Возвращение блудного сына

30

Третий член компании был высок; волосы светлые, мягкие; серые, рано постаревшие глаза. Нос тонкий, с горбатинкой. Когда Красносельских представил Машу, он встал, стукнул каблуками: «Очень приятно — я это вполне искренне, поверьте!»

Борис при нем сразу слинял, сдвинулся на задний план. Он и сам почувствовал это: хоронился, конфузился, быстро, украдкой пил, не чокаясь и отворачиваясь к стенке. Опьяневши же, загнусил под нос: «Р-развеселые ребята, одним словом, удальцы, и-эх, царю вер-рные, покорные, на службе молодцы!..» У нового знакомого презрительно дернулся рот, но судорога перешла в улыбку, он склонился к Лебедяевой: «Позвольте вас?» Танцевал он отменно: прямой корпус, даму держал далеко и необыкновенно чуток был к музыке. «Можно вас… сопроводить сегодня?» — спросил он. «Нет уж. Сама доберусь как-нибудь». Как только вернулись к столику, Красносельских поднял вдруг голову, поглядел на них внятно и пристально. «Тебе надо проветриться, Боря», — проговорил новый знакомый. Тот сразу побелел, как бумага. Хлопнул рюмку, сказал: «Хорошо, Мартынов, я уйду», — и быстро вышел из зала. Маша насторожилась. Сославшись на непорядок в прическе, выскочила в вестибюль и спустилась по лестнице. Облегченно вздохнула, когда оказалась на улице. Но не успела пройти и двух кварталов, как была окликнута с извозчика Мартыновым: «Марья Аверьяновна, ну разве можно? Ночью, в городе, одна… Садитесь же, бог свидетель, я не сержусь». Она, цепенея, села в пролетку и сказала адрес. Напротив дома слезла и, не оглядываясь, двинулась к крыльцу. Услыхала, как скрипнула рессора, — он тоже спрыгнул, зашагал следом. Остановилась, задрожав, и повернулась к нему. Тотчас из мрака проявилась фигура Борьки — он выплыл откуда-то сбоку и быстро приблизился. Мартынов отпрянул, а Красносельских схватил Машу за руку и притянул к себе. Некоторое время все стояли молча; наконец Мартынов шагнул к Борьке, обнял, крепко поцеловал в губы и, отшатнувшись, прочеканил: «Люблю, Борька! Узнаю: старый юнкер, рыцарь! Верность Прекрасной Даме — это ли не идеал?» — и скрылся в темноте.

Дома Маша постелила постель, сказала: «Спасибо тебе, Боренька, голубчик мой». Но Борька так и не прилег всю ночь, сидел в углу, и по вздохам его, по судорожному сглатыванию Маша поняла: ему невыносимо страшно после того, что произошло между ним и Мартыновым, его другом. Утром он тихо, не раздеваясь, пристроился с края кровати, а когда она проснулась, зачем-то начал рассказывать о гимназии, смеялся над инспектором, учителем латыни, вспоминал, как ходил на каток. И хоть Лебедяева знала его хорошо: злой, хитрый, мелочь, — а в этот раз пожалела искренне. Человек все ж таки, не деревяшка, ишь, как убивается. После его ухода тяжко стало Маше на душе от этой встречи. Шли дни, а тяжесть эта не снималась — так было тускло, отвратно…