Заключённый с боевиками ИГИЛ

13

В полдень 6 февраля, когда мои сокамерники из ИГИЛ заканчивали приготовления к пыткам, надзиратель, которого они называли «Подлым стражем» за его отказ выполнять их требования, проходил возле камеры со связкой ключей в руке. Он подошёл к двери и прислушался. «Подлый страж» быстро сообразил, что происходит внутри, и, несмотря на то, что он никогда раньше не проявлял ко мне ни малейшего сочувствия, быстро открыл дверь и влетел в камеру.

Потоком гневного набора слов на арабском языке он приказал мне собрать вещи и идти на выход. Я оставил груду невыстиран-ной одежды на полу и, следуя за «Подлым стражем» к выходу из камеры, повернулся, чтобы взглянуть на удивлённые и разочарованные лица своих сокамерников. Должно быть, именно так чувствовал себя Даниил, когда его освободили из львиного логова.

Ночь я провёл в другой камере с двумя мусульманами, светскими бизнесменами. Эта камера была немного меньше, но ещё грязнее, чем предыдущая. В первый день я помог им убрать нашу грязную камеру, поэтому они сочувственно поделились со мной своей едой. Увидев мои раны — чёрные и синие синяки на голове, локтях и спине, они были в шоке. Я рассказал им, что случилось со мной, когда я находился в камере с членами ИГИЛ.

На следующий вечер меня вызвали вниз для очередного допроса. Кондиционер дул прямо на меня, и я сразу озяб. В центре маленькой комнаты стоял стол, за которым сидели двое мужчин. Я знал, что будет происходить дальше. Один из мужчин будет изображать «доброго» полицейского, а другой — «злого». Я рассматривал офицера, который должен был вести допрос. Он был одет в красивый пиджак и галстук и пах одеколоном — ароматом, к которому я уже привык за время, проведённое в Судане, где одеколон наносят гораздо сильнее, чем в Европе или в Америке. Я сел на предназначенное мне кресло и взглянул на полку на столе, в которой лежали папки с документами. Мне было любопытно, почему меня вызвали в этот раз.

От следователя суданской службы безопасности я, наконец, узнал, что скончался мой отец. После его смерти прошло больше месяца, и, хотя Бог уже подготовил меня к получению этого известия через мой сон, оно всё же оказалось ударом в живот. Я задавался вопросом, как моя семья справляется с этой потерей. Мои мысли вернулись в Чехию, обратно к моим родным. Больше всего на свете я хотел быть там, чтобы поддержать их в этот трудный час невосполнимой утраты. Мне на память пришло воспоминание, которое исполнило меня решимостью выдержать и этот допрос, и всё заключение, как бы долго оно ни длилось.

…Воспоминания унесли меня в первый год посещения средней школы. Родители организовали в нашем доме молодёжное ученическое общение, продолжавшееся несколько дней. Собралось не менее пятидесяти человек, которые ночевали в нашем доме, где было всего четыре спальни. Мальчики спали в одной комнате, девочки — в другой.

Когда общение закончилось и все благополучно вернулись домой, мы вздохнули с облегчением. Нас не обнаружила милиция, в доме не было произведено обыска. Мы благодарили Бога, что всё прошло без проблем.

Моя школа находилась всего в 500 метрах от нашего дома, поэтому я каждый день ходил туда пешком. Однажды, через две недели после молодёжного общения, я вернулся домой и обнаружил, что там никого нет. Это было совсем необычно; мои братья и сёстры были старше меня, и все трое уехали из родительского дома на работу или учёбу в университете. Мама была воспитательницей в детском саду, единственном учреждении, где ей не отказали в работе после того, как узнали, что она — христианка, находилось в тридцати минутах езды на поезде от нашего дома. Она могла работать и ближе к дому, однако она отказывалась подписать «обещание» обучать своих воспитанников следованию великим идеалам атеистической коммунистической партии. Почти каждый день я встречал её с работы на вокзале, и мы вместе шли домой пешком.

Когда я пробыл дома час, а потом два и никто не пришёл, я начал волноваться. «С родителями что-то случилось? А может, милиции стало известно о молодёжном общении, которое мы провели в нашем доме? Неужели они арестованы? А может, нужно позвонить кому-то из руководства церкви, чтобы предупредить об их отсутствии?»

Меня всё более и более одолевал страх. Отец вернулся домой поздно вечером, а мама приехала ещё немного позже. Я бросился обнимать их обоих, чувствуя, как напряжение, накопившееся в моём разуме и сердце, рассеивается.

В тот вечер, сидя за обеденным столом, родители обменивались переживаниями прошедшего дня. Отец рассказал, как к нему подошли двое милиционеров в форме и «пригласили» пройти в местное отделение.

Отношение к матери было более унизительным. Два милиционера в форме и два сотрудника госбезопасности вошли прямо в группу детсада и вывели её на глазах у работников и воспитанников. Она была рада, что ей разрешили позвонить мужу.

— Меня забрали, — прошептала она.

— Меня тоже забирают, — ответил папа, прежде чем звонок был прерван.

Мои родители всегда знали, что это может произойти. В коммунистической стране ожидание ареста всегда было составной частью следования за Христом, и они были готовы заплатить эту цену на своём пути веры. Я никогда не забуду тот разговор за обеденным столом, когда родители рассказывали о своих допросах, сравнивая вопросы, которые им задавали, и то, что они отвечали. Особенно родители подробно вспоминали, как следователи пытались запутать их, и обсуждали, как лучше отвечать на вопросы в будущем. В то время их разговор шокировал меня. Какая ещё семья за обедом обсуждает, как правильно вести себя во время допроса в отделении милиции? Тогда я и не подозревал, что тот разговор за обеденным столом готовил меня к тому, что когда-то я сам буду сидеть в кабинете для допросов, как это происходило сейчас.

Позже той ночью отец вручил мне книгу, ставшую второй по важности книгой в моей жизни после Библии. Один из коллег отца получил эту книгу на немецком языке от братьев-христиан из Германии. Это была книга Ричарда Вурмбранда «В подполье с Богом». До сего дня я отчётливо помню, как отец вручил мне её со словами: «Ты должен прочитать эту книгу». Свободно владея немецким, я прочитал её от корки до корки, забросив все другие занятия. Свидетельство Ричарда глубоко коснулось моего сердца.

И теперь, много лет спустя, когда следователь сообщил мне о смерти моего отца, я снова вспомнил об ужасных пытках, которые пришлось перенести Ричарду, и понял, что мои испытания — ничто по сравнению с теми испытаниями, которым подвергался он. Затем следователь поинтересовался, как моё пребывание в тюрьме.

— Сейчас я чувствую себя лучше, — ответил я, — потому что меня перевели в другую камеру.

— А почему вас перевели?

Голосом, дрожащим от едва сдерживаемых эмоций, я рассказал об избиениях, мучениях, пытках водой. Рассерженный услышанным, он вытащил мобильный телефон и начал звонить. Я мог понять большую часть долгого разговора на арабском языке. Он говорил с начальником тюрьмы и требовал узнать, как они могли такое допустить.

Закончив разговор, следователь начал уточнять мои личные данные — полное имя и другие подробности, что могло означать только одно: Национальная разведывательная служба Судана закрыла расследование, и меня вот-вот освободят!

Когда следователь закончил допрос, было уже очень поздно. Меня отвели обратно в мою новую камеру на четвёртом этаже. Оба сокамерника уже спали. С одеялом в руках я нашёл свободное место на полу, лёг и также попытался уснуть.

Однако я был так поглощён мыслями об отце, что сон бежал от меня. Я даже не мог спокойно лежать. «Может, мне лучше встать и походить по камере».

Когда на меня нахлынули воспоминания из детства, сердце моё наполнилось благодарностью Господу за жизнь моего отца. На глаза навернулись слёзы, однако это были не слёзы печали, а слёзы радости и признательности за жизнь, которую я прожил в христианской семье, и за пример верности, который подал мне отец, даже невзирая на преследования.

Я знал, что когда-нибудь я снова увижу отца, и в тот миг был абсолютно уверен в Божьем присутствии в моей камере.

Внезапно открылась дверь и вошёл надзиратель.

— Ветер, — обратился он ко мне, как и другие надзиратели-арабы, изо всех сил пытаясь произнести звук «р» в моём имени, и указал на мой небольшой полиэтиленовый пакет с одеждой, — с вещами — на выход!

Я был взволнован, надеясь, что час освобождения наконец-то наступил.

— Одеяло тоже? — спросил я.

— Нет, нет, одеяло оставь здесь.

Теперь я был совершенно уверен, что меня освобождают! Иначе почему мне больше не понадобится одеяло? Через несколько дней я буду уже в Чехии с семьёй и смогу поделиться свидетельством о Божьей верности в течение двух месяцев, проведённых мною в тюрьме. А ночью буду спать в тёплой постели с женой.

Я подхватил пакет с одеждой, и мы покинули камеру. Я последовал за надзирателем по коридору к лифту, однако по непонятной мне причине мы остановились у двери в другую камеру. Внезапно я понял, что серьёзно ошибся. За этой дверью была камера, о которой ходили ужасающие слухи, камера, которой боялись все без исключения заключённые. Я проходил мимо неё много раз по пути на допрос, а теперь, когда стоял у её двери, я чувствовал, как у меня в жилах стынет кровь.

Меня перевели в «холодильник».