– В общежитии… забыл…
Дядя Степа смерил меня задумчивым взглядом, перевел его на тючки с одеждой в руках…
– Спекулируете? – с интересом спросил он.
– Покупаю. Я из Талгана… этта… – от нервов я вспомнил, что вообще-то должен, хотя бы иногда, говорить как талганец.
– У вас в Талгане одежды нету.
– В Талгане есть. У меня нету. Обокрали меня в поезде.
– Обокрали, значит…
Милиционер задумался. Судя по всему, какой-то своей ментовской интуицией он чувствовал, что с этим парнем в зеленой тюбетейке что-то не так, но не мог сформулировать для себя – что именно. Здесь на рынке он прогуливался явно не столько для того, чтобы поймать кого-то конкретного – или неконкретного – сколько по принципу «Не дремай, карась – щука плывет».
Я улыбнулся, чувствуя, какая жалкая улыбка получилась. Промах: если человека обокрали в поезде – откуда у него деньги на покупку одежды, которая здесь дорогая?
– Обокрали, значит…
– Обокрали, обокрали, товарищ старшина, – раздался за моей спиной уверенный голос, – Я подтверждаю.
Рядом со мной появился человек, смутно знакомый: белый костюм, сухощавое загорелое лицо, соломенная шляпа… Кто это?
– А вы, товарищ, кто будете?
Товарищ показал милиционеру какое-то удостоверение синего цвета:
– Аа, – дядя Степа внезапно улыбнулся, – Тот самый? Дело Мальчикова?
– Точно, – усмехнулся знакомец-незнакомец.
Кто это?! Откуда его знает милиционер и… откуда этот тип знаетменя?! И что там за дело он упоминает?! Синее удостоверение – голубые фуражки НКВДшников – чекист?!
– Ну, раз вы, товарищ Птичкин, говорите, что это честный парнишка…
– Уверяю, – товарищ Птичкин – знакомая фамилия… – коснулся пальцами полей шляпы и, повернувшись ко мне, быстро подмигнул, – Ершан закон нарушать бы не стал.
Загадочный незнакомец, видя, что я и шагу не могу ступить от непонимания происходящего, ноги стали в буквальном смысле ватными, подхватил меня под локоть, другой рукой поймал падающий свитер, взял его под мышку и повел меня к выходу из рынка.
– Что ж это ты, Ершан, катишься по наклонной? Сначала в поезде безбилетником едешь, а потом на рынках воруешь?
Твою мааать…
– Товарищ Птичкин?!
Это же тот самый, кто один раз помог мне в моих поездках, спрятал в свеем купе от контролеров, когда я без билета пытался проехать. Только…
– Вы же тогда говорили, что писатель?
– Я и сейчас не отрицаю, – усмехнулся он.
– А как же… вы… удостоверение…
Птичкин хмыкнул и протянул мне упомянутое удостоверение. Синяя корочка, по ширине чуть больше, чем привычные узкие удостоверения полицейских и им подобных. На обложке – надпись «Союз советских писателей ОРС». Внутри – фото моего собеседника, разве чуть более молодого, и упоминание, что передо мной – членский билет.
– А как же вы старшине приказали?
– А никак. Просто попросил. Меня в милицейской среде немножко после дела Мальчикова знаю и уважают.
– Раскрыть помогли?
– Что? – поднял бровь Птичкин и тут же рассмеялся – Да нет же. «Дело Мальчикова» это название моей повести про работу сотрудников милиции. Не самой известной, фильмы по ней не снимали, но в милиции меня знают.
– Зачем вы меня забрали?
Мы вышли с территории превращенного в барахолку кладбища и пошли воль по улице, мимо огромного котлована будущей станции метро.
– Из любопытства. Уж больно мне интересно стало, что с тобой произошло.
– Как вы меня вообще вспомнили?
– У меня хорошая память, – неожиданно мрачно произнес писатель и тут же улыбнулся, – Некоторые вещи и хотелось бы забыть, да не получается.
– Понятно…
В подробности биографии Птичкина я вдаваться не стал. Мало ли что там у него за душой, может, война, может, лагеря… Советский писатель, особенно в нынешнее суровое время, это, знаете ли, не кабинетный сиделец, который на улицу носа не кажет, многие, даже известные до войны, писатели и в бою с немцами погибали, и в самолете оказывались сбиты, и в концлагерях замучены… да и в лагерях успевали посидеть.
– Так, Ершан, ты мне расскажешь, как же так твое путешествие закончилось, что ты на барахолке вещами торгуешь?
– Не торгую, а покупаю.
– Это второй вопрос: точно помню, что у тебя денег даже на билет не было, а тут вдруг на такой шикарный костюмчик хватило… У меня у самого такой в семидесятых был. Откуда деньги?
И, хотя вопрос был задан веселым голосом, но мне почему-то показалось, что врать не стоит.
– А вы обещаете не вставлять меня в какую-нибудь свою книгу? Мне не очень нравиться быть литературным героем.
– Обещаю, что если и вставлю, то так, чтобы никто не понял, что это ты.
Успокоил, блин…
– Ну? Я жду рассказ о необыкновенных приключениях, погонях, схватках, найденных кладах и обретенной любви. Или все гораздо банальнее и ты просто по карманам смыкал?
– Ну…
Я открыл рот, чтобы сказать, что жизнь у меня получилась гораздо скучнее, чем все вышеописанное – и закрыл рот. А ведь, если подумать – то у меня и вправду все это было, и погони и схватки и сокровища… Разве что любви я пока не встретил.
– Все же карманы? – неправильно понял мою задумчивость писатель.
– Да нет, я думал, что у меня скучная и неинтересная жизнь, пока не попытался выстроить рассказ. Как-то все получается так, что скуки и неинтересности в ней немного.
– Это потому что неинтересных людей – нет. В жизни любого человека столько событий, что хватит на захватывающий роман. Давай-ка в пивную зайдем, ты мне все вкратце подробненько и расскажешь.
Мы сели за столы, взяли по паре пива и бумажный кулек мелкой соленой рыбки, мне неизвестной – я пробовал питерскую корюшку, это не она[263] – и я коротенько, но во всех подробностях рассказал товарищу Птичкину о том, что произошло со мной после короткой встречи с ним в поезде.
– Ищешь и продаешь ненужные вещи, значит…
– Все лучше, чем попрошайничать или там воровать.
– Да нет, я тебя не осуждаю. Просто думаю, что просить о помощи, когда ты в ней нуждаешься – не стыдно.
Я развел руками:
– Я не могу просить. Натура не позволяет. Такое уж суровое талганское воспитание. Мне отец всегда говорил: «Никому не верь, ничего не бойся, никогда не проси».
Отец мой, кстати, хотя талганцем и не был, но говорил именно так. И нет, он не был уголовником[264] – он был экономистом. Хотя даже наши дворовые алкаши всегда с ним здоровались уважительно. Такой вот у меня был отец.
– Талганское воспитание, говоришь… Ершан, а ты в монастыре никогда не был?
– Нет, – удивился я вопросу, – А должен был?
– Уж больно твое воспитание суровое, прямо монастырское.
Я отпил пива. Среди завсегдатаев здешнего заведения мы с Птичкиным выделялись, как фазаны среди воронов. Вернее, как фазан и грач: я еще мог сойти за своего, даже с учетом тюбетейки – да вон сидит толстяк, который тоже носит тюбетейку, только не зеленую, а серую – а вот писатель в своем белоснежном костюме бросался в глаза.
– Нет, в монастыре не был. Даже случайно.
– Ну не был и не был. А что там за мемуары моряка ты нашел?
Я развел руками. Папку с рукописью так и не удосужился прочитать.
– Знаешь, а отдай их мне. Полистаю, может, даже обработаю – и издам. А? Если хочешь…
Он полез в карман за кошельком, явно пытаясь мне заплатить. Я посмотрел на него тяжелым взглядом. Птичкин рассмеялся:
– Над взглядом надо еще поработать. Человека ты им пока не убьешь. Разве что мышь.
Я рассмеялся и, хрустнув рыбкой, выпил еще пива. Вкусное, хотя пресноватое. Разбавляют его здесь, что ли?
– Или, если хочешь, могу зайти в твой Институт, поговорить, чтобы тебя не слишком сильно гоняли на экзаменах?
– Не надо!
Вот только этого мне не хватало! Мало того, что я и так становлюсь какой-то чересчур известной личностью на своем курсе, мало того, что Свинка-Нитка пообещала взять меня под свой личный контроль – так еще в институт придет писатель, чтобы договориться о моем поступлении. После этого на меня весь Институт начнет пальцем показывать!
– Знаменитая талганская скромность, – хмыкнул Птичкин.