Заключённый с боевиками ИГИЛ

10

Через полторы недели после моего ареста мне всё ещё не разрешали позвонить в посольство Чехии в Каире или моей семье домой, в Чехию. Всё, что я мог сделать, — это ждать и молиться. Ожидание было ключевым компонентом стратегии получения информации в Национальной разведывательной службе. Они предполагают, что чем дольше вам придётся ждать, тем больше шансов, что вы начнёте отвечать на их вопросы. Для нового заключённого, как я, ожидание было мучительной пыткой. Десять дней казались нескончаемой вечностью. Мысли о Ванде наполняли каждую клетку моего разума. Я знал, что она беспокоится обо мне. «Знает ли она вообще, где я?» Я пытался справиться со своими мыслями, обращая их к Богу, молясь и предвкушая возвращение домой.

Мой следующий допрос был назначен на 20 декабря. Меня привели из камеры на первый этаж тюрьмы, где уже ждал человек, которого я узнал — это был высокопоставленный чиновник Национальной разведывательной службы Судана, который приезжал в аэропорт после моего задержания. Он говорил по-английски и был вызван, чтобы принять окончательное решение относительно меня. Я ожидал, что он будет задавать мне вопросы о пасторе Хасане, брате Мониме и новообращённом в христианство мусульманине, у которого я брал интервью. Однако, владея доказательствами, полученными разведывательной службой во время наблюдения за мной, вместе с фотографиями и видео с SD-карты моей камеры, он, видимо, не видел необходимости задавать вопросы.

Вместо того чтобы допрашивать меня, следователь протянул мне лист бумаги. Я был удивлён, увидев короткий текст, написанный на английском языке. Я быстро провёл по тексту взглядом и не поверил своим глазам — я наконец мог позвонить своей семье! С того момента, как меня задержали в аэропорту Хартума, я умолял о возможности связаться со своей семьёй. Моя жена и дети вообще не имели какого-либо понятия, где я нахожусь, а тем более связи со мной. Наконец-то я смогу сообщить им, что у меня всё в порядке! Когда чувства радости и полного облегчения наполнили моё сердце, оно бешено забилось, и бумага в руке задрожала.

Следователь протянул мне телефон, и я набрал единственный номер, который помнил, номер сотового телефона жены. У меня было лишь тридцать секунд, чтобы прочитать слова из предоставленной мне записки. Ничего более говорить мне не разрешалось.

— Только по-английски, — настаивал офицер. — Только по-английски!

Номер был набран, и я услышал гудок вызова.

— Это номер моей жены, — сказал я ему, — она не говорит по-английски. Она может передать трубку нашей дочери.

Когда звонок был принят, я услышал голос Ванды.

— Это я, — быстро произнёс я по-чешски, — но мне можно говорить только по-английски.

— Это ты, Петр? — воскликнула она и немедленно передала трубку Ваве. Я прочитал текст с листа.

— Я — в порядке, — сказал я. Я знал, что мой голос дрожит, и пытался успокоить его. — Произошло небольшое недоразумение, и меня арестовали, но я постараюсь в ближайшее время перезвонить.

— Мы связались с посольством в Каире, — сказала моя дочь, — все молятся за тебя.

— У меня всё хорошо, — повторил я. — Я постараюсь перезвонить в ближайшее время.

В конце тридцать второй секунды звонка я перестал читать с листа.

— Я люблю тебя, — сказал я.

Я услышал плач Вавы, и моё сердце защемило. Мне подали знак, и я неохотно завершил звонок. Звонка было недостаточно, чтобы утолить глубокую тоску по моей семье, но, по крайней мере, теперь они знали, что я жив. Когда меня вели обратно в камеру, я чувствовал, как сжимается моя грудь, а глаза наполняются слезами.

На следующий день, 21 декабря, в моей камере появился надзиратель и сообщил, что ко мне пришёл посетитель. Эта неожиданная новость повергла меня в шок. Посетителю не разрешили встретиться со мной в здании тюрьмы, поэтому меня начали готовить к перевозке. Когда на мои запястья и лодыжки надевали наручники с тяжёлыми цепями, меня охватило чувство оптимизма и надежды. Меня вывели на улицу к микроавтобусу, и я неуклюже забрался в машину, а за мной — шесть человек: двое вооружённых АК-47 и четверо с другим оружием. Мы отправились в 45-минутную поездку к зданию под названием «Национальный клуб», специальный центр Национальной разведывательной службы Судана в Хартуме, окружённый живописными садами. Наручники немилосердно врезались мне глубоко в запястья. Казалось, что меня считают высокопоставленным заключённым.

Сотрудникам разведывательной службы, должно быть, было известно о предстоящем визите представителя консульского отдела посольства Чешской Республики, что объясняло данное мне разрешение сделать телефонный звонок днём ранее. Они обязаны были сообщить консулу, что мне разрешено было связаться с моей семьёй. Когда автомобиль, наконец, остановился, конвоир, сидящий рядом со мной, проводил меня в здание. Он снял с меня наручники, которые оставили болезненные следы на моих запястьях.

Представителем посольства был белокожий мужчина в костюме и галстуке по имени Штепан Слама, чиновник, назначенный вести моё дело чешским правительством. В его обязанности входило проживание в Каире и защита интересов граждан страны, находящихся в этом регионе. Он прибыл из Египта специально, чтобы встретиться со мной. Когда я узнал, кто он, я так обрадовался, что заплакал, и был взволнован ещё более, когда понял, что мы сможем вести весь разговор на чешском языке.

— Ваша семья знает о вашем задержании, — уверенно сообщил г-н Слама, — с ними всё в порядке.

Я глубоко вздохнул и рассказал ему о фотографиях и видео, которые суданская служба безопасности смогла восстановить с моего внешнего жёсткого диска, особенно о видео, снятом в Нубийских горах. Меня интересовало, как это усложнит ситуацию, поэтому я тщательно прописал ему слово «Нуба», используя чешский алфавит. Он рассказал, что Национальная разведывательная служба Судана передаст моё дело в суд в течение месяца и что, по предварительным данным, меня обвиняют в контрабанде шкур тигра.

Я посмеялся над абсурдным и сомнительным обвинением. «А есть ли вообще в Судане тигры?»

Недавно правительство Судана выдвинуло обвинения против швейцарского миссионера, нескольких американцев и корейского пастора, в последнее время также арестованных в стране за различные виды христианской деятельности. Эти обвинения, объяснил мне г-н Слама, были сняты в течение трёх-четырёх месяцев. Как рад я был услышать это! Однако это означало, что я, скорее всего, не попаду домой до Рождества и не буду праздновать его вместе со своей семьёй.

С тех пор, как десять дней назад я попал в тюрьму разведывательной службы, моя система пищеварения начала давать сбои. С тех пор, как я был заключён в тюрьму с боевиками ИГИЛ, я даже не мог полностью сходить в туалет и у меня болел живот. По завершении встречи я покинул «Национальный клуб», испытывая воодушевление от визита представителя посольства. Он был приветливым и дружелюбным, пытался успокоить меня, в то же время излагал реалистичные ожидания в отношении моего дела, и я чувствовал огромное облегчение. Было очень приятно осознавать, что теперь я не одинок. «Чешскому правительству известно о моём аресте, и оно борется за меня».

Я вернулся в камеру, и впервые за одиннадцать дней мой разум и тело наконец смогли расслабиться.

Г-н Слама предупредил, что моё освобождение, вероятно, займёт месяца три, однако по мере приближения кануна Нового года по всей тюрьме стали распространяться слухи о том, что в ближайшее время Национальная разведывательная служба Судана начнёт готовить списки заключённых, которые получат амнистию в честь предстоящей шестидесятой годовщины независимости страны. По слухам, сначала освободят иностранцев, а затем тех, кого обвиняют в мелких преступлениях.

Вечером 23 декабря я услышал, как дверь моей камеры открывается. На меня нахлынул прилив адреналина, и в сердце затеплилась надежда. «Неужели меня освободят? Неужели скоро я буду дома?»

Я с нетерпением ждал, пока откроется дверь, однако к своему большому разочарованию увидел нового заключённого, стоящего в коридоре. Я был встревожен и обескуражен мыслью, что меня вот-вот освободят. Вновь прибывший осмотрел присутствующих, и его взгляд остановился на мне. Я быстро понял, что жизнь в нашей камере вот-вот изменится.

Абд аль-Бари был ростом не более метра пятидесяти, но, казалось, весил не менее ста двадцати килограмм. У него были холодные глаза, тёмные волосы и борода. Он очень хорошо говорил по-английски с приятным британским акцентом. Скоро я узнал о его прошлом. Он был контрабандистом и торговцем оружием, который вырос в Саудовской Аравии и закончил университет в Объединённом Королевстве. Его арестовали в Хартуме по подозрению в том, что он был главой банды контрабандистов оружия. Он гордился тем, что поставлял оружие боевикам ИГИЛ в Европе. Он покупал пулемёты за двести долларов в Южном Судане и перепродавал их в Великобритании за пять тысяч фунтов. Этот прибыльный бизнес привёл его к решению оставить свой успешный IT-бизнес в Великобритании и посвятить жизнь снабжению оружием боевиков ИГИЛ в Европе.

Сначала он был дружелюбен ко мне, спросил моё имя и поинтересовался обстоятельствами моего ареста. Однако его выражение лица, чрезмерное дружелюбие и манера вести разговор дали мне повод подозревать, что у него было что-то на уме.

Вскоре я узнал от другого сокамерника, что Абд аль-Бари специально попросил перевести его в мою камеру.

Утром 24 декабря я проснулся в 3 часа ночи от того, что моя рука лежит в луже воды, а одеяло и одежда полностью мокрые. Я знал, что в моей камере нет проточной воды, поэтому в какой-то момент ночью, должно быть, лопнула труба. Я огляделся и увидел, что пол половины камеры залит водой.

Я был настолько разочарован несбывшейся надеждой на скорое освобождение из тюрьмы, что теперь, когда мои ожидания были разбиты, а моя семья так далеко, я начал плакать и молча роптать на Господа.

Именно тогда, в миг, который я никогда не забуду, я ясно увидел лицо мальчика по имени Даньюма.

28 января 2015 года исламские радикалы совершили налёт на небольшую христианскую деревню Нанкво в раздираемой войной Северной Нигерии. Во время нападения в деревне был 13-летний Даньюма Шакара, обычный нигерийский мальчик. Он жил со своей матерью, вдовой, любил ловить рыбу и играть с друзьями.

Однако в 6 часов утра в среду жизнь Даньюмы изменилась навсегда. Он проснулся от звуков выстрелов, когда более тысячи вооружённых экстремистов, замаскированных под пастухов, при поддержке боевиков «Боко Харам» проникли в его деревню и начали поджигать дома и убивать христиан. Даньюма побежал изо всех ног, спасая свою жизнь, однако ему было не под силу скрыться от вооружённых мачете боевиков, которые, поймав мальчика, изрезали ему лицо, выкололи правый глаз, отрезали левую руку и гениталии.

В результате ужасающей жестокости двадцать три человека погибли и тридцать восемь получили ранения. Раны Даньюмы были настолько тяжелы, что жители деревни прошли мимо его изуродованного тела, предположив, что он мёртв. Они вырыли ему могилу. Однако благодаря Божьей милости и Его великому чуду, Даньюма выжил. Он пришёл в сознание и начал плакать и звать на помощь. Односельчане поспешили доставить его в ближайший город, находившийся примерно в двадцати пяти километрах от деревни, где ему оказали медицинскую помощь.

А три месяца спустя, искалеченный и ослепший, Даньюма не мог скрыть своей сияющей улыбки. Молодой христианин не питал ненависти к своим нападавшим. «Я прощаю их, — сказал он, — потому что они не знают, что делают».

Пережив несколько операций, проведённых при содействии «Голоса мучеников», Даньюма вернулся к матери. Однако теперь его жизнь совершенно иная, чем раньше. Из нижней части его живота выведен постоянный катетер, чтобы сливать мочу в пакет, который он носит с собой. Вместо того, чтобы умереть во время антихристианского нападения, Даньюма выжил, чтобы рассказывать другим об Иисусе. Его могила, как и могила его Спасителя, до сих пор пуста.

Стоя в своей затопленной камере, я видел Даньюму, а он улыбался. Таким был его дух. Я размышлял о том, какие зверства ему довелось испытать, и мне вдруг стало стыдно за жалобы, которые я скрывал глубоко в душе. Рано или поздно я вернусь домой и снова буду жить комфортной жизнью, а Даньюма, возможно, уже не сможет видеть до смерти и воскресения. С этого момента я начал каждый день молиться за Даньюму.

Мои сокамерники и я провели канун Рождества, убирая камеру и пытаясь высушить свои вещи. Я был рад тому, что эти занятия отвлекали меня и давали возможность думать о чём-то другом, кроме моей семьи, находящейся в Чехии и вместе встречающей Рождество — наиболее ожидаемый христианами день празднования и поклонения в году. Размышления о том, как моя семья празднует рождение Христа без меня, повергли меня в чувства беспомощности и одиночества. Это было первое Рождество в моей жизни, которое я встречал в разлуке с женой и детьми. Когда я убирал в камере, мне на ум приходили мелодии рождественских песен, которым отец научил меня, когда я был ещё маленьким мальчиком.

Эти мелодии воодушевили меня на некоторое время, но, когда они начали наводнять мой разум воспоминаниями о семье и доводить меня до слёз, я сметал их с ума, словно воду, наполняющую мою камеру.