Возвращение блудного сына

20

В среду вечером Кашин искал на окраине дом баяниста Витеньки. Плутал по кривым переулкам, выбирался из тупиков, злился. Он страшно устал за последние трое суток: щеки ввалились, глаза лихорадочно горели. Однако перед тем, как идти к Гольянцеву, Семен спал целых пять часов и даже постригся в хорошей парикмахерской. Но усталость не снялась, и он приглушал ее злостью. Злился на себя: трое суток, в сущности, вылетели в трубу — разговоры с соседями Вохминых, подругами покойной, глупыми курицами, с попом ее прихода ничего не дали, а, кроме этих разговоров, он успел сделать только одно: послать за подписью Войнарского запрос в уезд, где раньше проживала жена Спиридона Фомича. В губрозыске лучше было не появляться. Когда он зашел к Войнарскому подписать запрос, тот сидел почерневший, страшный и так тоскливо посмотрел на Семена, что захотелось провалиться сквозь пол. Везде было плохо: и со сберкассой, и с Вохминой. Но главным гвоздем в голове сидел предстоящий разговор с Витенькой. Слишком много от него зависело.

Кашину сразу невероятно повезло, он продвинулся, кажется, дальше Баталова, однако пропорционально возрастала и опасность. В конце концов, баянист может быть всего лишь приманкой. «Пусть попробует вилять! Душу выну из кабацкой теребени!» — распалял себя Семен. А когда в одном из переулков увидал знакомую калиточку с большим кольцом на двери — на кольце искусно довольно отлита была львиная морда, — страх ударил в коленки. Семен затоптался перед дверью, оглядываясь. Показалось, что со всех сторон, из всех переулков набегут сейчас бандиты и начнут терзать его здесь, перед этой подслеповатой избушкой; другие хлынут со двора, а лев с ручки будет слепо пучиться и звякать, подбадривая: «Так его! Так! Так!..» И он пожалел, что отказался от страховки. Все-таки легче было бы, если б знать, что где-то поблизости тревожится за тебя Степа Казначеев, который не даст пропасть!

Из проулков, однако, никто не бежал. «Значит, там, внутри», — думал Кашин, ощупывая револьвер. Осторожно дотронулся до львиной морды; она качнулась, звякнув: «Так его, так!» — и он снова отпрянул. Шла мимо баба с коромыслом, засмеялась и сказала:

— Эй ты, тютя! Чего потерял?

— Цыпушку ищу! — вдруг неожиданно для себя ответил Семен и, услыхав собственный голос, развеселился. Он увидал себя со стороны: взъерошенного, враскорячку стоящего перед чужой дверью, судорожно шарящего в кармане.

Он выпрямился и продекламировал, глядя поверх двери:

— О Карабосса! Выведи же меня из затруднительного положения и вразуми, что делать: остаться ли здесь и пугать человечество, или, не добившись толку, благополучно отправиться восвояси?

Постоял, вслушиваясь, словно ожидая ответа, и, схватив ненавистную морду, бухнул ею в калитку.

Хлопнула дверь в доме, кто-то завозился на крыльце. Семен приник к щели. Глазу открылся Витенька в рубашке апаш, белых парусиновых брюках, босиком. Прошлепал к калитке, отворил, пощурился.

— Здравствуйте, — вежливо сказал Кашин.

Баянист кивнул, снова уставился на него.

— Не узнаете? — Агент растерялся. — Помните, в ресторане разговаривали, а потом еще вместе до вашего дома шли?

— A-а! — Витенька оживился, захлопотал. — Из угрозыска! Помню, как же! Теперь вспомнил. Ах, память убогая! — Он хлопнул себя по лбу. — Вылетело, вылетело из головы. Разве упомнишь за всеми нашими делами. Проходите, проходите, ну, просто прелесть, что и вы обо мне не забыли. Приятно, приятно!

Однако глаза его были живые, настороженные, и, уловив их выражение, Семен подумал: «Ну, врешь. Ты ждал меня».

Они обменялись рукопожатиями, и Кашин шагнул за калитку.

Он осторожно, прижимаясь спиной к стенам, обследовал избу, все ее углы, выступы, заглянул за печку. Однако таким застарелым одиночеством повеяло на него от вида убогого музыкантского жилища, что Семен мгновенно повеселел и перестал бояться. Было душно, накурено, шибало в нос чем-то прокисшим. Агент поморщился:

— Надо бы окна раскрыть, проветрить, а то — тьфу, духотища!

Витенька качнулся в его сторону и возглаголал:

— Я тля, тля! Мне самому свежий воздух принципиально проти… вопоказан! А уж вас, коли снизошли, — па-апрашу не роптать-с! Поймите жизнь малых сих! — Он ткнул себя пальцем в грудь.

«Однако!» — подумал Кашин: баянист был пьян. Или показалось? Вот незадача, скажи… Витенька убежал на кухню, вернулся с бутылкой водки, маленькими гранеными стаканчиками. Поставил все на застеленный газетой, стоящий посередине горницы обшарпанный стол, королевским жестом указал на табуретку: «Прра-шу-сс!» Распечатал водку, разлил ее по стаканам, выпил свой, не чокаясь, молча, и стал хлебать из алюминиевой чашки холодный суп. Оторвавшись от еды, спросил:

— В чем дело-с?

— Если вы думаете, что я за этим сюда шел, — Кашин отодвинул стакан, — то вынужден огорчить…

— Разве-с? — улыбнулся в сторону баянист. — Ах, скажите! А я было обрадовался: сижу бобыль бобылем целыми днями, хоть бы, дескать, живая душа навестила! И уж так-то я вам обрадовался: выпьем, думаю, по стопочке, разговоры заведем… Ах, какие интересные могут получиться разговоры! Ведь мы оба люди незаурядные, верно-с?

— За себя не могу сказать. — Семен вздохнул. — Насчет своей незаурядности крепко сомневаюсь.

— И зря, зря! — замахал руками Витенька, словно испугавшись. — Есть, есть незаурядность, и большая-с! В прошлом нашем разговоре немало ее выказали!

— М-да… Интересно, Виктор Федорыч, что за незаурядность вы во мне углядели. Тонкость, что ли?

Гольянцев сник, понурился:

— Я уж думал, ты об этом забыл. Надеялся, дурачок! И ведь знал, что придешь, а все равно надеялся. Эх… — Он снова разлил водку. — Что ж, давай поговорим, если так. О чем, бишь, был тогда разговор?

Кашин перегнулся через стол:

— Мне нужен Лунь. Лунь, понял?

— Не знаю такого. — Витенька повел головой, голос его был равнодушен. — Не знаю.

— Или Черкиз.

Баянист быстро вобрал голову в плечи, театрально выбросил руки ладонями вперед и залопотал:

— Нет, нет! Нет его, понимаешь? Ни для меня, ни для тебя. Впрочем, не знаю, возможно, относительно тебя ошибаюсь. Но для меня — нет, точно! Что ты, боговый, разве ж я себе враг — такими делами играться? Я хоть и ничтожен, а жить люблю-с!

— Чего боишься? Как он узнает, что происходит между нами? Не думаю я, чтобы он за тобой следил.

— А ему и следить не надо, — покривил рот Витенька. — Достаточно, что подойдет, в глаза заглянет, к плечу склонится, понюхает, скажет пару слов, и — нет человека! Полная хана-с. Так что не уговаривай, не пойду я на это дело, душа моя. На Черкиза тебе выхода от меня не будет.

Семен вскочил, рванул ворот:

— Заморочил ты меня, гадюка…

Он повернулся к стене, ткнулся в нее лицом.

Застучала ложка — это Витенька хлебал суп. Голос его был вкрадчивый, словно изнеможенный:

— Разве ж я вам, любезный, обещал Черкиза? Да ну, не помню. Однако вы зря расстраиваетесь. Посудите сами, как я могу вам его отдать? Ведь это мне многое надо знать: куда, когда придет, с кем — ну, понимаете? Воленс-неволенс придется быть любопытным. А таких, как известно, не больно жалуют. Так что не обессудьте, не вижу резона через любопытство свой конец постигать, да… Не расстраивайтесь, еще раз говорю. Из любой ситуации можно найти выход, разве не так-с?

Кашин отстранился от стены, поглядел в его сторону. Баянист уловил это движение, заторопился:

— Насчет Черкиза пасую безусловно. Прямого контакта боюсь категорически и не пойду-с. Может быть, у вас боковая ниточка имеется?

Агент подошел к столу, с шумом придвинул табуретку, сел и сказал:

— Маша.

— Какая Маша? Маша? Дочь купца Тарасова? — Витенька сразу оживился, обрадовался. — Она, она — ах, прелестница! Да ведь это мед! — Он облизнулся и понизил голос. — Насчет знакомства обещать не могу-с: зафрахтована и сурьезно-с! Но показать при случае не премину. Красавица — ах, ах! — закудахтал баянист. Расплылся в улыбке и сразу стал похож на фарфорового китайского болванчика. Поползла из-под стола рука, расплескала водку по стаканам. Мягко терлись одна об другую ладошки, голос пришепетывал:

— Будучи сам небезразличен к дамским прелестям, свидетельствую: как-кой выбор-с! И бывает, бывает у нас, благодетельница! Давненько не была, правда, значит, на днях появится. Может быть, завтра даже или послезавтра — приходите! Укажу, но познакомить не обещаю: занята-с, и кавалер сурьезный, так что извините.

— Черкиз, так надо понимать?

Витенька зашипел и прижал палец к губам. Покачнулся, чуть не упал вместе с табуреткой, но, чудом удержавшись, сказал:

— Мое ли дело, любезный друг, знать проделки резвого Амура-с? Дают деньги, говорят: играй! — и я играю, но что им до того, что здесь! — Баянист ударил себя в грудь и пустил слезу. — Маш-ша… — Вдруг согнал страдание с лица и произнес совершенно серьезно: — Значит, уговорились. Она появится в ресторане со дня на день, бывает примерно раз в месяц. Но иногда приходит одна, без кавалера, тогда и уходит одна. Приходите, я покажу — ах, мед! — Витенька чмокнул кончики пальцев и потупился.

— И на том спасибо! — вздохнул Семен. — Странный ты, Гольянцев, тип. Помнишь, тогда говорил: возвышусь, низринусь, смерть найду — целую проблему выдумал, ишь! — Он засмеялся презрительно. — Ну и что возвысился теперь?

Баянист вскочил с табуретки, забегал по избе.

— И возвышусь, и возвышусь! — выкрикнул он. Остановился перед оперативником, согнулся, оперев руки в колени, обнажил желтые зубы: — Какие вы, ей-богу! Ах, обрадовался, что Виктор Федорович задешево себя продает! Да нет, не-ет! Ведь это какая радость: Машенька-то добрая, красавица — разве ж она на меня взглянет? Она по-чистому жить хочет, да не получается, вот беда! Судьба, знать, такая. Так ведь теперь вся ее судьба у меня, червя земного, в руках. Про Черкиза скажу: сейчас ты на него охотник, потому что я так захотел. А захочу — будет и наоборот. Что, правда? — Он придвинулся и задышал Семену в лицо. — Пока свои прятки не закончите, все здесь будете! — Витенька сжал кулачок и вознес его над головой. Взвизгнул: — Души ваши здесь держу! И выходит теперь: не земной я червь, а небесный — хха-ха-хха-а…

Семен оттолкнул его, сказал:

— А я-то думал, просто ты нам помочь решил.

Баянист ощерился, загрозил пальцем:

— Не-ет! Ваша власть, это верно, и я ей подчиняюсь, слов нет! Вот теперь свою лояльность кладу на ваш престол, пусть зачтется, где надо, но — бойся, бойся! Вдруг меня в этот момент Черкиз вздумает приголубить: ведь я ему все скажу, потому как мы люди во многом сходные… Хотя, если по правде, — ненавижу-с! Сильный, слушаются его, бабы красивые… А я сильных терпеть не могу — с детства от них кости трещат.

Витенька налил водки, выпил и вдруг сморщился, съежился и опустился, словно мяч, из которого выпустили воздух. Семен перехватил его взгляд и удивился: пустой, белесый и безразличный, ни за что не цепляющийся. Он оглядел Гольянцева. Тот пожевал губами и звонко, отчетливо произнес:

— Мясо трехлетней щучки напоминает по вкусу побеги молодой липы!

Семен вдумался в эти слова, пытаясь нащупать в них некий скрытый смысл, но так его и не уловил. Витенька сидел, мерно покачиваясь, и снова напомнил фарфорового болвана.

— Э… Виктор Федорыч!

Однако баянист не услышал его. С тем же остекленевшим взглядом он пел негромко и гнусаво:

До Семена дошло наконец: Витенька просто-напросто мертвецки пьян. Кашин бочком выбрался из-за стола и устремился к двери. На пороге оглянулся, но взгляд Гольянцева был пуст и невидящ. И агент угрозыска покинул этот дом.