Запрещенные слова. книга 2

Глава двадцать вторая

Ночь до безобразия длинная, больше похожая на липкий дурной сон.

Я почти не сплю, а когда удается задремать - тут же просыпаюсь, потому что встает Оля. Она бродит как лунатик - короткими редкими вылазками до до холодильника, чтобы попить воды, то в ванну, где начинает издавать характерные звуки. Я бегала за ней, помогая стошнить в унитаз, потому что саму явно тянуло сделать это на пол. Стояла, держала ее грязные волосы и слушала эти унизительные, жалкие звуки, чувствуя, как к горлу подкатывает собственная тошнота - не от запаха или брезгливости, а от острой, какой-то почти родственной жалости.

В пять утра, как по расписанию, снова звонит Людмила.

— Я на въезде в город, - ее голос в трубке звучит уставшим, но собранным. - Куда мне ехать? Можете скинуть геолокацию?

Я отправляю ей точку на карте, тру ладонями лицо, чтобы прийти в чувство и окончательно разогнать дремоту. Варю чашку кофе и оставляю одну порцию в кофемашине, чтобы приготовить ее к приезду Людмилы - будет не лишним после бессонной ночи за рулем. Достаю из аптечки аспирин - сразу две таблетки - и запиваю холодной водой.

Голова просто раскалывается.

После всех этих «приключений» я проведу в постели все выходные и даже, вероятно, отключу телефон, чтобы хотя бы на сорок восемь часов отключиться от мира.

Через час раздается тихий звонок в домофон.

Женщина, которая входит в мою квартиру, выглядит не так, как я ожидала. Я готовилась увидеть заплаканную, растерянную среднестатистическую женщину под сорок, но Людмила - другая: высокая, стройная, с короткой стильной стрижкой и умными, хоть и невероятно уставшими глазами. На ней - модная куртка от известного бренда с норковым воротником, под ним - шерстяной костюм, очень стильный и отлично подчеркивающий все достоинства ее фигуры. Она держится с достоинством, но пальцы, в которых сжимает сумку, мелко дрожат. Замечаю один обломанный почти «до мяса» красный ноготь.

Она тихо здоровается, пытаясь высмотреть что-то за моим плечом.

Я в ответ отступаю и предлагаю войти.

Людмила, не разуваясь, сразу идет в гостиную. К дивану. Смотрит на спящую дочь, и ее лицо искажает гримаса боли. Осторожно касаясь щеки Оли, убирает с ее лица спутанную прядь волос. Девчонка что-то бормочет во сне и поворачивается на другой бок, лицом в спинку.

Людмила с шумом втягивает воздух через сжатые губы, заносит ладонь, чтобы погладить дочь по плечу, но Оля как будто чувствует - отодвигается, втягивает плечи в себя.

— Хотите кофе? - предлагаю я, видя, как моя гостья покачивается от усталости.

Ей точно нужно выдохнуть, прежде чем снова садиться за руль. Если бы не раннее утро, я бы заказала какой-то перекус из доставки, но это все равно не раньше семи.

В ответ на мое предложение, Людмила молча кивает и идет за мной.

Мы сидим на кухне: она - на высоком барном стуле, я - напротив. Между нами — две чашки с дымящимся кофе и коробка конфет из бельгийского шоколада, которую я планировала отдать Лильке. За окном только-только занимается настоящий, полноценный рассвет.

— Спасибо вам, Майя, - наконец, нарушает наше молчание Людмила. - Я не знаю, что бы делала… Уже планировала начать обзванивать морги… господи…

Я неопределенно киваю. Отнекиваться и говорить высокопарную чушь про чувство долга точно не буду. Девчонке просто повезло, что на нее наткнулся сердобольный Сашка. Где она была бы сейчас, если бы не он, можно только догадываться.

Мы снова молчим. Людмила пьет кофе маленькими, нервными глотками. Никто из нас к конфетам, которые оглушительно пахнут горьким шоколадом и орехами, так и не притронулся.

Людмила достает из сумки сигарету, подходит к окну, открывая его на половину ширины, спрашивает, можно ли закурить. Я киваю. В любой другой ситуации точно не разрешила бы дымить в доме, но это точно будет не единственная выкуренная ей сигарета - не гонять же человека каждый раз на террасу.

— Откуда вы знаете мою дочь, Майя? - спрашивает она, глядя на меня уже не взглядом испуганной матери, а как следователь на заключенного.

— Видела ее несколько раз. – Тщательно подбираю слова, потому что раскрывать душу перед кем попало точно не в моих правилах. - С моим генеральным директором, Владимиром Резником.

При упоминании его имени она вздрагивает. Совсем незаметно, но я все равно замечаю.

— Понятно, - чуть помедлив, кивает она. А потом задает вопрос, от которого мышцы на моем лице сводит в гримасу. – Значит, у вас с ним тоже был роман, Майя?

Она делает акцент на слове «тоже», хотя и вопрос звучит вовсе не как вопрос, а скорее как констатация с легким намеком на мои маленькие маневры. Как будто речь идет не о самом факте нашей связи, а скорее о ее декорациях.

У Людмилы действительно чертовски проницательный взгляд. И то, как она курит – даже как просто затягивается – почему-то располагает не играть в кошки-мышки.

— Да, был, - дергаю плечом, сбрасывая с себя все связанные с этим гадкие воспоминания. — Очень непродолжительный. К счастью, я вовремя поняла, что он из себя представляет. И если не возражаете, то это единственное, что я готова сказать на эту тему. Вспоминать такое «бесценный опыт» мне до сих пор противно. Считайте, что в душе я чувствую себя вот… примерно так же, как она.

Киваю в сторону гостиной, где спит ее дочь.

Людмила тянется за чашкой кофе, делает глоток. Несколько минут смотрит на свое отражение в чашке – то улыбается ему, то кривляется.

— Вы похожи на женщину, мимо которой Владимир просто не смог бы пройти. – Когда она снова на меня смотрит, в ее глазах уже нет «полицая», только… понимающая усталость. Как будто она всегда знала, что рано или поздно ей придется произнести эти слова. – Вы очень красивая, Майя. Эффектная, яркая. В вас много внутренней силы. Готова поспорить, что он сразу заявил на вас права. Уж не знаю каким способом, но дал понять, что не собирается ограничиваться сугубо «служебными рамками».

Комментировать ее слова я никак не собираюсь. Уже сказала, что никаких задушевных бесед о Резнике она не дождется. Так что я просто дергаю плечами – пусть понимает этот жест ровно так как хочет.

Но вот сказать что-то другое – вполне могу. Раз уж у нас тут стихийный кружок «бывших Вовы-обиженки».

— Моей подруге повезло меньше, - верчу в уме образ пьяной, разбитой Юли – и прямо передергивает. – Точнее, теперь уже бывшей подруги.

Людмила допивает кофе, ставит чашку на стол и тянется за второй сигаретой.

Горько, безрадостно улыбается.

— Я тоже в кружке «клюнувших на красивые слова», - говорит с нотками горькой иронии.

Тишина. В этой тишине я слышу, как тикают мои наручные часы и как за окнами начинает шуметь просыпающийся город.

— Я… не понимаю… Разве не… - Вовремя прикусываю язык.

Людмила кивает и продолжает.

— Владимир был лучшим другом моего мужа, Андрей… мой муж… погиб четыре года назад. Автокатастрофа. Вова тогда очень помог. Был рядом и, честно говоря, если бы не он, я бы дала черной дыре отчаяния засосать себя с потрохами. У меня свое туристическое агентство, но после смерти Андрея все начало рушиться. Посыпалось, как карточный домик. А он… подключил свои знакомства, договорился о кредите, чтобы я смогла удержаться на плаву до сезона. Давал полезные советы.

Ее голос становится сухим и ровным, а взгляд – расфокусированным, как будто она смотрит не на меня, а кино о своем прошлом. Как будто рассказывает чужую историю.

— А потом… все началось как-то само собой. Вова был настойчивым и очень заботливым. Окутал меня вниманием и теплом. После смерти Андрея прошел уже год и я чувствовала себя такой разбитой и никому не нужной, что его внимание… Тогда мне казалось просто невероятным, что такой красивый, успешный мужик – и вдруг выбрал меня, вдову с кучей материальных проблем и дочерью в подростковом кризисе. Я поплыла, дала себе право снова увлечься, почувствовать себя женщиной. В какой-то момент он перестал быть другом семьи и превратился в моего любовника.

— А… Оля? – рискую спросить, потому что именно на этом моменте ее стройная и вполне заурядная история как будто спотыкается.

— Мы решили, что ее нельзя травмировать. Она обожала отца, была его обожаемой девочкой. Гибель Андрея стала для нее страшным ударом. Вова сказал, что нужно дать Оле время, чтобы она пришла в себя. Я согласилась. Тогда мне казалось, что я нашла не просто любовника, а человека, который, хоть и не заменит ей отца, но сможет стать опорой и поддержкой. Боже, какая глупость… Никогда себе этого не прощу.

— Давайте я сделаю вам еще кофе? – предлагаю я, чтобы дать ей передохнуть, потому что ее начавшие мелко дрожать плечи выдают сильное внутреннее напряжение.

Она молча согласно машет головой и на время, пока я вожусь с кофемашиной, берет паузу.

У меня пикает телефон, входящим сообщением от Дубровского: «Все в порядке? Точно не нужна помощь?»

На часах еще нет шести утра. Суббота. Несмотря на целую кучу других причин, по которым он не спит в это время, я почему-то уверена, что из-за меня. Что ему не все равно, потому что ему и раньше было не наплевать на все, что происходило в моей жизни.

Украдкой поглядываю на Людмилу – и снова перечитываю сообщение Дубровского.

Несколько раз, в надежде, что пришедшая в голову дурная мысль разобьется вдребезги. Напрасно – она становится только сильнее.

Я: Не знаешь какого-то ответственного водителя, который согласиться отвезти двух пассажиров?

Я: Если что – нет, не меня.

Дубровский: Твою гостью с кем-то еще?

Я: С ее матерью. Она явно не в том состоянии, чтобы садиться за руль – очень нервничает.

Пока он не сказал ни да, ни нет, пишу куда именно их нужно отвезти, и что пок ане знаю точного времени, но примерно через несколько часов.

Я: Готова заплатить любые деньги.

Дубровский: Я точно не смогу, Би, но водителя тебе найду.

Я: ты меня правда очень выручишь. Спасибо.

Дубровский: Пока не за что.

Я перечитываю нашу переписку, ставлю чашку на блюдце и достаю из винного шкафа бутылку коньяка. Наливаю примерно треть. Ставлю перед Людмилой и в двух словах объясняю, что я нашла водителя, который их отвезет. И сразу же прошу никак не благодарить.

— Вы так с нами возитесь, - все-таки говорит она. Как будто это что-то странное – относится к людям как к людям. – Спасибо вам, Майя. Моей дочери очень повезло, что она… что вы…

Я машу рукой, и мы снова берем паузу: она – чтобы сделать пару жадных глотков и потянуться, наконец-то, за конфетой, я, чтобы перечитать переписку со Славой. Даже в таком формальном тоне, она все равно вызывает приятное покалывание в кончиках пальцев.

— Так, тайно, мы встречались примерно год, - продолжает Людмила, когда я откалываю в сторону телефон. – Наши отношения были… странными. Вова был очень… страстным. Но всегда - на своей территории. В моем доме он был просто «дядей Вовой», другом семьи. Держался подчеркнуто прохладно и на заметной дистанции и, в конце концов, я начала уставать от этой лжи. Сказала ему, что Оля уже взрослая, что прошло достаточно времени, и раз она может ходить с подругами в кино и на вечеринки, то и новость о наших отношениях уже не ранит ее так сильно, тем более что мы не делали ничего плохого – я была свободная, Владимир – тоже. Но он все время находил отговорки: «Еще не время», «Давай подождем до осени», «Она не готова».

Ее голос наполняется гневом осознания. Как будто она, глядя кино своего прошлого, вдруг с новой силой осознает все случившееся.

— А потом его карьера резко пошла вверх, и он переехал сюда. Вова был очень горд. Мы стали видеться все реже и реже – сначала только на выходных, два-три раза в месяц. Он все время рассказывал, как у него все замечательно складывается, что еще немного – и, возможно, он будет готов к следующему шагу. Просто… надо еще чуть-чуть подождать, потерпеть, ради нас обоих. Рассказывал, как скучает. И я, конечно, верила, потому что любила его как дура.

В ее брошенном на меня мимолетном взгляде столько боли и разочарования, что мне становится не по себе. Людмила как будто ждет какую-то похожую эмоцию, но у меня после разрыва с Резником ничего такого не было. Разве что жуткое раздражение на себя, за то, что не сразу разглядела в нем мудака.

— А через несколько месяцев Оля вдруг заявила, что будет поступать в медицинский. Здесь. После целого года после школы, который она провела в «поисках призвания», вдруг решила, что хочет лечить людей. Боже. Никогда не прошу себе, что была такой слепой!

— Мы все очень мудрые задним умом, - пытаюсь поддержать ее как могу. Почему-то вспоминаю Сашку и какой резкой была с ним, когда хотела открыть глаза на Юлины фокусы – и не собираюсь повторять прежних ошибок.

Людмила прячет лицо в ладонях и шумно дышит сквозь пальцы, а когда отнимает их от лица – кажется бледной как призрак. Как будто даже постаревшей лет на десять за этих несколько минут.

— Оля сказала, что нашла какой-то кружок для будущих абитуриентов и что ей нужно ездить на занятия, подтягивать предметы, в которых она «плавает». Иногда уезжала на целую неделю. Она так горела этой идеей – расцвела, снова начала смеяться и строить планы. Я была так счастлива за нее, думала: «Ну наконец-то моя девочка приходит в себя». Даже сумки ей помогала собирать. Я ни о чем не догадывалась. – Она поднимает на меня полный слез взгляд, ее губы дрожат, лицо из мертвенно бледного становится серым. – Клянусь, Майя… Я даже представить не могла, что они… Я верила им обоим. Господи, за что…?!

Она не заканчивает фразу – снова закрывает лицо руками и на этот раз громко рвано плачет. Воет с таким надрывом, с которым может плакать только женщина, вдруг осознавшая не одно, а сразу два чудовищных предательства.

Если бы в эту минуту я могла дотянуться до Резника – я бы вцепилась ему в глотку, и не отпускала до тех пор, пока не убедилась бы, что эта тварь сдохла и больше никогда и никому не сможет причинить боль.

Понятия не имею, сколько мы сидим так, в этой оглушительной тишине. Людмила – рыдая, и я – глядя на нее со странной смесью сочувствия и родства. Даже не пытаюсь ее утешать. Какие слова могут помочь женщине, которая только что осознала, что монстр, которого она любила, спал не только с ней, но и с ее дочерью? Единственное, чем я могу ей помочь – это просто налить еще коньяка, на этот раз – в стакан, сразу на пару пальцев. И, подумав немного, ставлю второй, наполнив его ровно на столько же – для себя. Терпеть не могу настолько крепкие напитки, но сейчас мне тоже надо. Чуть-чуть, чтобы подавить то гаснущее, то разрастающееся с новой силой желание разорвать Резника на куски.

— Это точно лучше валерьянки, - пытаюсь немного ее взбодрить.

Когда Людмила медленно отнимает руки от лица, в ее глазах больше нет боли – только чернота и злость. Она берет стакан, и ее пальцы так сильно дрожат, что коньяк плещется о стенки. Делает большой, жадный глоток. Зажмуривается.

Я повторяю следом – чувствую, как рот обжигает крепкая горечь, подавляю желание тут же выплюнуть ее обратно в стакан, и глотаю. Наверное, должно пройти немного времени, прежде чем на нас подействует, но хотелось бы прямо сейчас.

— Я это так не оставлю, - произносит Людмила, и запивает клятву остатками коньяка. — Я хочу его уничтожить. Хочу, чтобы он страдал.

Держу в уме желание сказать ей, что такие как Резник крайне нечувствительны к разным призывам вспомнить о совести. Ей просто нужно выговориться, выплеснуть негатив.

— Я хочу, чтобы он все потерял. – Ее голос наполняется холодной кристально чистой, до звона, ненавистью. – Хочу, чтобы чувствовал то же, что чувствую я.

— Я бы тоже не отказалась, чтобы бумеранг кармы навешал Резнику парочку звездюлей, - произношу на эмоциях, потому что в эту минуту очень четко ощущаю каждую каплю боли, которую по вине этой твари пережила я сама. Вспоминаю его лицо на парковке и как он самодовольно ухмылялся, когда произносил свой унизительный ультиматум.

Я понимаю ее. О, как я ее понимаю!

— Он всегда таким… уверенным в собственной безнаказанности. – Людмила кривится, но сейчас в этой гримасе уже заметны проблески цинизма. – Думал, что я глупая, влюбленная вдова, и ничего не понимаю. Что просто пляшу под его дудку.

— О чем вы? – настораживаюсь.

Она горько усмехается.

— Он ведь не просто «помогал» мне с турагентством. Он его использовал. – Во взгляде Людмилы загорается лихорадочный огонь. – Гонял через мои счета деньги. Огромные суммы. С каких-то левых офшорных счетов. Кипр, Панама, черт его знает, что еще. Я должна была выставлять счета за организацию несуществующих конференций, за VIP-туры для клиентов, которых никогда не видела.

— А что он говорил? Как объяснял? - Я вся превращаюсь в слух. Мой мозг, натренированный Форвардом на поиск уязвимостей, мгновенно включается.

— Говорил, что это – инвестиции. Что он просто умеет грамотно вкладывать деньги, а я – идеальное прикрытие, потому что туристический бизнес всегда связан с международными переводами. Что, мол, так он помогает мне заработать комиссию и «оптимизирует налоги». Я верила. Точнее… я очень хотела верить. Это были легкие деньги, Майя. Очень легкие. Закрыть глаза было не трудно.

Она ненадолго замолкает, но потом продолжает уже абсолютно решительно, без сантиментов.

— У меня все это есть.

— Что «все»?

— Все эти счета. Выписки. Названия фирм-однодневок. Я все сохранила. Не знаю, зачем. Наверное, боялась, что однажды за мной придут из налоговой. Думала, это будет моя единственная защита. - Она вдруг громко, безрадостно смеется. – Боже, да я даже представить не могла, что однажды сама, добровольно, отдам эту бомбу в чужие руки.

Мое сердце пропускает удар.

— Что вы имеете в виду? - Хотя уже начинаю понимать, что она имеет ввиду.

— Я хочу, чтобы он заплатил, Майя. За меня. За растоптанную память об Андрее. И за Олю. — Она смотрит на меня в упор. – У вас к нему ведь тоже накопились определенные… претензии?

— «Претензии» - это очень мягко сказано.

Людмила с пониманием кивает. Поглядывает на сигареты, на пустой стакан… но не прикасается ни к чему из этого.

— Если хотите, Майя, я могу отдать вам все. Каждую бумажку. Все, что у меня есть.

Звучит так заманчиво, что я решительно давлю в себе первый вспыхнувший порыв.

В последнее время жизнь научила никому не доверять просто так. Тем более униженной и оскорбленной женщине.

— Людмила, не обижайтесь, но… все это звучит немного странно.

— Я бы на вашем месте тоже так подумала, - не спорит она. – Вы меня впервые видите, ничего обо мне не знаете.

Она ненадолго замолкает, прислушиваясь к возне в комнате, но Оля просто ворочается на диване, не просыпаясь. Потом снова впивается в меня взглядом, на этот раз даже чуть пристальнее чем при первой встрече.

— Я вам немного завидую, Майя. - произносит то, что я меньше всего ожидала услышать. - Вы не дали себя сломить. У вас хватило здравомыслия увидеть его мерзкое нутро и остановиться. Готова поспорить, вы точно не плакали за ним в подушку длинными одинокими ночами.

Вряд ли ей нужно мое подтверждение, но все равно дергаю плечами - скорее соглашаясь с прошлым, которое сейчас проносится перед глазами. Слава богу, я по этому гаду действительно не пролила ни слезинки. А глядя на этих двух обманутых женщин, и вспоминая, какой видела Юлю в последний раз, понимаю, что вовремя освободилась от морока и не дала превратить себя вот в это.

— А я…. - Людмила нервно улыбается, начинает крутить кольцо на безымянном пальце - красивое, с бриллиантовой крошкой по всей кромке. Наверное, обручальное, которое она так и не сняла. - Для вас это может показаться странным, но я до сих пор люблю этого подонка. Все про него пониманию, желаю ему всех на свете мук - но… знаете… прямо сейчас половина меня хочет, чтобы он просто появился рядом и все было как раньше. Я знаю, что это просто больная зависимость, что я сломана и не смогу выбраться из этого болота без помощи. Нам с дочерью предстоит долгий путь…

Я начинаю понимать, куда она клонит, но все равно не перебиваю.

Даю ей выговориться.

— Майя, если я начну эту войну, а он придет на порог моего дома и попросит остановиться… я вряд ли смогу ему отказать. - Впервые за время, что она в моей квартире я вижу на ее лице полное осознание произошедшего. Как будто она только сейчас в полной мере начинает осознавать, во что Резник превратил ее жизнь. - А вы сможете, Майя. Вас он не запугает и на жалость не продавит. Вот поэтому я хочу, чтобы это попало в ваши руки.

Ее слова звучат разумно, но я все равно не спешу соглашаться.

— Кроме того, - на этот раз выражение ее лица становится жестче, - насколько я знаю, как минимум некоторая часть тех денег была каким-то образом связана с его предыдущим местом работы. И это точно не зарплата в конверте, как вы понимаете.

А вот теперь ей действительно удается меня зацепить.

За какую такую работу могут переводить огромные деньги левыми тропами через офшоры? Точно не за его любимое «оптимизирование». И точно за это платили… работодатели?

— Хорошо, Людмила. Но я хочу чтобы вы понимали - я ничего не могу обещать. Просто посмотрю. Возможно, на этом все и закончится.

— У меня все в облаке - несколько архивов. Я могу сбросить вам прямо сейчас.

Я приношу ноутбук. Пальцы Людмилы бегают по экрану телефона, пару раз она что-то набирает на моем ноуте. А потом показывает только что созданную папку на рабочем столе, под названием - «Страховка».

— Здесь все, - говорит она, пока идет скачивание. - За последние несколько лет и до прошлой недели. Все транзакции и выписки. Если этого будет недостаточно или вам будет что-то не понятно - мой номер у вас есть. Я абсолютно не готова сейчас воевать с ним сама, Майя, но вам помогу абсолютно во всем, если возникнет такая необходимость.

Я смотрю на синюю полоску загрузки на экране, и на секунду пальцы отчетливо ощущают тяжесть детонатора ядерной бомбы. Понятия не имею, как ее использовать и каким будет радиус поражения, но уже сейчас почему-то уверена, что я все равно ее нажму.

Через пару минут на телефон прилетает сообщение от Славы: «Водитель есть, может быть у тебя через час». Я с облегчением выдыхаю и благодарю его - сухо, какими-то простыми словами, но не слать же ему душераздирающие смайлики и трагические многоточия? Но чтобы не выглядеть бездушной стервой, все-таки добавляю, спасибо за то, что не задавал лишних вопросов и просто помог, и еще раз напоминаю, то не прошу сделать это задарма. Слава в ответ присылает смайлик «рука-лицо» и приписку: «Лучше купи себе еду в холодильник, миллионерша, приду - проверю». В ответ Слава просто присылает смайлик.

Я секунду листаю нашу переписку, пытаясь выжать оттуда хоть каплю тепла, но, спохватившись, убираю телефон в карман кофы и говорю Людмиле, что водитель буде примерно через час.

Из гостиной как раз доносится тихий стон проснувшейся, наконец, Оли.

Следующий час проходит в тумане. Я помогаю Людмиле поднять Олю, отвести ее в душ. Она двигается ка кукла - вялая, апатичная, какая-то полностью выключенная от внешнего мира. А еще все время стыдливо прячет взгляд, и резко реагирует буквально на каждое материнское слово, хотя быть более деликатной и мягкой, чем Людмила, кажется, уже просто некуда. Им обои предстоит о многом поговорить, но это уже точно не мое дело.

Пока Людмила помогает дочери одеться, я делаю им бутерброды (из того, что нахожу в холодильнике), наливаю в термос горячий, сладкий чай. Действую на автомате, пока голова переваривает новую информацию - счета, офшоры, нечистоплотность Резника. Я, конечно, знала, что он редкостная тварь и при всех своих некоторых управленческих талантах, вполне может слить хороший проект в угоду личным амбициям, но… производственный шпионаж?

За такое, вообще-то, можно влететь гораздо сильнее, чем просто увольнение.

Но я настолько вымотана бессонной ночью, что оставляю все эти мысли на потом, даже если в глубине души понимаю, что они все равно будут меня грызть до тех пор, пока я сама не увижу, что за сокровище сбросила мне Людмила.

Когда я спускаюсь вниз, чтобы проводить их до машины, Оля, проходя мимо меня, останавливается на секунду и, не отрывая взгляда от пола, бросает:

— Спасибо. И… Саше тоже. Он классный.

Я молча киваю, не капли не сомневаясь, что Сашке ее благодарность, мягко говоря, до одного места.

Людмила стоит у машины, снова курит. Сейчас выглядит даже почти умиротворенной, как будто ничего такого не произошло, и уж точно она не давала мне никакой смертельный компромат. Возможно, ей стало легче после того, как она сбросила с себя эту ношу. Возможно, когда я закопаю этого мудака, я пойму, что она чувствовала в этот момент, потому что сама буду чувствовать примерено то же.

— Майя, можно обнаглеть и попросить вас еще об одном маленьком одолжении? - Ждет, мой утвердительный кивок, и просит: - Когда вы его закопаете, Майя а вы ведь его закопаете - скажите, пожалуйста, что это был мой прощальный подарок.

Мы обмениваемся понимающими взглядами двух стихийных сообщниц, и она садится в машину.

Я поднимаюсь к себе - после незапланированных гостей квартира на минуту кажется чужой и как будто испачканной. Хочется прямо сейчас заказать клининг и свинтить хотя бы до вечера, чтобы когда вернусь - все было так, как раньше. Без запаха сигарет и чужой исповеди, которая почему-то темным пятном легла и на мою душ тоже.

Но вместо этого бреду до постели, забираюсь под одеяло почти с головой и моментально проваливаюсь в сон. Даже не знаю, насколько долгий, но когда просыпаюсь, то сквозь жалюзи просвечивают широкие полосы солнечного света. Какое-то время просто лежу и смотрю в потолок, потом бросаю взгляд на часы уже почти полдень, я проспала часов пять, господи.

Голова ощущается чугунной - оторвать ее от подушки тот еще подвиг, а после спуска ног на пол, я готова выкатить грудь колесом для ордена «За мужество!»

Сую ноги в теплые тапки и бреду на кухню, чтобы выпить воды - благо, этот продукт у меня в холодильнике не заканчивается никогда. Но Дубровский прав - мне все-таки нужно как-то организоваться и сделать так, чтобы натюрморт на стерильных полках моего новенького стального «немца» не был таким удручающим.

В квартире тихо.

Мой ноутбук до сих пор лежит на столике - я даже пальцем к нему не притронулась. Сил разбираться в этом сейчас нет. Абсолютно. Мой мозг отказывается обрабатывать информацию сложнее, чем «сделать кофе». Мысленно машу на него рукой - это вполне можно отложить до завтра, или вообще до понедельника.

Телефон в кармане домашней кофты мягко вибрирует. Не знаю, как это работает, но еще до того, как беру его в ладонь, знаю, что это от Славы. А может, мне просто очень этого хочется.

Дубровский: Твои гости на месте. Все в порядке, доехали без приключений. Это если ты вдруг не в курсе.

Я смотрю на сухие, деловые строчки, и внутри все равно теплеет. Совсем чуть-чуть. Он мог бы просто проигнорировать. Забыть. Но он написал.

Я: Спасибо тебе еще раз. Ты меня очень выручил.

Дубровский: Ок.

И все. Тишина, хотя я гипнотизирую взглядом экране почти с такой же верой с которой в детстве загадывала подарок под елку.

Приходится переключиться на другие дела, чтобы не поддаться соблазнительному отчаянию повыть в подушку. Делаю кофе, пишу в блокноте (нарочно не в заметка на телефоне, чтобы не поддаться соблазну все-таки снова дернуть Дубровского) список покупок. Но взгляд все равно тянется к ноутбуку - теперь мой любимый гаджет, который я практически не выпускаю из рук, хочется прикрыть подушкой, с глаз долой.

Кому, в случае чего, я могу показать все эти финансовые документы? Я в вопросах финансовых махинаций такого уровня не понимаю практически ничего. Подключить юристов из NEXOR? А если там не будет ничего угрожающего нам, то как это будет выглядеть? Как будто я пытаюсь насолить Резнику любым способом и ради этого даже готова копаться в его грязном белье? Форвард? Я мысленно представляю его лицо в тот момент, когда притаскиваю ему кучу банковских выписок со словами: «Вот тут у меня куличики, может, поможете?»

Лучшим вариантом кажется помощь кого-то со стороны.

Я делаю себе кофе и выпиваю его залпом, почти не чувствуя вкуса.

Все, хватит, нужно развеяться. Проветрить голову.

Быстро одеваюсь - джинсы, простой меланжевый худи, удобные ботинки. Беру фотоаппарат - старенькую, но вполне рабочую цифровую «Лейку», которую когда-то перекупила со вторых рук просто потому, что мне понравился ее дизайн. А потом как-то даже немного научилась фотографировать, но в последние годы она превратилась просто в красивый декор на полке. Но сегодня рука сама к ней тянется - хочется фотографировать, хочется смотреть на мир через объектив - отстраненно и безопасно.

Я еду в парк. Старый, огромный, немного запущенный, но зато неподалеку от моря.

Здесь пахнет соленой водой, прелой листвой и дымом осенних костров, у которого для меня самый особенный в мире запах. Только ради него я была бы согласна на вечную осень.

Брожу по пустынным аллеям, шурша опавшими листьями и снимаю - много, почти все, что попадает в поле зрения: солнечные блики между желтой листвой, графити на скамейке и забытый тут же стаканчик от кофе, белок и деловито выковыривающих из-под листьев ворон.

И это помогает. Шум моря, крики чаек и прохладный ветер как будто «перезаписывают»пленку вчерашнего вечера.

На обратном пути решаю зайти в маленькое кафе на набережной, выпить еще кофе и съесть круассан - в сезон он делают их с баклажанами-кранч и лососем на гриле. Если бы меня спросили, какое блюдо я хочу оставить если вдруг случится конец света - я бы, не задумываясь, выбрала это.

— Майя? Привет!

Я отрываю взгляд от экрана фотоаппарата, на котором как раз пересматриваю все отснятые кадры, и натыкаюсь на стоящую рядом Киру.

Она такая же веселая и энергичная, как обычно, а сегодня вдобавок еще и в смешной шапке с маленькими кошачьими ушками и объемном шарфе, который выглядел бы нелепо на ком угодно, но только не на ней.

— Привет! - Я даже почти искренне рада ее видеть, потому что жизненная энергия бьет из нее ключом. В конце концов, то, что она теперь со Славой, не делает ее ужасным человеком. – Тоже пришла поохотиться за знаменитым круассаном?

— Неа, за пирожными! - улыбается она. – Можно?

Она кивает на стул напротив.

— Конечно, садись.

Кира заказывает себе капучино и эклер с фисташковой начинкой. Мы болтаем – о какой-то ерунде. Она видит мой старый фотоаппарат, пищит от восторга и просит посмотреть. Ч не сопротивляюсь. Не знаю почему, но внутренне не могу испытывать к ней ни злость, ни раздражение. В ней не чувствуется второе дно, и я пытаюсь себя убедить, что Славе с ней должно быть хорошо. Что она лучше Вольской, хотя роль свахи вызывает у меня мысленный гомерический хохот.

— Давно тебя не видела, - говорю я, размешивая сахар в своем эспрессо, когда Кира, явно нехотя, возвращает фотоаппарат на мою часть стола. – Скучаю по нашим встречам в лифте.

Я говорю это в шутку, но она вдруг становится серьезной.

— Да я… - Кира вздыхает. - Больше нет причин там бывать. Денис съехал. А потом мы… расстались.

— Расстались? – спрашиваю я, хотя на языке вертится: «Кто такой Денис?»

— Все к тому шло, - она машет рукой и с аппетитом откусывает кусок пирожного. – Мы просто… разные. Он хороший парень, но… не привык себя ограничивать, назовем это так. А я люблю быть номером один и единственной, так что – все, что не делается, делается к лучшему.

Она говорит об этом так просто, как будто расставание – это всего лишь смена погоды.

Я чувствую укол зависти.

И мысли снова фокусируются на другом – а где во всей этой истории Дубровский?!

Понимаю, что это не мое дело, что задавать вопросы – грубо и некрасиво, но ничего не могу с собой поделать.

— Но разве ты не… - Я спотыкаюсь, Кира вопросительно поднимает брови. – Я думала, ты и Слава…

Она смотрит на меня с искренним недоумением. А потом вдруг начинает смеяться. Громко и очень заразительно, так что даже мои губы непроизвольно дергаются.

— Слава? Дубровский? - переспрашивает она, давясь смехом. – Ты думала, что я с ним?!

— Но ведь это он там живет, а ты говорила, что… - Краска заливает мои щеки. Я понимаю, что выгляжу полной идиоткой.

— Денис просто жил у Дубровского летом – он же любит свалить загород, и сидеть там как волк-одиночка, - объясняет она, отсмеявшись и вытирая слезы салфеткой. – Ну, знаешь, как друзья помогают друг другу. Перекантоваться, пока нашел подходящую квартиру. Дубровский, насколько я знаю, ни с кем не встречается. И уже довольно долго.

Она продолжает что-то говорить, но я ее уже не слышу.

Кира не его девушка.

Не. Его. Девушка.

Мир вокруг меня сужается до одной точки. До ее смеха и слов, которые рушат картину ада, которую я сама себе нарисовала.

Значит, каждый раз, когда он с улыбкой смотрел в экран телефона – это было… не ей? Это было просто так? Может быть, сестре? Я не знаю, боже, но уже просто не хочу строить теории, потому что они каждый раз все равно мимо.

Как прощаюсь с Кирой и добираюсь до дома, помню с трудом. Возможно, я впервые еду, нарушив парочку правил, но скорее всего, так просто кажется.

В том, что я собираюсь сделать, нет ничего рационального, нет логики и смысла, но я просто больше не могу сидеть просто так, снова накручивать себя созданной собственным воображением чушью. Знаю, что пожалею об этом еще до того, как наступит ночь, но все равно собираюсь сделать.

Я вылетаю из лифта на своем этаже. Не иду - бегу к его двери. Не думаю, но действую, потому что внутри меня ураган из комка нервов и вопросов, которые требует немедленных ответов.

Нажимаю на кнопку звонка – один раз, второй, третий. Настойчиво, требуя немедленно меня впустить.

Дверь открывается.

Слава стоит на пороге: все так же по-домашнему – штаны, футболка, чуть-чуть растянутая вокруг горла. Короткий ежик волос выглядит влажным после душа.

Серебряный взгляд смотрит хмуро и с недоумением, а вперед всех моих мыслей и требований, почему-то вырывается другая, совершенно дурацкая – о том, что у него светлые волосы, но почему-то темные ресницы, и мне всегда нравился этот убийственный контраст с цветом его глаз.

— Тебе снова нужна помощь с каким-то бесчувственным телом? – усмехается Дубровский, и это помогает мне сбросить оцепенение.

— Почему ты мне не сказал?! – Налетаю на него как цунами. Голос срывается от переполняющих эмоций. – Почему ты не сказал, что она – не твоя девушка?! Что это был какой-то Денис?! Ты… ты же видел, что я думала! Ты видел, как мне было больно!

Я стою перед ним, задыхаясь от ярости и слез, которые градом катятся по щекам. Мои маски и броня слетают к черту за мгновения.

Ощущаю себя абсолютно голой, и инстинктивно обхватываю плечи руками.

Дрожу, но все-таки держусь перед желанием немедленно отступить и сбежать. Пусть лучше думает, что я просто поехавшая от работы истеричка.

Слава смотрит на меня молча и тяжело, и теперь уже его лицо похоже на маску – полностью скрывающую эмоции. Но когда прищуривается – едва заметно – я замечаю бурю в глазах.

Он хмурится жестче.

Сжимает челюсти так сильно, что на скулах ходят желваки.

Злится.

Моя истерика его определенно достала.

Дубровский еще даже рта не раскрыл, а от моей решительности и ярости не остается и следа – все сдувается как воздушный шарика. Чувствую себя максимально жалкой и униженной, потерявшей контроль и бесконечно глупой.

Что ты хочешь услышать, Майка? Что в этот конкретный момент его постель никто не греет на постоянной основе? Или что ты ему сердце разбила? Или что он до сих пор тебя любит? И… что тогда, господи?

— Прости, - шепчу я, все-таки делая трусливый шаг назад. – Это не мое дело. Прости.

Разворачиваюсь, чтобы сбежать, спрятаться в своей уютной норе и зализывать раны весь остаток воскресенья. А может, всю оставшуюся жизнь.

Но не успеваю сделать ни шага, потому что сильная рука хватает меня за запястье и затаскивает через порог – кажется, вообще всего в одно движение, суть которого я понимаю только когда дверь за моей спиной с грохотом захлопывается.

В ответ на это стены его квартиры вздрагивают.

Я стою, прижатая спиной к холодной стали, Слава – напротив, в метре от меня. Его грудь тяжело вздымается, ноздри раздуваются. Глаза похожи на холодные серебряные лезвия – острые, готовые искромсать меня на куски.

— Ну? – цедит он сквозь зубы. - Я слушаю. Ты же на самом интересном остановилась, Би.

Я дрожу. Не от страха – от адреналина, от смеси гнева, обиды и какой-то дикой, неуместной радости от того, что он – здесь, настоящий и злой. Потому что злость – это тоже чувство, в отличие от безразличия, с которым я почти смирилась.

— Ты же мог просто сказать… что Кира… - Я пытаюсь говорить, выжать из совершенно идиотской ситуации хотя бы остатки рациональности, но снова капитулирую. Теперь это все действительно выглядит максимально нелепо, с какой стороны не посмотри.

— То есть претензия к тому, что я не выстелил ковровую дорожку в свою личную жизнь? – Он усмехается. Зло, без тени веселья.

— Нам нужно разъехаться, - зачем-то – я правда не знаю зачем! – говорю я. – Если бы ты сказал, что… все было бы гораздо проще.

— О да, Би. Ведь вся жизнь вертится исключительно вокруг тебя и твоего комфорта! Я ведь не могу жить здесь, потому что мне тоже нравится вид – а только исключительно чтобы позлить тебя. Больше мне ведь заняться нечем.

— Я просто больше… не хочу думать… - Всхлипываю, запрещая себе реветь. – Не хочу видеть, как к тебе ходят разные… Киры!

Кажется, я впервые за много месяцев говорю настолько откровенно, даже если мои слова и обиды звучат до жути наивно и смешно. Я сама его бросила. Сама отпустила и обставила это так, будто мне плевать – а теперь выкатываю претензии, почему ему нужно прятать своих подружек, чтобы не тревожить мой долбаный хрупкий внутренний мир.

Дубровский делает шаг ко мне – я инстинктивно вжимаюсь в дверь.

Он не кричит. Он говорит тихо, но каждое слово бьет точно куда нужно.

Ему даже не нужно стараться прицеливаться – он слишком хорошо знает меня, изучил душу вдоль и поперек.

— Кира? Ты, блять, серьезно? Сама придумала эту историю, сама в нее поверила, а теперь обвиняешь меня?! Какое тебе вообще дело, Би, с кем я сплю, с кем живу, с кем я, твою мать, дышу?! Ты же сама все решила! «Секс и одни выходные»! Помнишь? Или напомнить?!

Его слова вонзаются мне под кожу раскаленными иглами.

Бьют по самому больному.

Сказанная мною когда-то ложь, возвращается бумерангом. Боже, если он чувствовал тогда хотя бы маленькую толику этой боли…

— Это было… - Пробую защититься, но голос срывается. Что я собиралась сказать? Не знаю.

Я просто хотела защитить тебя… Я просто не видела другого выхода для нас...!

— Что «было»?! - рычит Слава, наклоняясь ко мне так близко, что я чувствую до боли знакомый запах его кожи - все такой же родной, необходимый, сводящий с ума. – Ты мне даже сделать ничего не дала, Би! Сама решила, что это хуйня и ничего не значит. Ладно, я же послушный щеночек – пошел на хуй, чтобы не тревожить твои грандиозные планы на этот мир! А теперь ты заявляешься ко мне и требуешь, чтобы я не тревожил твои личные обидки на то, что моя жизнь, оказывается, не остановилась после того, как ты выпнула меня из своей?! Ты серьезно?!

— Я не хотела… - Равно всхлипываю, потому что слезы, которые я продолжаю держать последними усилиями, начинают душить и перекрывают горло. Чтобы я не сказала – это будет максимально глупо и нелепо. И уже все равно ничего не изменит. Господи, где были мои мозги, когда я шла к нему?!

— Чего ты не хотела?! – Слава зло усмехается, колечко в его нижней губе дергается как курок. – Превращать нас во что-то большее?! О, ну это я уже и без твоих королевских объяснений понял, Би!

— Я тебя защитила! – ору на всех парах. Мысленно пытаюсь заткнуть себе рот, но в душе такой раздрай, что я больше не контролирую ничего – даже собственное тело. – У меня не было другого выхода!

— Защитить?! - Он отшатывается, смотрит на меня, как на сумасшедшую. А потом начинает смеяться. Страшным, надрывным смехом. – Защитить? От чего?! От себя?! Какого черта ты вообще решила, что лучше знаешь, что мне нужно?!

Я мотаю головой, упрямо толкаю дверь спиной, но она не поддается.

— Отец тебя отлично надрессировал, Би! – Слава подступает ближе, загоняет в ловушку. – Теперь ты тоже думаешь, что есть две реальности: одна – твоя, другая – неправильная. И что ты имеешь святое право распоряжаться другими, подгонять их под свой стандарт «правильности».

Я закрываю уши руками.

Не могу это слушать.

Ты же ничего не знаешь, Дубровский… Ничего. Не. Знаешь!

— Замолчи… пожалуйста, замолчи… - выставляю вперед ладонь, чтобы остановить его натиск, уберечь свои и так уже почти раздолбанные границы. – Я хочу уйти. Это бессмысленный разговор…

Но Дубровскому на мои личные границы плевать – в этот конкретный раз он сметает их одним движением: хватает меня за плечи, вжимает в дверь так безапелляционно, что остатки моего сопротивления окончательно капитулируют.

— Нет, Би! Ты будешь слушать! В этот раз бросить зайку по телефону не получится, поняла?! – Серебро взгляда прожигает меня насквозь – он смотрит сверху вниз, и ощущается это так, будто на меня капает святая вода, разъедая то немногое, что осталось от плотины, сдерживающей мои эмоции. – Ты за правдой пришла? Или убедиться, что щеночек никуда не делся, что стоит тебе свистнуть – и я снова прибегу?!

Говорить «нет» бессмысленно – он вряд ли услышит.

Но… да, я хочу знать, что у него нет никого нет!

Что ему так же больно!

Что даже если мы не можем быть вместе – мы не будем ни с кем!

Долбаная эгоистка!

— Я тебя из головы выбросить не могу, Би! – Его слова жалят, оглушают. – Торчишь там как заноза! Я тебя, блять, в каждой женщине вижу, понимаешь?! Как же тебя заменить, если ты, блять, везде! Я люблю тебя, Би! Люблю так, что сдохнуть хочется! И понятия не имею, что со всей этой хуйней делать… и хочу ли вообще делать! Довольна? Это ты хотела услышать?!

Он кричит свою правду мне в лицо – и взгляд перестает быть холодным.

Там такой шторм, что мне уже плевать – пусть сметает, пусть просто…

Боже, я ведь не жила без него. Не дышала!

— Я тоже! - кричу я в ответ, и голос рвется от правды. - Я тебя тоже люблю, Дубровский! Безумно! Я умираю без тебя! Каждый день! Каждую проклятую минуту!

Мы замираем.

Смотрим друг на друга, задыхаясь.

Словно два пловца, выброшенные на берег после шторма.

Воздух между нами звенит. Натянутый до предела и готовый взорваться.

Я выбираю? Снова? И снова не то? Или, наконец, выбираю правильно?

Я подаюсь вперед и впиваюсь в его губы, обхватывая пальцами за шею так, чтобы не сорвал меня, даже если вдруг захочет.

Мой поцелуй отчаянный, голодный, соленый от слез.

Целую его так, как будто это – мой последний глоток воздуха.

Вкус его губ – снова с нотками лайма и горечью сигаретного дыма, знакомый до дрожи. Притягиваю его к себе с силой, которой сама от себя не ожидала, пытаясь раствориться в нем, исчезнуть.

Отпускаю себя. Сбрасываю весь контроль.

Я просто – есть. Здесь и сейчас. С ним.

И это – правильно.

Слава реагирует не сразу.

На секунду замирает, ошеломленный моей смелостью так же, как и я сама.

А потом его руки обвивают мою талию, прижимают меня так сильно, что я на мгновение задыхаюсь.

Он отвечает. Яростно, требовательно, почти грубо. Язык вторгается в мой рот – властный, горячий, исследует, подчиняет, требует ответа.

Это не про нежность.

Это про то, что мы долго бродили в темноте, а теперь, наткнувшись друг на друга, набросились с яростью.

Мы кусаем губы друг друга до крови, стонем от смеси боли и наслаждения.

Слава отрывается от моих губ, смотрит мне в глаза. В его взгляде – все еще немного злости, но голода уже больше. Наверное, в моих глазах все примерно то же самое.

Он подхватывает меня на руки, я в ответ обвиваю его ногами за талию, руками – за шею, прижимаюсь всем телом, чувствуя его твердость и жар сквозь тонкую ткань спортивных штанов. От ощущения упирающегося мне между ног члена, прошибает волной чистого, незамутненного желания.

Его тело всегда вот так на меня реагирует, и мне хочется верить, что только на меня.

Он несет меня в спальню, бросает на огромную, неубранную кровать. Белье сбито, пахнет им – терпко, мускусно, сводяще с ума.

Я сажусь, лихорадочно стаскивая с себя свитер.

Он срывает футболку одним резким движением.

Его тело – просто произведение искусства. Мощное, рельефное, покрытое татуировками и шрамами. Широкие плечи, стальные мышцы груди и пресса, V-образная линия, уходящая под резинку штанов – все доведено до совершенства.

Я помню каждый изгиб, каждый шрам на этой коже.

Я хочу коснуться его всего. Облизать. Попробовать на вкус. Но, наверное, уже не сегодня, потому что сейчас мы голодны и не хотим ждать.

Мы снова прилипаем друг к другу. Его руки – везде: сильные и жадные.

Они скользят под мою майку, находят грудь. Пальцы сжимают соски сквозь тонкую ткань кружевного бюстгальтера так, что я выгибаюсь дугой и стону. Ладони исследуют мое тело – талию, бедра, ягодицы. Мнут, сжимают, оставляя огненные следы. Я отвечаю тем же - глажу горячую кожу, царапаю твердые мышцы на спине и груди.

Целую плечи, шею, впадинку между ключицами.

Боже… хочу его всего и прямо сейчас.

Дубровский опрокидывает меня на спину, рывком расстегивает мои джинсы и одним движением стаскивает их вместе с бельем. Его взгляд – темный, голодный – сжирает меня, голую, уязвимую, распростертую на его кровати.

Я всхлипываю.

Он в ответ мрачно усмехается и проводит рукой по внутренней стороне моего бедра, вверх, к самому центру, туда, где уже все влажно и горит от нетерпения.

Выгибаюсь дугой, стону, раздвигая ноги шире.

Я уже мокрая. Готовая. Отчаянно готовая.

Слава опускается на колени перед кроватью. Одну мою ногу забрасывает себе на плечо, другую придавливает к кровати, раскрывая меня как конфету.

И… замирает, нарочно оттягивая время. Ждет, когда от нетерпения я сама толкну бедра навстречу его рту.

Жадные губы сразу находят мой клитор. Язык – горячий, умелый, безжалостный. Он знает меня. Он помнит, знает каждое движение, которое сводит меня с ума, и сразу все пускает в ход – дразнит, ласкает, посасывает, чередуя нежные прикосновения с грубыми и требовательными. Я стону, извиваюсь под его ласками, впиваюсь одной рукой в смятые простыни, а другой – в ежик его волос на затылке. И тяну, без стыда – ближе и плотнее, как будто хочу оказаться в его рту вся без остатка.

Мир сужается до одной точки – до требовательного горячего рта на моем теле. До волн удовольствия, которые поднимаются все выше и выше, грозя захлестнуть с головой. Я чувствую, как напрягаются мышцы живота, как кожа начинает жечь, а желание становится почти болезненно острым.

— Слава… - шепчу я, почти теряя контроль. – Пожалуйста… сейчас…

Он поднимает голову. В серебряных глазах - темное пламя триумфатора.

Знает, что я на грани и как именно хочу пересечь эту грань. Дубровский стягивает штаны вместе с боксерами. Его член - твердый, напряженный, великолепный. Темная головка блестит от влаги. Я нервно сглатываю, вспоминая, как обхватывала ее губами, как он моментально толкался бедрами вперед, как длинные пальцы вплетались в мои волосы, направляли – не требовательно, но уверенно.

Мои мысли наполняются похотью, а рот – слюной.

Он нависает надо мной, упираясь руками по обе стороны от моей головы.

— Резинки… - хрипло выдыхает возле моего уха.

— Что? – я едва понимаю, о каких резинках речь.

— У меня нет… - Из его горла раздается стон боли и разочарования.

— Все хорошо… - Спотыкаюсь, задыхаясь от желания и близости разрядки, которую он так жестоко прервал. - Я помогу тебе. Пожалуйста. Только не останавливайся.

Слава смотрит на меня. Секунду. Две. Читает в моих глазах отчаяние и мольбу.

Ложится сверху, наваливается всем своим весом. Я чувствую его кожу на своей – горячую, чуть влажную. Обвиваю его ногами, руками, пытаясь стать с ним одним целым.

Дубровский прижимается головкой к моему входу, дразнит, скользит по влажным складкам.

Я стону, подаюсь бедрами навстречу, требовательно толкаю пятками крепкую поясницу.

Он входит – медленно, глубоко, растягивая и наполняя.

Идеально, господи.

Я вскрикиваю от ощущения полноты, острой, почти болезненной сладости.

Мы оба на секунду замираем, наслаждаясь моментом, когда член ходит до упора, и я приветствую его громким, совершенно несдержанным стоном.

— Охуенно в тебе, Би… - хрипло шепчет Слава, приподнимаясь ну руках, чтобы видеть мое лицо. – Просто пиздецки…

И начинает двигаться.

Яростно. Голодно. Рывками и длинными медленными толчками, как будто каждый раз поднимая меня на новую высоту, которая кажется запредельной.

Как будто пытается наверстать все эти потерянные, одинокие, холодные месяцы.

Забирает все без остатка.

Шепчет мне на ухо грязные, обжигающие слова.

Ругается сквозь зубы. Стонет мое имя – снова и снова.

Говорит, что скучал. Что чуть не сдох без меня. Что хрен он меня теперь отпустит. Никогда.

И я с жаром отвечаю - всем телом, каждым стоном и движением бедер.

Царапаю широкую спину, оставляя длинные красные полосы.

Кусаю плечо, чувствуя соленый вкус его кожи, который действует как мощный афродизиак – заставляя течь сильнее, принимать – еще глубже, хотя я уже и так чувствую себя распятой его членом, и это – самое офигенное чувство на планете.

Отзываюсь на его рваные признания – своими.

Выстанываю, как сильно хочу, как сумасшедше люблю – только его одного.

Я – вся его. Здесь и сейчас – и навсегда.

Моя Вселенная снова обрела центр. И этот центр – мой офигенный Дубровский.

Слава чувствует, что я близко – вижу это по его глазам, по тому, как напряглись мышцы на крепкой шее. Он ускоряет темп. Толчки становятся глубже, яростнее. Рука обхватывает мою ногу под коленом, забрасывает выше, чтобы я выгнулась от очередной острой глубины.

Кричу, выгибаюсь дугой, пока меня накрывает яркая слепяшая вспышка, которую Слава продолжает раскачивать – сильными жалящими ударами бедер об мои, пока я бьюсь под ним и кричу, кажется, как никогда в жизни.

Он выходит из меня в последний момент.

Глухо рычит, запрокинув голову.

Я тут же обхватываю твердый, пульсирующий, покрытый моей смазкой член.

Мои пальцы сжимаются, скользят вверх-вниз по всей длине. Быстро, уверенно, жадно, срывая его дыхание.

Я знаю, как нравится моему Дубровскому. Вижу это в его затуманенном взгляде, в том, как он сжимает зубы и напрягается всем телом, так, что каждая мышца становится идеально очерченной, анатомически безупречной.

— Би, блять… - Ловит мой рот своими губами. – Пиздец…

И кончает мне на живот горячей, липкой, обильной струей.

С долгим, рваным стоном, в котором смешались наслаждение и… облегчение.

Тяжело дыша, падает рядом со мной. Секунду или чуть больше мы лежим вот так – голые, мокрые, испачканные друг другом до состояния абсолютной правильности.

А потом я подвигаюсь ближе, к нему под бок и Слава тут же сгребает меня в охапку, закручивает руками, сметая любые попытки сопротивляться, вырваться и снова сбежать, если бы я вдруг попыталась.

Но я не пытаюсь.