Запрещенные слова. книга 2

Глава восемнадцатая

Я спускаюсь по широким гранитным ступеням Дома с колоннами, и полуденное октябрьское солнце, холодное и яркое, как вспышка фотокамеры, заставляет на мгновение зажмуриться. Воздух прозрачный, колкий, пахнет прелой листвой и уже первыми заморозками. Обычно в наши края настоящий холод приходит не раньше декабря, но в этом году, кажется, будет на удивление холодная осень и снежная зима - об этом наперебой кричат все синоптики.

Я плотнее запахиваю кашемировое пальто и, нащупав в кармане телефон, набираю номер.

— Ну что, Пчелка, спасла мир? - раздается в трубке знакомый, чуть насмешливый голос Саши.

— Пока только согласовала правки к меморандуму о неразглашении, - усмехаюсь я, направляясь к парковке. - Но мир может спать спокойно, я на страже. Как у вас там дела?

— Воюем, - вздыхает он. - Твои доблестные рыцари штукатурки и шпателя умудрились заказать душевую кабину не с левым, а с правым поддоном. Теперь чешут в затылках и говорят, что нужно ломать стену. Я им, конечно, объяснил в доступной форме, куда именно им нужно пойти с этой идеей. Сейчас звонят поставщику, обещают все заменить к завтрашнему утру.

Я невольно улыбаюсь. В моей новой, идеально выстроенной вселенной, где каждый шаг выверен, а каждое слово взвешено, Сашкина простая, земная надежность - как якорь. Как напоминание о том, что где-то еще существует нормальная жизнь, в которой самая большая проблема - это перепутанный поддон для душа.

— Я не знаю, что бы я без тебя делала, - говорю совершенно искренне. - Ты меня просто спасаешь. Я бы с ними до ночи воевала.

— Обращайся, Пчелка.

— Кажется, нам придется согласовывать графики, если так пойдет и дальше.

За этих две недели, что я плотно взялась за подготовку квартиры к переезду, мы с Григорьевым все время на связи, и я правда, без преувеличений, понятия не имею, что бы делала, если бы не его поддержка, рассудительность и готовность помочь. Как оказалось - моя голова может заработать деньги, чтобы купить крутую квартиру и тачку, но абсолютно беспомощна, когда речь заходит о розетках, высоте шкафчиков, выборе новой плиты и прочим мелочам. Любой вопрос на эту тему как будто загоняет меня в глубокую кому.

Я бросаю взгляд на часы - уже почти восемь. Господи.

Теперь я знаю, что на любой вопрос о моей личной жизни могу смело сказать, что у меня крепкие нерушимые отношения с работой.

— Я сейчас поеду, Саш, посмотрю на масштабы разрушений. Кофе привезти?

— Только если без миндального сиропа, - посмеивается он.

В прошлый раз я перепутала наши стаканчики и Григорьев, чтобы меня не обидеть, стоически успел выпить целую половину, прежде чем я обратила внимание, что мой «латте с миндалем» почему-то на вкус как американо.

Я убираю телефон, прыгаю в «Медузу».

Двадцать минут даже по наводненным вечерним улицам, и я паркуюсь у своего нового дома. Господи, я почти морально готова перебираться сюда не дожидаясь окончания всех работ, просто чтобы на полчаса больше поспать утром.

В квартире пахнет свежей мебелью, деревом и солью с моря. Работы идут полным ходом. В гостиной, которая теперь кажется огромной и залитой светом, уже стоят диван и кресла, укутанные в защитную пленку. На полу - стопки книг, которые я перевезла вчера. В кухонной зоне двое рабочих в комбинезонах заканчивают монтаж столешницы из серого камня. А в ванной слышится приглушенная ругань - это Саша в последний раз проводит инструктаж для прораба.

Он выходит мне навстречу, вытирая руки полотенцем. На нем - старые джинсы, простой серый свитер, волосы взъерошены. Он выглядит уставшим, но улыбается. Той самой, своей, теплой и немного грустной улыбкой. Я почему-то мысленно отмечаю, что ему бы пора подстричься, хотя падающие на лицо выгоревшие на солнце каштаново-золотые пряди, делают его походим на какую-то журнальную модель.

— Вот, держи, спаситель, - протягиваю ему бумажный стаканчик с дымящимся латте.

— Божественно, - он делает большой глоток и прикрывает глаза от удовольствия. - После часа переговоров на языке жестов и отборного мата - то, что доктор прописал.

Он обводит взглядом квартиру.

— Знаешь, а здорово получается, - говорит - и снова прикладывается губами к стаканчику. - Светло, просторно. Очень… по-твоему.

Мы стоим посреди строительной суеты, пьем кофе в уютной комфортной тишине и молчим. С Сашей всегда было именно так. С ним мне даже в голову не приходило притворяться кем-то другим. А может, он просто слишком хорошо меня знает, и я не хочу обижать нашу многолетнюю дружбу плохим спектаклем?

Задумавшись, с опозданием понимаю, что он уже несколько секунд пристально меня рассматривает.

— Что? - инстинктивно провожу ладонью по одежде, думая, что пролила кофе.

— Ты сегодня… какая-то особенно строгая. - Сашка проводит по мне взглядом - как утюгом. — Прямо очень важная особа. Министр, не меньше.

— Между прочим, сегодня жала руку заму министра, - закатываю глаза, стараясь придать этому событию меньше значения, чем чувствую на самом деле. - А если серьезно - просто много работы. Деловой дресс-код настоящая палочка-выручалочка. Не нужно каждое утро ломать голову, что надеть. Униформа. Очень удобно.

Слова Павла Форварда, сказанные две недели назад в гулком, безликом зале берлинского форума, до сих пор звучат у меня в ушах: «Для начала - станете моей протеже…»

Я правда сначала думала, это какая-то жестокая шутка. Изощренная форма издевательства.

Но я ошиблась. Он не шутил.

За эти две недели он, как будто получив от меня какое-то негласное согласие, перешел в наступление. И начал меня готовить.

Это больше не было похоже на работу. Это стало похоже на обучение. На посвящение в тайный орден, куда нет входа посторонним. Форвард начал брать меня с собой - не на официальные заседания, а на закрытые неофициальные встречи, о которых не пишут в газетах. Ужин в загородном клубе, где за соседним столом сидит глава Нацбанка. Благотворительный аукцион, где шепотом решаются судьбы многомиллионных тендеров. Поездка на охоту в закрытое хозяйство, где в перерывах между выстрелами (в основном не в дичь, а просто ради азарта) ведутся разговоры о большой политике.

На таких встречах я становлюсь его тенью. Его молчаливой спутницей. Он представляет меня просто: «Майя», лишь изредка добавляя что-то вроде «важный партнер» или «хорошая девочка». Только позже я начала понимать, что всем этим людям не важный мой официальный статус, потому что я ношу куда более значимый, неофициальный - протеже Форварда.

Двери, которые были для меня закрыты (и в которые я не собиралась стучаться), начали открываться сами собой. Я лично познакомилась с людьми, чьи имена раньше видела только в списках «Форбс» или слышала с большого экрана. Никто не смотрит на меня как на равную, но, с другой стороны, на меня смотрят с интересом и уважением. Потому что я с Форвардом.

А он - учит.

Не читает скучные лекции как в универе и не гоняет по учебнику, а просто рассказывает и объясняет. Раскладывает передо мной сложный, многоуровневый пасьянс из связей, интересов, долгов и обязательств.

«Видишь того, седого, у бара? Это — «кошелек» нашего вице-премьер министра. Всегда пьет только коньяк. Говорить с ним о семье и детях лучше не стоит - больной мозоль».

«Видишь девушку рядом с министром финансов? Его дочь, он ее обожает. Если ты ей не понравится - про контракт можно забыть. Но если с ней подружиться - считай, ключ к сердцу ее папочки уже в кармане. Правда, удалось это единицам - очень капризная».

Он объясняет мне закулисные интриги, расстановку сил, невидимые нити, которые всех со всеми тут связывают. Учит видеть не то, что показывают, а то, что скрывают. Читать между строк. Говорить на языке пауз и намеков.

Он хочет, чтобы я была такой же - сильной, безжалостной, знающей правила игру.

И, как он, умеющей их нарушать.

Самое страшное в том, что мне начинает это нравится.

Мой мозг, привыкший к сложным задачам, впитывает эту информацию, как губка. Прошло всего две недели, но я уже ощущаю себя другой, хотя для полной трансформации понадобится значительно больше времени.

Если я решусь.

Потому что каждый вечер, возвращаясь в свою пустую квартиру, я смотрю на себя в зеркало и задаю своему отражению одни и те же вопросы: кто ты, Майя, и чего хочешь на самом деле?

Этот головокружительный взлет, власть и близость к вершине мира… это - моя личная Голгофа, потому что поднимаясь туда, я с каждым шагом как будто теряю кусочек души. Становлюсь жестче, злее и холоднее - чтобы выжить на вершине без кислорода. А еще я совсем не уверена в проводнике - пока я соглашаюсь, он ведет меня к пику тайными тропками, в обход лавин и сильных бурь, но что будет, если я передумаю? Дам заднюю? Он столкнет меня в пропасть и просто заменит на более умную кандидатуру?

— Эй, ты где? - голос Саши вырывает меня из оцепенения. Он машет рукой перед моим лицом. - Снова о работе думаешь?

— Прости, - мотаю головой, отгоняя наваждение. - Задумалась. На столе лежит важная бумажка - я теперь все выходные о ней буду думать. Работа преследует меня даже во сне.

— Я вижу, - он смотрит н меня без осуждения, но с внимательным беспокойством. - Ты в порядке, Пчелка? Какая-то прозрачная стала. Как будто здесь, но в то же время — нет.

— Я в порядке, Саш. Просто устала. - Бросаю взгляд на часы и делаю то, чего не делала уже тысячу лет: - Пригласи меня куда-то поужинать, Григорьев, пока тебя об этом просит мой рот, а не мой рычащий от голода желудок.

— В «Террасу», - сразу приосанивается Сашка.

— Решил шикануть? - подначиваю его.

— Ты себя давно в зеркало видела, Пчелка? Таких женщин в места рангом ниже просто не водят!

Я в шутку бью его в плечо.

Но когда выходим и я оглядываюсь на квартиру своей мечты, в которую - я надеюсь - торжественно въеду уже на следующей неделе, я понимаю, что строю крепость. Стены с бойницами, в которых можно будет спокойно снимать броню и не бояться удара в спину.

Мы выходим из лифта, и тишину холла нарушает знакомый, чуть хрипловатый смех. Из-за угла, направляясь к нам, выходит Кира - моя рыжеволосая соседка, точнее - рыжеволосая девушка моего пока еще «невидимого» соседа. На ней - короткое черное платье, грубые ботинки и кожаная куртка, наброшенная на одно плечо. Как и в прошлую нашу встречу, ловлю себя на мысли, что она похожа на героиню модного артхаусного кино - дерзкая, живая, настоящая.

— О, соседка! - улыбается и кивает на поднос с двумя стаканчиками кофе на вынос у нее в руках. - А у нас кофе-машина накрылась медным тазом, так что… вот.

Кира здоровается со мной, потом переключается на стоящего рядом Сашку. Окидывает его взглядом с ног до головы - не оценивающе, примеряя себе, а с искренним, детским восторгом, как будто увидела редкую, красивую машину.

— Майя, - подмигивает мне, и обмахивает себя рукой, изображая прилив жара. - Предупреждать же надо, чтобы соседи не забывали носить огнетушители. Очень горячий. У тебя отличный вкус.

Я смеюсь, Саша слегка смущается - он всегда смущается, когда получает слишком открытые комплименты, хотя абсолютно точно не испытывает недостатка в женском внимании.

— Я еще не успела распечатать технику безопасности, - с удовольствием подхватываю шутку. - Обязательно внесу пункт о правилах пожарной безопасности.

Она легко машет нам рукой и успевает скользнуть внутрь кабинки, прежде чем она закроется.

Мы выходим на улицу, в прохладный октябрьский вечер.

— Какая… энергичная девушка, - говорит Саша, открывая передо мной дверь своей машины.

— Из нового поколения, - киваю, садясь на прохладное кожаное сиденье. - Свободных и смелых.

Он садится за руль, и мы плавно трогаемся с места.

Мы едем по вечернему городу, в машине тихо, играет какая-то радиостанция и весело трещит ди-джей. Мне хорошо и спокойно, потому что не нужно ни о чем думать, нет необходимости следить за дорогой и гонять в голове бесконечные планы или решать подкинутый Форвардом очередной «политический ребус».

И, конечно же, именно в этот момент мой телефон разрывает эту идиллию.

На экране короткое «Форвард». Я вздыхаю, бросаю на слегка нахмурившегося Сашку умоляющий взгляд и отвечаю.

— Да, Павел Дмитриевич.

— Майя, добрый вечер. Не отвлекаю?

— Смотря от чего, - отвечаю я, стараясь, чтобы голос звучал легко. - Если от спасения мира, то уже поздно.

Он усмехается. Я слышу в трубке звон бокалов и приглушенный гул голосов. Он где-то на приеме. Он всегда - «где-то».

— Завтра в загородном клубе «Адмирал» будет неформальная встреча, - говорит он, переключаясь на строго деловой тон. - Слет, если хотите. Будет вся верхушка нашего истеблишмента. Я приглашен, и я хочу, чтобы вы поехали со мной.

Он не предлагает и не спрашивает о моих планах - просто ставит перед фактом.

Я бросаю взгляд на Сашу. Он ведет машину, смотрит на дорогу, но я вижу, как напряглись его плечи. Даже по обрывкам моих слов можно догадаться, что работа нашла меня даже в его машине.

— Хорошо, Павел Дмитриевич. Во сколько быть готовой?

— Я пришлю за вами машину в четыре.

— Дресс-код?

— Просто и со вкусом. Никаких вечерних платьев. Все будет выглядеть как дружеская встреча на природе.

— Поняла. - Мысленно примеряю парочку подходящих образов из своего гардероба. - Мне нужно что-то почитать, подготовиться?

— Просто будьте рядом. Слушайте. Запоминайте. Этого достаточно. И захватите купальник. Там отличный спа-комплекс, может, будет время расслабиться.

Сомневаюсь, что он даст мне просто валяться в шезлонге, но чем черт не шутит.

— Я поняла. Буду готова.

— Вот и отлично. До встречи.

Я демонстративно выключаю звук и бросаю телефон в сумку. Запираю свою рабочую жизнь в этой маленькой кожаной тюрьме на время ужина.

— Важная особа? - интересуется Сашка, не отрывая взгляда от дороги. В его голосе нет упрека. Только констатация факта.

— Просто… работа, - машу рукой, стараясь сделать вид, что это что-то незначительное.

Ни один из нас в это не верит, но этого достаточно, чтобы не развивать тему.

В «Террасе», как всегда, тихая музыка, приглушенный свет и запах моря. Я была здесь буквально позавчера - ужинала с Форвардом и парой важных шишек, но для Сашки изображаю восторг Алисы в Зазеркалье и верчу головой.

Мы садимся за столик у самого окна с видом на залив.

Ужинаем. Я заказываю стейк-гриль из осетра и панцеллу, Григорьев - стейк и батат. Без алкоголя - ему за руль, у меня завтра очередной «променад».

Мы просто разговариваем. Саша рассказывает смешные, немного грустные истории из своей летной жизни - о сумасшедших пассажирах, о грозах, которые приходилось облетать, о красоте земли с высоты десяти тысяч метров. Я слушаю его, подперев щеку кулаком, радуясь, что можно просто болтать без определенной цели. С ним легко. С ним не нужно все время держать спину и вести интеллектуальную дуэль.

С ним мне почти удается убедить себя в том, что я все еще та Майя, которая когда-то прибегала вот в такие места и действительно испытывала трепет, а не оценивала посетителей с мыслью: «Эта женщина в синем, случайно, не любовница вот того самого?»

Но это, скорее, самообман. И эту мысль я тоже стараюсь запихнуть куда подальше.

Когда официант уносит наши тарелки и приносит десерт, разговор сам собой сворачивает на скользкую, болезненную тему.

— Как Кирилл? - спрашиваю я.

Саша вздыхает. Его лицо мгновенно становится серьезным.

— Нормально. Насколько это возможно. Твои родители - святые люди. И няня, которую я нашел, вроде, толковая. Он к ней уже привык.

— А… Юля? - Хотя что он ответит я плюс-минус и так знаю.

— Ничего, - он качает головой, морщится. - То же самое. Неделю пьет, потом на пару дней берет себя в руки, забирает Кирилла. А потом - снова срыв. Я приезжаю, а он один дома, голодный, смотрит мультики. А она спит. Или ее вообще нет.

Каким бы не было мое отношение к Юле, я все же надеялась, что тот ее загул будет разовой акцией и она возьмет себя в руки. Но прошло уже достаточно времени, чтобы примерно понимать, что она катится вниз со скоростью света. Хотя не зря же говорят, что дорожка вниз всегда с ускорением. За четыре месяца Юля умудрилось деградировать почти окончательна - после того ее «концерта по заявкам» возле моего дома, я видела ее еще дважды, и с каждым разом это было все хуже и хуже.

Их развод так и не сдвинулся с мертвой точки. И я понимаю, почему.

Саша боится. Думает, если подождет еще немножко, то как-то само рассосется, она одумается и ему не придется принимать единственно верное, но очень радикальное решение.

— И как долго это будет продолжаться, Саш? - Мой голос звучит жестче, чем я планировала.

Он поднимает на меня удивленный взгляд.

— В смысле?

— В прямом. Ты будешь всю жизнь бегать за ней, как спасатель, и вытаскивать ее из очередного запоя? Как ты думаешь, что случится раньше - Юля одумается и снова станет примерной матерью или однажды случится что-то страшное, что ты себе потом никогда не простишь?

— Она мать моего сына, Пчелка, - он хмурится. - Я не могу ее просто… бросить.

— А она - смогла, Саш, - отрезаю я. - Она бросила - тебя, сына, себя. Она сделала свой выбор. Почему ты должен расплачиваться за него своим покоем? Своей жизнью? Жизнью своего ребенка?

В его глазах - боль, растерянность, усталость.

И жалость. Дурацкая всепрощающая жалость, которая тянет его на дно вместе с ней. Потому что он чувствует себя виноватым за все, что с ней происходит. Типа, если бы смог ее полюбить, то все было бы по-другому. А мне с каждым разом все тяжелее держать себя в руках и не вывалить ему в лицо, что она стала вот такой потому что очень хотела быть в очередной раз выше всех, потому что ради этого связалась с мразью. Потому что дала этой мрази себя пережевать и выплюнуть.

Наверное, я бы сказала… если бы была уверена, что Сашку эта правда исцелит, но пока мне кажется, что она только сделает ему больнее.

— Григорьев, послушай, - говорю я, наклоняясь к нему через стол, стараясь придать голосу оттенок правильной холодности. - Ты сейчас в слабой позиции. Пока вы женаты, ты можешь забирать Кирилла, когда захочешь. Но рано или поздно суд вас разведет и тогда твой сын будет с ней. Ты уже подумал, что будет потом? Будешь ждать ее разрешения, чтобы увидеть собственного сына? Надеяться, что она в адеквате когда Кирилл остается с ней?

— Пчелка, если бы все было… так просто, — морщится Сашка. Физически ощущается, как ему неприятен этот разговор, потому, что без моей «помощи» он кое-как гоняет от себя эти мысли. - Я просто не знаю, что делать, ладно? Это ты хотела услышать?

— Я знаю - бороться. Готовиться к войне, Саш. Прямо сейчас.

— К какой войне?

— За опеку, Саш, - вижу, что его лицо после моих слов вытягивается, но все равно продолжаю. - Ты должен лишить ее родительских прав. Или, как минимум, добиться того, чтобы суд определил место жительства Кирилла с тобой.

Сашка смотрит на меня так, будто я предложила продать душу дьяволу.

— Лишить ее прав? Это, блять, не правильно.

— А оставлять семилетнего ребенка с пьющей, нестабильной матерью - это правильно? - Я повышаю голос. - Саш, проснись! Речь не о твоих чувствах к ней, а тем более не о твоей вине. Речь о безопасности твоего сына. Ты должен думать в первую очередь о его интересах!

— И как ты себе это представляешь? - Сашка начинает заводиться, потому что я задела его за живое. Отлично, там, где врубаются эмоции, перестаю работать привычные защиты. - Я приду в суд и скажу: «Она пьет», она херовая мать, отдайте сына мне»?! Кто в это поверит, Майя?

— А ты сделай так, чтобы поверили. - Смотрю на Сашку в упор, не давая отвернуться, заставляя смотреть в мои глаза, хоть ему наверняка не нравится та Майя, которую он сейчас перед собой видит. - Начинай собирать базу. Прямо сейчас. Каждый ее срыв, каждый раз, когда ты забираешь от нее грязного и голодного ребенка - все это нужно фиксировать. Справки из поликлиники. Показания соседей. Записи твоих звонков. Все, что может стать доказательством. Ты должен быть готов. Потому что, когда начнется суд, Юля устроит спектакль, выставив тебя монстров, а себя - несчастный овечкой. тебя в монстра. А именно так и будет, Саш, ты прекрасно это понимаешь. И если у тебя не на руках будет неопровержимых фактов, ты проиграешь.

Я замолкаю. В ресторане по-прежнему играет тихая музыка, звенят бокалы.

Но за нашим столиком - ледяная тишина.

Саша смотрит на меня. Долго. Внимательно.

Тепло в его глазах медленно тает - отмечаю это с безэмоциональной отстраненностью.

Мне даже не больно от этого, потому что «правильно» и «приятно» очень редко ходят рука об руку. Я делаю все это не из мести Юле - чихать я на нее хотела, тем более, что она сама прекрасно с этим справляется. Я хочу чтобы эта бесконечная агония единственного человека, к которому я еще могу испытывать теплые, пусть и дружеские чувства, прекратилась.

И я не дам Юле тянуть за собой на дно их обоих.

Даже если это будет стоить мне вот этого Сашкиного взгляда - как на чудовище.

— Я тебя не узнаю, Пчелка, - Он морщится. Моргает, смотрит снова - и никак не понимает, почему напротив сидит все еще вот это холодное существо, а не его старая подруга. - Как будто разговариваю с юристом по бракоразводным процессам, честное слово.

— Если бы у тебя был такой юрист, Саш, все бы это дерьмо давным-давно закончилась, и ты и сын были бы в безопасности от истерик одной пропащей истерички.

— Майя, просто… замолчи. - Сашка выставляет вперед руку, как будто хочет оттолкнуть мое присутствие. - Что с тобой, Пчелка? В кого ты… превратилась?

Его слова - как пощечина. Чувствую, как краска бросается в лицо.

Но я не отступаю, потому что под чутким руководством Форварда я почти разучилась это делать.

— Та Пчелка выросла, Саш, - каяться и отматывать назад я не собираюсь, тем более - корчить из себя ту, которой больше нет. - Однажды она открыла глаза и увидела, что в этом мире жалость и сантименты - непозволительная роскошь. И что пока ты жалеешь людей - они выжидают, пока ты оступишься, чтобы добить.

— Она этого не сделает, - сопротивляется Сашка.

Бесит невероятно. Да, возможно он не в курсе всех подводных камней нашего с Юлей «рабочего романа», но нельзя же быть таким… мягким.

— Ты помнишь ту Юлю, которой больше нет, Григорьев, - говорю я, уже совершенно потеряв интерес к десерту, к которому даже не дотронулась. - И чем скорее ты поймешь, что имеешь дело с совершенно другим человеком, непредсказуемым и крайне токсичным, тем скорее ты поймешь, что я правда. И что разорвать этот замкнутый круг можно только одним способом - даже если он тебе не нравится. Ты должен думать в первую очередь о себе и о сыне. А Юля - без пяти минут твоя бывшая жена, Она - балласт, Саш.

Григорьев морщится, откидывается на спинку стула, как будто ему вдруг стало слишком мало воздуха между нами. И отвращение в его взгляде, которое он изо всех сил пытается замаскировать, лично для меня все равно слишком очевидно.

Да плевать, боже.

— Да, Саш, можешь сколько угодно быть хорошим, добрым и думать, что один правильный поступок перечеркнет годы дерьма, но рано или поздно тебе придется повзрослеть. Нравится тебе это или нет, но Юля - гребаный балласт. И если ты не отрежешь этот канат сейчас, он утянет тебя на дно вместе с ней.

Дорога домой после ужина с Сашей тонет в густой, тяжелой тишине. После моего монолога, Сашке позвонила няня, а потом к разговору о Юле ни один из нас возвращаться не захотел. Мы сделали вид, что все ок: болтали о погоде, о планах на выходные, о новом фильме, который оба не смотрели. Мы говорили обо всем и ни о чем, и эта вежливая, пустая болтовня звучала громче, чем крик.

Сашка подвозит меня до самого подъезда. Прощальное «еще созвонимся» звучит натянуто. Я смотрю, как его машина растворяется в темноте, и чувствую не облегчение, а смесь раздражения и ощущения правильности каждого сказанного ему слова.

Я не узнаю себя. Та женщина, которая сидела напротив Саши и холодным, ровным голосом, как хирург скальпелем, препарировала его боль, давая безжалостные, прагматичные советы… это все еще я? Точно? Или та, другая, которую Павел Форвард старательно из меня лепит? Она, безусловно, успешная, умная и идеальная.

И бонусом - совершенно бесчувственная. Или это ни черта не бонус, а побочный эффект?

Поднимаюсь в свою старую, скоро уже бывшую квартиру. Здесь все еще пахнет мной и хоть часть мебели я успела продать, здесь все еще достаточно уютно. Хотя я все рано уже чувствую себя здесь гостьей.

Нужно заканчивать с переездом. Эта мой спасательный круг - простое, понятное, механическое действие. Когда можно ничего не думать и не чувствовать, а просто делать.

В углу гостиной уже выросла гора из заклеенных скотчем коробок. Я достаю из кладовки еще несколько, плоских, пахнущих картоном и пылью. Осталась самая интимная личная территория - гардеробная. Сколько часов и дней я потратила на то, чтобы организовать все максмально комфортно и удобно, одно время даже заморочилась и разложила в ящиках спортивную одежду по цветам. На новом месте придется начинать все сначала, но я надеюсь, эти хлопоты будут отвлекать от рабочих будней.

Включаю свет в гардеробной, осматриваюсь. Даже тянет сделать пару селфи «на прощанье». Вещи висят ровными аккуратными рядами - платья, блузки, костюмы. Целая армия солдатиков, которые помогали выигрывать мои маленькие войны. Методично, без сантиментов, снимаю и складываю в коробки. Вечерние платья - в одну. Деловые костюмы - в другую. Повседневные вещи - в третью. С некоторыми связаны отдельные маленькие воспоминания - вот это синее платье я надевала на свой первый корпоратив в NEXOR. А в этом черном мешковатом свитере я каталась с…

Резко обрываю мысль. Укрепляю плотину, которая чуть было не дала течь.

Нельзя. Туда нельзя, Майя. Там больно.

Мозг послушно переключается. Что там форвард говорил насчет завтрашнего мероприятия? Загородный клуб, неформальная встреча. Среди вещей, которые я почти не использую, нахожу слитный, темно-синий, почти черный купальник - закрытый и сдержанный. Никаких рюшей, никаких вырезов. К нему - широкое парео из плотного белого шелка. Ноль провокации. Я - коллега. Партнер. Бесполое существо в мире больших денег и большой власти. Аккуратно складываю их и убираю в дорожную сумку. Откладываю туда же пару джинсы-момс, мягкий свитер и лофферы от «Лоро Пиана» и сова возвращаюсь к коробкам. На дне шкафа нащупываю еще одну - небольшую, квадратную, и что в ней вот так сходу вспомнить не получается. Ставлю ее на пол, раскрываю.

Делаю резкий вдох.

Внутри, вместе с запакованными в несколько слоев органзы веточками хлопка - нелепый плюшевый паук с восемью длинными, мягкими лапками. Пластиковые глаза смотрят на меня с осуждением.

Волна воспоминаний, которую я так старательно сдерживала, се-таки прорывает плотину. - так резко, что я не успеваю подготовиться и врубить защитные системы. Накрывает с головой, лишая воздуха и сбивая с ног. Я сажусь на пол прямо там, в гардеробной, среди коробок и разбросанных вещей. Беру его в руки дурацкую розовую игрушку, и она почему-то ощущается невыносимо теплой - настолько, что прожигает кожу, но выбросить ее обратно в коробку почему-то не получается.

Я до сих пор слишком хорошо помню, как Слава его подарил.

Как улыбнулся. Как мы переписывались, когда обсуждали мою татуировку и как я стала «токсичной паразиткой». Зачем-то задергиваю рукав домашней кофты, чтобы не видеть чернильные лапки на своем предплечье.

Тогда мне было немножко страшно, но я упрямо шла до конца.

Теперь я тоже ничего не боюсь, но потому что стала немножко… бессердечной?

Я прижимаю игрушку к груди. Вздыхаю. Уговариваю себя только пару раз шмыгнуть носом - и тут же взять себя в руки.

Но не получается.

Совсем не получается.

На этот раз боль не режет - к этому я уже привыкла и все нанесенные ей шрамы давно зарубцевались, стали еще одним слоем моей брони. Эта боль другая - ноющая. Бесконечная. Боль по тому, что было. И по тому, чего никогда не будет.

Ты поступила правильно, Майя. Ты все сделала как надо!

Повторяю это снова и снова. Я выбрала его будущее вместо нашего общего настоящего. Это был единственно верный, единственно возможный выход из мерзкого ультиматума Резника. Мы слишком заигрались. Я позволила себе забыться, не рассчитала последствий.

Я всегда думала об этом, когда накатывала тоска, но сегодня почему-то совсем не помогает. Сегодня вообще все летит в пропасть.

И воздух, который я судорожно глотаю, на вкус как коктейль из пепла и битого стекла.

Я скучаю по нему.

Боже, как же я по нему скучаю.

Пытаюсь схватиться за ту слабость в Берлине - и не получается.

Все не так, боже. Это как будто были… не мы. Я даже думать о том сексе не могу.

Я скучаю по другому Славе - по тому, который не трахал меня с послевкусием «просто секс, детка, ничего личного», а по другому, который таскал меня на плече и игриво шлепал по заднице, даже если отпечатки его ладоней я потом носила несколько дней.

А еще я дико тоскую по его запаху. По смеху. По сильным рукам и шершавым ладоням. По голосу, который произносит мое имя так, будто пробует на вкус.

Я скучаю по той себе, которой я была рядом с ним. Живой, настоящей, не боящейся быть уязвимой. Умеющей смеяться и плакать от счастья.

Кажется, сегодня я поставлю мировой рекорд по уровню саморазрушения.

Докажу всем законам физики, что можно выплакать океан, но любовь в этих слезать все равно не утопить.

Обхватываю себя руками, чтобы согреться, потому что тело трясется от мелкой дожи.

Что ты сейчас делаешь, Дубровский? Спишь? Работаешь в своей мастерской? Обнимешь кого-то? Целуешь?

Я яростно растираю кулаками глаза, хочу выдавить хоть слезу, наивно веря, что станет легче.

Не получается. Сегодня у меня вообще ничего не получается.

Рука сама находит телефон в кармане домашней кофты. Деревянными пальцами тыкаю в иконки на экране, открываю иснту. Вбиваю его ник - с того дня, как мы расстались, я ни разу этого не делала. Душила в себе пагубное желание подсмотреть. Просто вынесла запрет и поставила на этой дорожке огромный страшный знак - табу, нельзя.

Это было частью сделки с самой собой - безоговорочное выжигание всего.

Но сейчас все равно - тормоза и договора не действуют.

Палец замирает над кнопкой «поиск». Сердце колотится в горле, глухо, как барабан.

Бывшая стальной еще секунду назад решительность вдруг гнется, кривится.

Отдает болью в запястье.

А вдруг там то, что мне лучше не видеть? Ну подумаешь, трахнул меня по старой памяти…

Я шмыгаю, запястьем вытираю мокрый нос. Слава бы не стал… Тот Слава, которого я знаю, не смог бы… вот так. Хотя, кого я обманываю? В нем прежнем столько же от «Славы», сколько во мне сейчас - от «Майи».

Жму на поиску и жду, пока на экране мелькает загрузка.

«Пользователь не найден Или страница была удалена».

Обновляю. Еще раз. И еще. Но даже если буду жать на проклятый поиск всю ночь, результат не изменится.

Его больше не существует. Он себя стер.

Потому что тоже хотел сжечь все мосты или у него просто не осталось времени на красивые фоточки и посты о книгах и фильмах?

Я пялюсь на пустой экран и чувствую себя человеком, который однажды прочитал лучшую в мире книгу, существующую в единственном экземпляре.

Сжег ее.

А теперь плачет, потому что больше никогда не прочтет снова.