Альпийские снега

Глава десятая Совещание на Старой площади

Поезд из Куйбышева прибыл на Казанский вокзал вечером, в половине пятого. Генерала Драчёва встречала эмка с тем же номером, что и раньше, да вот водитель другой, незнакомый. Лет шестидесяти, с пузиком. Приветливым голосом сказал:

— Садитесь, товарищ генерал-майор, теперь я вас буду возить.

Павел Иванович сел, поехали.

— А что с Роговым?

— Убило его, товарищ генерал-майор. Бомбануло.

— Да вы что!

— Ужас, что творится! Бомбят нас беспощадно. Москвичи на убыль пошли. Хорошо, что не ночь, проскочим без приключений. Хотя сегодня в полдень одну фугаску бросил, гад, где-то на окраине.

— Чаще по ночам бомбят?

— И днем тоже, но в основном по ночам, суки. С вечера очереди к метро выстраиваются. Не зря товарищ Сталин такое метро для Москвы затеял — наилучшее бомбоубежище. Я раньше думал, на хера такие станции, как императорские дворцы? Куда столько деньжищ укладывают? Зачем? А теперь вижу мудрость: людям приходится свои дома покидать, так хоть отсиживаются в богатых интельеврах. Все не так тоскливо. Наилучшие места, конечно, в вагонах, там и теплее, и сиденья удобные для лёжки. Но в них пускают только детей с матерьми.

— Ну и правильно.

— Конечно. На платформах тоже в основном дети и женщины. Мужик пришел — шагай в тоннель. А в тоннелях-то не так удобно, мрачно к тому же. Вот житуха настала!

— А что же зенитчики?

— Не сказать плохого, работают. Но ведь не боги.

Немецкие бомбардировщики впервые стали долетать до Москвы через месяц после начала войны. В ночь на 22 июля прошла первая сильная бомбардировка, продолжавшаяся более пяти часов, немцы осыпали Москву зажигательными бомбами и фугасами, прокатилась волна пожаров. И так время от времени повторялось весь август и сентябрь, чаще до Москвы не долетали, наша ПВО работала успешно, но раз в неделю они прорывались и бомбили. Москвичи признавались, что привыкли к бомбежкам, которые стали частью их повседневной жизни. Следы разрушений старались как можно скорее ликвидировать, дабы не кололи глаза.

Когда в октябре Драчёв перебрался в Москву, все дни стояла тишина, а в ту неделю, что он провел в Куйбышеве, опять участились бомбежки.

— Как вас величать-то? — спросил Павел Иванович нового водителя.

— Гаврилыч, — ответил тот.

— А полностью?

— Кощеев Владимир Гаврилович. Но все зовут просто Гаврилычем или Кощеем, мне так привычнее, можете и вы тоже.

— Гаврилыч так Гаврилыч, — кивнул Драчёв. — На Кощея вы не похожи.

— Зато он бессмертный, я поэтому только за, чтобы быть Кощеем.

— А почему не по Мясницкой? — удивился Павел Иванович.

— Там сейчас хрен проедешь, лучше мы по Бульварному и там по Горького. Заодно посмотрите, как их облагородили.

Под этим словом Кощей подразумевал мешки с песком, которыми за последние дни украсили фасады зданий во избежание попадания осколков. Впрочем, на улице Горького подобные украшения появились еще в начале октября, и Павел Иванович их уже видел. Разве что теперь мешков с песком стало еще больше.

Время от времени его взгляд цеплялся за покалеченные фасады домов.

— Это что, в последние дни?

— Так точно. До Куйбышева-то не долетают еще?

— Нет пока. Так что Рогов? Как погиб?

— Ночью полез на крышу тушить зажигалку, да тут его и накрыло. Взрывной волной скинуло с крыши, вниз головой об асфальт.

— Жаль. Хороший был человек.

— Не то слово! Такие водилы, как он, на вес золота. Я тоже хороший, но он был лучше.

Напротив фасада здания Центрального телеграфа, в глубь улицы Огарёва, выстроилась длинная очередь к продовольственному магазину.

— Видать, что-то выбросили, — кивнул в сторону очереди Кощей, затормозив.

В следующее мгновение все вокруг разрезал страшный свист, грохнул чудовищной силы взрыв, облако дыма заволокло пространство, а в окно эмки кто-то ударил черным дамским ботинком.

— Мать моя! — закричал Кощей. — Живы?

— Я жив, а вы?

— И я, кажись.

Гаврилыч пытался завести мотор, но машина замерла, как убитая. Дым стал рассеиваться, и генерал-майору предстало жуткое зрелище: стоячая очередь превратилась в лежачую, людей разметало по сторонам, кто-то еще шевелился, другие лежали неподвижно. Драчёв открыл дверцу и вышел. Тут он увидел нижнюю часть женской ноги в черном ботинке, переступил через нее и направился к убитым и раненым. В основном тут лежали женщины — молодые, пожилые, старухи. Некоторых разорвало в клочья, кому-то оторвало руку или ногу. Он склонился над юношей лет пятнадцати, еще живым, но кровь хлестала изо рта, и на глазах у генерал-майора парень скончался. Появились санитары, выверенными движениями принялись проворно отыскивать раненых и уносить их в здание Центрального телеграфа, и лишь после этого запоздало завыла сирена.

Какая-то девушка встала из кучи тел и с удивлением посмотрела на Павла Ивановича.

— На мне ни царапинки, — сказала она, улыбнувшись, но тотчас упала на руки подбежавшего к ней санитара.

— Товарищ генерал, — сказал санитар, — ехали бы вы своей дорогой, мы тут без вас справимся.

— Да, да, голубчик, — пробормотал Драчёв, вдруг почувствовав себя Пьером Безуховым на Бородинском поле, и поспешил к эмке, где его уже ругал Кощей, но при приближении начальника ругаться перестал:

— Да Павел Иваныч! Поехали же!

Вместо того чтобы двигаться дальше по Горького, водитель резко свернул в проезд Художественного театра и помчался по нему, едва не сбивая мечущихся прохожих. Сквозь противный вой сирены доносились удары других бомб, а когда эмка помчалась по Петровке, впереди раздался исполинский взрыв, дымом заволокло улицу, и Гаврилыч в отчаянии закричал:

— Малый театр!

Он затормозил, и тотчас рвануло еще раз.

— Мать моя! И Большой тоже!

После того кошмара, что они видели у здания Центрального телеграфа, уничтожение двух главных московских театров не казалось чем-то невозможным.

— Проскочим, покуда они обратно сюда же не бомбанули, — рявкнул Кощей и медленно поехал прямо во мглу дыма и пыли.

Напротив Малого театра уже можно было различить огромную воронку и несколько поваленных людей, но сам театр не пострадал, а памятника Островскому не было перед его входом не потому, что его уничтожила бомба, а потому, что его давно эвакуировали.

— А вот с Большим театром, похоже, дела хуже! — сказал Драчёв, высунувшись из окна автомобиля и глядя назад.

Различить меру разрушения главного театра оперы и балета СССР не представлялось возможным, поскольку его облик сильно изменила маскировка, и фанеру этой маскировки теперь лизало ленивое пламя. — Кажется, прямо по фасаду ударило. Вон обломок колонны.

— Мне и ихний язык никогда не нравился, — зло произнес Кощей, мучая машину по усеявшим дорогу кускам асфальта. — Швайн-квайн! Тьфу на вас!

— Все-таки не сработала маскировка, — тяжело вздохнул Павел Иванович.

— Давайте-ка мы в метро, — предложил водитель, выезжая к станции «Площадь Революции», в которую толпами вбегали люди. — Черт их знает, ведь прорвались, черти, кабы не кабы, а Красную площадь отутюжат.

— Нет, недалеко осталось, — отказался прятаться генерал-майор. — Едем в ГИУ.

— Как хотите, — проворчал Гаврилыч. — Погибнем, так не по моей вине.

И еще через несколько минут эмка подкатила к зданию 2-го дома Реввоенсовета. Венецианское окно встречало Павла Ивановича «Андреевским флагом» — крест-накрест заклеенными бумажными полосками. Во время бомбежек укрепленное таким образом стекло лучше выдерживает динамические нагрузки, а если и разбивается, то осколки не летят внутрь и не могут поранить находящихся в комнате. Когда-то Андреевский флаг развевался на корме военных кораблей, после революции его запретили, и вот теперь он вернулся на окна советских граждан в виде этих бумажных полосок. Еще с лета, как начали Москву бомбить, московские окна приняли на себя косой крест, а теперь еще и здания в Кремле и вокруг Кремля перечеркнули свои стекла.

Главный интендант РККА генерал-майор Давыдов тоже не желал прятаться в бомбоубежищах и, как только ему доложили о прибытии Драчёва, немедленно вызвал его к себе.

— Видал, что на Москве творится? — спросил он, поздоровавшись.

— Да уж, представился случай, — ответил Павел Иванович. — На моих глазах очередь перед Центральным телеграфом на куски разметало. А потом еще стал очевидцем, как по Большому и Малому театрам шарахнуло.

— Да ты что! Я еще не в курсе.

— Прозевала нынче наша ПВО.

— Сильные разрушения?

— Большому театру по фасаду досталось. Малый не пострадал.

— Дожили... Боюсь, Журавлёву несдобровать.

Даниил Арсентьевич Журавлёв руководил противовоздушной обороной с самого начала войны и свое дело организовал блестяще. Немцам не удалось совершить ни одного массированного нападения, прорывались лишь единицы.

— Генерал-майор Журавлёв, как никто другой, держит небо над Москвой, — сказал Драчёв. — Насколько мне известно, из ста вражеских самолетов успех имеют лишь два-три.

— Это да, — согласился Давыдов. — Но сегодня-то что случилось? Такой прорыв! А тут еще парад... Ты так до сих пор и не куришь? — И он, взяв со стола пачку, закурил. На пачке мелькнуло название: «В атаку».

— И не намерен, — ответил Драчёв.

— Видал, какие новые папиросы стал «Дукат» выпускать?

— Обратил внимание. С парадом в Куйбышеве все в порядке, товарищ генерал-майор.

— Это я в курсе, товарищ генерал-майор. Ты молодец. Но теперь предстоят новые труднейшие задания. Тут в Москве решили парад провести.

— В Москве-е-е?! — чуть не проглотил язык Павел Иванович.

— Представь себе.

— Возможно ли? Да при таких бомбардировках!

— Вот и я говорю. Так нет же! Сегодня будет принято окончательное решение. Хрулёв и мы с тобой тоже приглашены. Но учти, это строжайше секретная информация. Кстати... — Он глянул на часы. — Нам уже через пару часов выезжать.

Когда через два часа ехали на Старую площадь, над Москвой гуляли в большом количестве лучи прожекторов, трещали зенитки, но грохота взрывов не доносилось. Видимо, к центру столицы гитлеровские самолеты больше не могли прорваться.

Секретное совещание проходило в главном зале заседаний. За длинным столом, покрытым зеленым бильярдным сукном, сидели члены Политбюро Молотов, Каганович, Андреев, Микоян и Жданов. Отсутствовали находящиеся в Куйбышеве Калинин и Ворошилов, а также Хрущёв, которому поручили представлять руководящий орган партии на параде в Воронеже. Там же за столом сидели первый секретарь Московского обкома партии Щербаков, командующий Западным фронтом генерал армии Жуков, командующий войсками Московского военного округа генерал-лейтенант Артемьев, его помощник генерал-лейтенант Громадин, командующий ВВС генерал-лейтенант авиации Жигарев и командующий ВВС Московской зоны ПВО полковник Сбытов. Хрулёв, Давыдов и Драчёв разместились на стульях вдоль стены, рядом с начальником первого отдела НКВД Власиком, генеральным комиссаром госбезопасности Берией и тем самым Журавлёвым, о котором недавно Давыдов говорил, что ему несдобровать. Вид у бедняги и впрямь не светился радостью.

Стул Верховного главнокомандующего стоял во главе стола, но, войдя, Сталин ни разу на него не присел, а все ходил хищной походкой по залу, попыхивая трубкой, и говорил голосом дедушки, чьи внуки очень постарались, чтобы испортить ему настроение:

— Мы собрались с вами обсудить грядущие мероприятия по случаю двадцать четвертой годовщины Великой Октябрьской революции. В прежние годы это был радостный повод. Ныне, увы, нам его омрачили. Как говорил один персонаж, по имени Антон Антонович, я пригласил вас, чтобы сообщить пренеприятное известие...

Павел Иванович заметил, как он постарел за эти военные месяцы: под глазами мешки, лицо серое, морщины черные. Бросали бы вы курить, Иосиф Виссарионович! Но как такое скажешь ему?

Сталин направился к Журавлёву, и тот встал, вытянулся в струнку, ни жив ни мертв. Посмотрев на него, Верховный сказал:

— Высокий, красивый, выправка безукоризненная... Объясните, товарищ Журавлёв, что сегодня произошло?

— Готов ответить по всей строгости, — произнес Даниил Арсентьевич. — Да, сегодня подвластная мне структура дала сбой. В результате, по первым подсчетам, погибли тридцать пять жителей Москвы, более ста получили ранения различной степени тяжести. Повреждено несколько зданий. Обиднее всего, что пострадал Большой театр.

— Да, — сказал Сталин. — Это обидно. Когда в июле на Арбате немцы бомбой уничтожили театр Вахтангова, было нисколько не жаль эту архитектурную абракадабру в стиле конструктивизма. Мы построим новое здание, в хорошем стиле. Так что там с Большим театром?

— Бомба, по всей видимости, весом полтонны прошла между колоннами под фронтоном портика, пробила фасадную стену и, к счастью, взорвалась в вестибюле.

— К счастью? — зло удивился Сталин.

— Да, товарищ Верховный главнокомандующий, — кивнул Журавлёв. — Попади бомба в середину театра, от него бы ничего не осталось. Потому что на случай отступления в подвалах заложены три тонны взрывчатки.

— Тогда и впрямь к счастью. Надо эту взрывчатку убрать. Из Москвы мы драпать пока не собираемся. А то до меня тут дошел анекдот, будто за бегство из Москвы назначена медаль на драповой ленте. Так что же? Восстановлению подлежит?

— Подлежит, товарищ Верховный главнокомандующий. А за то, что произошло сегодня, я готов нести самое суровое наказание.

— Самое суровое? — вскинул брови Сталин и, развернувшись, пошел в сторону стола. — Наказывать будем после войны. А сейчас работать надо. Мы тут как раз на сегодня наметили товарища Журавлёва повысить в звании до генерал-лейтенанта и наградить орденом Красного Знамени. За его выдающиеся заслуги в деле сдерживания врага в небе над Москвой.

— Готов быть лишенным всех наград, — горестно, но с достоинством произнес Журавлёв. — И разжалованным в рядовые.

— Что ж, это было бы и впрямь суровое наказание, — усмехнулся Сталин. — Как вы считаете, товарищи?

Сидящие за столом закивали, а Берия хмыкнул:

— Не очень суровое. Если бы не заслуги Журавлёва...

— Вот именно, — повернулся в сторону Берии Верховный. — Если бы не его выдающиеся заслуги. Потому что, к примеру, Лондон пострадал от немецкой авиации в гораздо большей степени, чем наша столица. И именно поэтому разжаловать генерал-лейтенанта Журавлёва в рядовые и лишать его всех наград мы не будем.

— Генерал-майора, — поправил Жуков.

— Нет, с сегодняшнего дня он генерал-лейтенант, и это повышение в звании мы тоже отменять не будем.

Вот это поистине царская милость, хотелось сказать Драчёву, но он лишь молча радовался за Журавлёва.

Далее пошли доклады о том, как идет подготовка к Седьмому ноября. Особенно долго докладывал круглолицый и курносый Щербаков. Обычно толстых и мордастых руководителей в народе не жалуют, но москвичи любили этого миловидного добряка. Сталин и теперь не садился, а ходил вокруг длинного стола. Лишь однажды подошел к пепельнице, вытряхнул в нее сгоревший табак, снова наполнил курительную чашу табаком из своего кисета и раскурил трубку фирмы «Данхилл», с белой точкой поверх мундштука. Выслушав доклады, он выпустил большой клуб дыма и спросил, делая паузы между составными частями предложений:

— Мы всегда. В день праздника революции. Проводили военный парад. А что, если. И сейчас, в двадцать четвертую годовщину. Военный парад.

Все за столом стали в недоумении переглядываться. «Сейчас? Когда нас так бомбят?» — читалось на лицах.

— Что вы думаете, товарищи? — спросил Сталин. Усмехнулся. — Или вы ничего не думаете? — Пошел вокруг стола. — Понимаю. Это для вас неожиданно. Но... Это политически необходимо. Мы должны показать, что не отдадим Москву. Кажется, в том нет ни у кого сомнений. Так вот. Надо, чтобы сомнений не оставалось ни у кого. Чтобы не сомневались советские граждане. Чтобы поняли люди всего мира. Итак. Я повторяю. Можем ли мы провести парад седьмого ноября? Скажите хоть что-нибудь! Почему молчите?

Первым отозвался Артемьев:

— Товарищ Сталин, я скажу честно: меня одолевает сомнение. Ведь это весьма рискованно.

— Конечно! — сердито ответил Верховный. — Но риск — дело благородное. Как говорится, кто не рискует, тот не пьет шампанского. Знаете такую поговорку?

— Знаю, — кивнул Павел Артемьевич. — Но тем не менее я выступаю против...

Сталин скривился и почесал скулу.

— А я, товарищ Артемьев, выступаю за. Хотя ваши опасения, Павел Артемьевич, имеют основание. Они справедливы. Командующий Западным фронтом, доложите обстановку на фронте.

Жуков встал, ответил сердито и кратко:

— Обстановка на фронте в данный момент стабильная. — И сел.

— Вот видите? — сказал Сталин, обращаясь к собранию. — Стало быть, можем мы провести парад седьмого ноября? В состоянии? Повторюсь. Москву мы псам-рыцарям не отдадим. Но дело не в одной Москве. Гитлер рассчитывал на блицкриг. Но его блицкриг уже не получился. Впереди морозы, а к лютой зиме, насколько мне известно, немцы не готовы. Что скажет наше интендантское ведомство?

Тут почему-то и Хрулёв, и Давыдов с двух сторон глянули на Драчёва.

— Я? — спросил он Хрулёва.

Тот кивнул, и Павел Иванович встал:

— Разрешите мне, товарищ Верховный главнокомандующий?

— Вы, кажется, новый заместитель главного интенданта?

— Да, генерал-майор Драчёв. Занимался подробным изучением немецкого обмундирования, — представил его Хрулёв.

— Докладывайте, — приказал Сталин.

— К условиям суровой зимы немцы не готовы. Этот вопрос мной изучен досконально. Начать со знаменитого немецкого сапога. — Павел Иванович догадался, какой первой главой начинать разговор с сыном сапожника Джугашвили. — Он у них называется маршштифель, что означает «маршевый сапог». Многие восхищаются, и есть чем. Немцы даже называют их вундерштифель — чудо-сапог. Он изготавливается из высококачественной коровьей кожи, покрашенной в черный цвет. Двойная подошва укрепляется, в зависимости от размера ноги, тридцатью пятью — сорока пятью гвоздями. Причем это не гвозди, а произведение искусства. Каждый делается поштучно из закаленного металла. Шестигранная выпуклая шляпка — как бриллиант. Плюс на каблуках металлические подковы идеального качества. Словом, не сапоги, а настоящие шедевры обувной промышленности. У нас многие мечтали о создании таких же, но я всегда выступал против. И вот почему.

— Почему же? — спросил Сталин, и впервые за сегодня его глаза перестали излучать злость.

— В таких сапогах хорошо маршировать по теплой и уютной Европе, — продолжил Павел Иванович. — Или проводить блицкриг в летних условиях или ранней осенью. Но с наступлением морозов чудо-гвозди становятся для ноги солдата врагами, поскольку они высасывают из них тепло.

— Вот оно что! — обрадовался Верховный. — А ведь я сапожное дело знаю и тоже думал об этом. А вы полностью доказали правильность моих мыслей.

— Кроме того, — продолжил Драчёв, — немцы, как известно, народ чрезвычайно педантичный. Это у нас могут выдать обувь на три размера больше. Они своим солдатам и офицерам выдают сапоги в точности по размеру. К чему это приведет?

— Носки! — догадался Сталин.

— Совершенно верно, товарищ Верховный главнокомандующий. Носки. При точном размере нельзя надеть толстый и теплый носок. Или обмотку. А еще голенища.

— Что голенища?

— Для удобства и быстроты надевания немцы сделали их широкими. И напрасно. Зашел в глубокий сугроб — и полный сапог снега.

Вместе со Сталиным все присутствующие сделались веселее. На Драчёва взирали так, будто он какой-нибудь Лемешев и не докладывает, а исполняет арию герцога из «Риголетто».

— Сапоги, шапки, ремни, каски, обмундирование — все это имеет на войне значение, не меньшее, чем вооружение, — продолжал своим приятным баском Павел Иванович. — Немцам нужно срочно добывать валенки или бурки, что сейчас в краткие сроки сделать немыслимо. Наши каски лучше немецких. Ненамного, но все же лучше. Безусловно, у немцев лучшего качества ремни и патронташи, у них замечательные ранцы и перевязочные мешки. Но вот нательное обмундирование...

— Так-так?

— У немецкой армейской одежды есть одна неприятная особенность, вытекающая из специфики их легкой промышленности. Если мы способны обеспечить РККА хлопчатобумажными гимнастерками и кителями из легкой шерсти, то в Германии с этим возникли проблемы. Это после разгрома в той войне, когда их промышленность фактически была разрушена санкциями стран-победительниц. В итоге они вынуждены изготавливать армейскую одежду из смешанных материалов: шерсть обильно разбавлять вистрой и вискозой. В такой одежде летом жарко, а зимой холодно. Вот почему во время летнего наступления они вынуждены были закатывать рукава. Жарко. Я примерял их обмундирование, оно неудобное и колючее. Наше гораздо удобнее. А главное, и немецкие гимнастерки, которые называются фельдблузами, и кители опять-таки предназначены для молниеносной войны. Долго в окопах, а особенно в условиях русской зимы, они не выдержат. Впрочем, наивно полагать, будто они олухи. Их Генштаб уже издал необходимые постановления по обеспечению вермахта шерстяными свитерами, теплыми головными уборами, теплыми жилетами, варежками, шарфами и даже защитными наушниками. Но поздновато проснулись, все это поступает пока в малых количествах, и полностью обеспечить вермахт они смогут не раньше весны. К тому времени мы должны сломать им хребет под Москвой.

— А разве наши солдаты снеговики? Не замерзают в морозы? — спросил Сталин.

— Товарищ Верховный главнокомандующий, — вмешался Хрулёв, — разрешите доложить, что теплыми вещами РККА к концу октября оснащена в достаточной мере. К тому же благодаря стараниям генерал-майора Драчёва налажены значительные поставки верхней теплой одежды из дружественной нам Монголии. Благодаря личным контактам Драчёва с маршалом Чойбалсаном. Он с ним постоянно на телефонной связи.

В этот момент Павел Иванович посмотрел на Жукова, мол, получи! Но Георгий Константинович хмуро уткнулся в листок бумаги и что-то на нем не то писал, не то рисовал.

Когда-то в Монголии, накануне решительных сражений с японцами, Жуков недооценил и оскорбил Драчёва, написал на него уничижительный рапорт, снял с должности и отправил в Россию.

— Спасибо, товарищи интенданты, — улыбнулся Сталин. — Вы дали обнадеживающие ответы. Как видите, мы лучше подготовлены к зиме, а значит, Москву в подарок к Новому году Гитлер не получит. И очень скоро мы начнем контрнаступление. И разгромим. И погоним прочь от Москвы. Стало быть, я могу вернуться к теме парада. Что нам доложит авиация?

— Авиации, товарищ Сталин, нужны низкая облачность и снег, — отвечал Жигарев. — А лучше — метель. Тогда немцам не удастся поднять в воздух свои самолеты. Что же до наших ВВС, они готовы к отражению атак.

— В таком случае, — нахмурился Сталин, — нам нужно срочно наладить контакт с небесной канцелярией. Пусть хоть раз напрягутся. Организуют нам снег с метелью. Неужели ни у кого нет телефона, чтобы позвонить туда? — Он указал пальцем в потолок. — Ладно, это шутки. Так что скажет наш ГКО?

От Государственного комитета обороны присутствовали Молотов, Берия и сам Сталин. Слово взял Молотов:

— Я полностью согласен с Верховным главнокомандующим. Парад необходим для поддержания духа советского народа в сложившейся крайне сложной ситуации. Я — за.

— Я тоже считаю такое решение очень важным, — произнес Берия, сверкнув стеклами пенсне. — И с внешнеполитической точки зрения, и с государственной.

— К тому же ситуация стабилизировалась, — добавил Сталин. — Я вас правильно понял, товарищ командующий Западным фронтом?

— Правильно, товарищ Верховный главнокомандующий, — встал Жуков. — В последних сражениях вермахт понес значительные потери. Немцам нужны передышка и перегруппировка. Конечно, они хотели бы взять Москву к годовщине революции, но, полагаю, для решительного наступления они сейчас не готовы.

— Разрешите высказаться? — снова встал Жигарев. — Насколько я понимаю, вопрос с парадом фактически решен. За пару дней до седьмого ноября ВВС нанесут удары по аэродромам, с которых немцы вылетают бомбить Москву.

— А почему до сих пор не нанесли? — спросил Сталин сердито.

— Исправимся, товарищ Верховный главнокомандующий.

— И вы, товарищ Журавлёв, исправляйтесь, — вновь обратился Сталин к командующему ПВО. — Для этого мы вас повысили в звании и представили к ордену. Авансом. Так что отрабатывайте свой аванс.

— Слушаюсь, товарищ Сталин!

— Политбюро? — обратился Верховный к сидящим за столом.

— Предлагаю поставить вопрос на голосование, — откликнулся Каганович.

— Ставьте.

— Кто за предложенный товарищем Сталиным парад седьмого ноября?

Все, кроме Артемьева, подняли руки.

— Кто против? Никого. Воздержавшиеся?

Артемьев поднял руку.

— Что ж, ваше упорство похвально, — сказал ему Сталин. — Стало быть, товарищи, вопрос решен. Назначаю военный парад на десять часов утра по московскому времени. Седьмого ноября. И прошу соблюдать секретность. Никто ничего не должен знать до часа икс. Особенно враги. — Сталин снова пошел вдоль стола. — А кто мне вкратце доложит о подготовке парадов в Куйбышеве и Воронеже?

— Разрешите? — поднял руку Хрулёв.

— Пожалуйста, Андрей Васильевич.

— В общем и целом там все подготовлено, товарищ Сталин. Наблюдались некоторые сбои с обмундированием в Куйбышеве, но отправленный туда генерал-майор Драчёв благодаря своему высокому профессионализму все благополучно решил.

— Вот как? — ласково посмотрел на Павла Ивановича Иосиф Виссарионович. — Опять Драчёв? Да он, я смотрю, везде поспел. И фамилия хорошая. Люблю драчунов. Ненавижу всяческую размазню. Что можете добавить, товарищ Драчёв?

— Могу дать совет, товарищ Верховный главнокомандующий, — встал Павел Иванович. — Во время парадов людям приходится подолгу стоять на месте. Ноги коченеют. Хорошо бы выдать всем газеты.

— Когда читают, не мерзнут, что ли? — усмехнулся Берия. — Воображаю, как они выстроились перед парадом и читают передовицу в «Правде».

— Газеты сохраняют тепло, знать надо, — сердито повернулся к нему Сталин. А к Павлу Ивановичу обратился почти ласково: — Хороший совет, товарищ первый заместитель главного интенданта. Сразу видно человека, воевавшего в зимних условиях. Я под Царицыном зимой девятнадцатого тоже газетами спасался. Причем только нашими. Почему, спросите вы? Да белогвардейские не грели!

На этой шутке совещание и закончилось.