направились в фотографию. Это была малаховская идея.

«Будет фото! — заявил он. — На всю жизнь!»

Фотограф, унылый и горбатый, долго обиходил их, рассаживал, пересаживал, отбегал, вскрикивал и снова исправлял недостатки композиции. Даже принес и предложил Малахову надеть затрепанный галстук, но он оказался непреклонен, и галстук был унесен. Наконец снимающий подошел к аппарату и плавно, словно совершая магический ритуал, потянул на голову черную ткань. Малахов напрягся, вздернул плечи; фотограф расслабленно помахал рукой:

— Свободнее! Голову поверните влево-влево-влево… так! Внимание… — Пыхнул магний, фотограф выскочил из-под накидки и потер ручки: — Хар-шо-о…

Из фотографии не торопясь двинулись домой, к пирогам и чаю, к тихому вечернему безделью.

А минутой позже в фотографию, только что покинутую ими, вошел агент губрозыска Семен Кашин.