Альпийские снега

Глава двадцать шестая У-у

Эх, Маша, Маша... Как же великолепно блестели лучи солнца в ее чайных глазах, жадно взирающих в вагонное окно на байкальские виды! Не так давно проехали Иркутск, и она была счастлива, что хотя бы проездом побывала в родных краях. Щебетала:

— «Объясняйте да объясняйте...» Иной раз начинаю им объяснять, а они не слушают, им мои объяснения до фонаря. А просто скажешь: «Так надо!» — и не нужны никакие объяснения. Спрашивается, почему надо любить отца и мать, родную страну, природу, жизнь? Тут можно месяцами впадать в бесконечные объяснения. Это аксиомы, не требующие доказательств. Когда человек голоден, ему не нужно объяснять, в чем польза еды. Или зачем надо дышать воздухом. Это и без доказательств понятно. А я, видите ли, не должна заставлять девочек делать уроки, а должна объяснять им, что будет, если они их не станут делать. Да пока я буду объяснять, они за это время успеют десять раз все уроки сделать.

— Или другой случай, — продолжил ее мысли он. — Как-то раз тебя не было, я их накормил, спрашиваю: «Кто будет мыть посуду?» Они: «Конечно, папа, кто же еще!» Ну ладно, они играют, я мою посуду. Потом пошли в магазин, я спрашиваю: «Для кого мы сейчас будем все покупать?» И тотчас сам себе отвечаю: «Конечно, для папы, для кого же еще!» Задумались и всё поняли. Теперь спрашиваю: «Кто будет мыть посуду?» Мгновенно отвечают: «Мы, кто же еще!» Вот тебе и вся педология.

— И это точно. А то эти бесконечные дискуссии, нужна нам педология или не нужна. Конечно, не нужна. Нас как-то без нее воспитывали, и ничего, нормальными людьми выросли. И наказывали нас за дело, чтобы навсегда усвоить, что хорошо, а что плохо. А то, видите ли, нельзя ребенка никак наказывать.

— Кого не наказывают родители, того наказывает жизнь.

— Попробуй скажи это сторонникам педологии, враз заклюют.

Да, май тридцать шестого, счастливейшее времечко, страна на подъеме, быт обустраивается, жизнь все лучше и лучше. Уже полтора года, как убит Киров, но еще не арестовывают и правых, и виноватых, и будущее дело Тухачевского пока в стадии первичного брожения. Мировые тучи где-то там, на горизонте, и темами дискуссий еще служат не карательные меры, а нужна ли нам генетика в виде вейсманизма-морганизма или нужна ли нам эта самая педология, особенно теперь, когда ее главный защитник Луначарский вот уже третий год в гробу.

Семейство Драчёвых — отец, мать и две дочки — едут в новые места работы, тревожась, как там будет, в этой Монголии, которую поневоле побаиваешься, памятуя о монголо-татарском иге.

— Или взять случай с корками, — подкинул дровишек в разговор Павел Иванович. — Как начнут из хлеба мякиши выедать, стыдобища, особенно при людях! А корочки с презрением отбрасывают.

— Зажрался народ, — согласилась Мария Павловна. — Давненько не голодал. Вот будет, не дай бог, война, они эти корочки с любовью вспомнят.

— Так уже исправились. После моей педологии.

Исправил Павел Иванович это дело следующим образом. В очередной раз, когда сели обедать, он сразу сказал: «Мякиш ешьте, а корочки ни в коем случае. Корочки — самое вкусное, и вся польза хлеба в них. Так что вы корочки мне откладывайте, а я вам свой мякиш». Первой не выдержала Геля. Ната ей: «Гелька, ты что! Папа же сказал, корки ему». А она: «Ну вот еще! Я тоже хочу самое вкусное и полезное». Тут отец усилил педологию: «Ни в коем случае! Детям положено есть мякиш, а корочки только взрослым». Тогда и Ната стала с корочками есть: «А я уже взрослая, мне уже в этом году двенадцать будет». Так они обе и перестали мякиш выковыривать, а корочки отбрасывать.

То же самое с пирожками и пирогами. Завели моду разламывать пирожок надвое, начинку съедать, а кончики отвергать или в пироге серединку съедают, а краями пренебрегают. Мать возмутилась: «Зачем же я стараюсь, стряпаю!» — И стала им отдельно начинку класть, а отдельно — испеченное тесто. Подействовало.

Педология, о которой шла речь, появилась в девяностых годах девятнадцатого века в Америке, и вскоре по всему миру раструбили о рождении прогрессивного направления в педагогике. В России в ее пользу высказывались даже такие светила, как Бехтерев и Россолимо, а вот академик Павлов и его соратники восприняли новомодное течение в штыки. Но после революции на мнения Павлова махнули рукой и стали насаждать педологию повсеместно. Рьяно старался нарком просвещения Луначарский, называвший педологию детоводством. Его стараниями в Москве при Российском психоаналитическом обществе открыли Дом ребенка. А самыми рьяными поборницами новомодной науки стали жена Отто Шмидта Вера Шмидт и в особенности психоаналитик Сабина Шпильрейн-Шефтель. С конца двадцатых обе фурии развернули активную деятельность по внедрению новейших методик воспитания детей в духе идей Зигмунда Фрейда, основанных на сексуальном влечении и влечении к смерти.

Бездетные семьи и знать не знали педологических забот, а вот те, кто воспитывал детишек, сталкивались с этой бедой, особенно когда дети шли в школу, где стали постоянно проводиться психологические тестирования на выявление тех или иных отклонений в детской психике. Родителей вызывали на собеседования с психоаналитиками, которые внушали, что на детей нельзя оказывать давление, нельзя говорить «нельзя!», а надо все подробно объяснять, что нельзя, а что можно, что хорошо, а что плохо, и не так, как в известном стихотворении Маяковского, а по системе аргументирования. Мария Павловна с ее жестким сибирским характером непреклонно возражала, что у ее дочерей нет никакого сексуального влечения к отцу, и въедливые педологи тщетно внушали ей, что оно есть, только его надо выявить и ни в коем случае не пресекать, а объяснять девочкам, что их родитель самец, обладающий такими и такими отличиями от самок, а в будущем его место займет другой самец — муж, а также другие самцы, ибо одним мужем нельзя ограничиваться, иначе это сильно навредит психике...

Словом, много подобной белиберды навязывалось бедным родителям. И Павлу Ивановичу еще повезло, что в семье одни дочки, иначе и его мучили бы теориями о подспудном сексуальном влечении сына или сыновей к матери, а он бы переживал, что не может взять и грубо послать педологов к чертовой матери, поскольку он человек воспитанный, деликатный и подобные проблемы привык решать вежливо и доказательно, а грубость это никак не аргумент.

В отличие от него, Мария Павловна не выдерживала и срывалась:

— Послушайте, отстаньте от меня со своими сексуальными влечениями. И тяги к смерти у наших детишек не наблюдается.

— Э, милочка, — возражали ей, — вы просто наблюдать не умеете. Дайте вашим дочерям бумагу и карандаш и попросите нарисовать гроб с покойником. Если они станут увлеченно рисовать, это уже звоночек.

— А если пошлют меня куда подальше?

— Заставлять нельзя, но мы вам тогда посоветуем провести другой эксперимент.

— Не буду я над своими детьми экспериментировать. Они еще подумают, что мамаша у них ку-ку.

— Стало быть, вы отказываетесь внедрять прогрессивные методы воспитания?

— Отказываюсь.

— Что ж, придется вас взять под контроль. А скажите, пожалуйста, в какой мере ваши дочери проявляют интерес к своим половым органам?..

— Полагаю, в гораздо меньшей, чем вы к своим.

— Э, милочка...

И вот наконец весной тридцать шестого года что-то зашевелилось в лучшую сторону. Появились какие-то новые специалисты по психоаналитике, которые стали проводить дискуссии, нужна ли нам педология и не является ли она буржуазной лженаукой. Родители воспрянули: «Конечно, является!» Даже не верилось, неужели рухнет иго педологов-детоводов? А когда семейство Драчёвых встало перед фактом перемещения из уютного Новосибирска в неведомую Монголию, одним из аргументов в пользу такого переселения стало: «Быть может, до Монголии педологическая рука не дотянулась?»

И вот они хоть и с тревогой, но и с радостью тряслись в поезде, любуясь ни с чем не сравнимыми видами озера Байкал, а Ната и Геля, так и не нарисовавшие в своей жизни ни одного гроба с покойником, увлеченно изучали русско-монгольский разговорник Бурдукова, совсем недавно изданный в Ленинграде:

— Сайн байна ууууу. Это они так здороваются.

— Что, прямо так и завывают?

— Ну вот смотри сама.

Мать взяла у дочерей самоучитель, почитала, рассердилась:

— Ну не ууууу, а короче: у-у. А вы завываете как паровоз и пароход. Так, не смеемся, а запоминаем: сайн байна у-у.

— У-у.

— У-у?

— У-у.

— Девочки, почему у вас одно баловство на уме?

— У-у.

— Давайте дальше. Как там «спасибо»?

— О, «спасибо» смачно звучит по-монгольски: баярлала.

— Ла-ла?

— У-у.

— Баярлала мне тоже нравится. Ну, хватит кривляться! Ната! Геля!

— Да я не кривляюсь, это Надька все!

— Ла-ла?

— У-у.

И снова взрыв смеха.

— Опять дурносмех вам в нос попал. Повторите, как будет «здравствуйте»!

— У-у.

— Да не у-у, а сайн байна у-у.

— Ла-ла.

— Сейчас получите у меня обе!

— А нам в школе говорят, что детей нельзя наказывать.

— Говорили. Сейчас это уже будет признано лженаукой.

— Лже-на-у-у?

— Вот именно, лже-на-у-у.

— А «Как дела?» по-монгольски будет «Та ямарху-у байна?»

— Да что же это у вас там все сплошное у-у какое-то? — возмущается отец. — Ну-ка, дайте сюда разговорник, я сам посмотрю. Да, гляньте-ка, и впрямь сплошное у-у...

— Верить надо детям своим.

— Ладно, верю. Но чтоб, когда в Монголию приедем, отставить все дурносмехи. Помните, что я вам приказал?

— Помним, помним, не волнуйся.

— Следить за тобой и все делать в точности как ты.

Перед поездкой Павел Иванович волновался, как их примут, как вести себя, чтобы не ударить в грязь лицом. Он читал об Александре Невском, что тот вел с монголами виртуозную дипломатию, знал и свято соблюдал все их обычаи, и за это в Орде его уважали. С монгольской стороны за отправку из СССР военных специалистов отвечал военный атташе Дашдорджийн Даваа, Драчёв подружился с ним и основательно расспросил его о монгольских обычаях, о чем даже не подумали остальные наши, отправлявшиеся в МНР, и Павел Иванович быстро почувствовал исходящую от Даваа волну уважения.

— Зная традиции народа, изучив хотя бы слова приветствия на его родном языке, ты уже обеспечиваешь себе успех в общении с представителями этого народа, — поучал он жену и дочерей. — А европейцы и многие русские позволяют себе беспечность в изучении тонкостей Востока, ведут себя как хозяева, которым нет дела до привычек рабов, и тем самым настраивают их против себя. Вы хотите, чтобы монголы принимали нас враждебно?

— Не-е-е-ет! — в один голос ответили Ната и Геля.

На поезде из Новосибирска через Красноярск и Иркутск двое суток ехали до Улан-Удэ, и отец возмущался, что в Гражданскую они маршем быстрее города Сибири брали.

— Вот нам и надо было не на поезде, а маршем, — сказала Геля.

В Улан-Удэ высадились и пересели на новый советский грузовик ЗИС-5 песочного цвета, Мария с девочками — в кабину водителя, а Павел с вещами — в кузов. Ната заявляла, что она уже большая и тоже поедет в кузове, но получила строгий отказ.

— А почему?

— А потому.

— А нам говорили, что родители должны объяснять почему.

— Почему, почему, потому что у-у, — сказала Геля.

— Потому что в кабине теплее, — объяснял отец.

— А почему мне должно быть теплее? — капризничала Ната.

— Потому что ты можешь замерзнуть и заболеть.

— А почему я не имею права болеть? Объясните.

— Потому что мы будем жить в суровых военных условиях.

— Вот здорово!

— Папа, я боюсь Монголию, она дикая! — вдруг испугалась Геля.

— Это она раньше была дикая, — сказала мать. — А теперь стала Монгольской Народной Республикой и превратилась в нормальную цивилизованную страну.

— У-у?

— У-у.

Из Улан-Удэ на желтом грузовике поехали на юг, через пять часов пересекли советско-монгольскую границу, весьма условную, с одним контрольно-пропускным пунктом, никаких тебе погранзастав, лишь полосатые столбы — красно-зеленые с нашей стороны и красно-синие с монгольской. Двинулись дальше на юг, по обе стороны дороги по-прежнему мелькали невысокие горы, но, когда переехали по мосту через Селенгу, постепенно они становились все ниже и ниже. Дороги как таковой, собственно, не существовало — просто накатанная колея, бегущая между гор, из-под колес вылетали легкие облачка пыли.

Ехали и ехали, час, два, три, четыре, и казалось, эта езда будет бесконечной. И не у кого спросить, когда же приедем. Водитель-монгол — ни слова по-русски. Утром в кузове холодно, потом быстро наступила жара. На привале девочки жаловались на тесноту в кабине, отец разрешил им перебраться в кузов, но там им стало неудобно сидеть на жестких сиденьях, вещи то и дело падали на них, и они снова стали жалобно пищать.

— Привыкайте к неудобствам, — пытался бороться с их недовольством отец. — В жизни тот побеждает, кто умеет смиряться с неудобствами. Впереди нас ждет жизнь в юрте, где нет никаких удобств. Ну, что приуныли? Сайн байна у-у?

— У-у-то у-у, да хочется назад в Новосибирск.

Слава богу, наконец-то приехали в Улан-Батор, где их встречал Дашдорджийн Даваа, почти что родной человек. На окраинах города и впрямь мелькали юрты, потом пошли глинобитные домики, а центральную площадь, носящую имя первого главнокомандующего армии МНР Дамдина Сухэ-Батора, окружали невысокие, но вполне европейские здания.

— Сейчас вашу жену и дочек отведут в столовую и затем к месту жительства, а мы с вами пойдем вон в то здание, — сказал Даваа, пожимая руку Драчёва обеими руками, как принято приветствовать дорогого гостя. — А это памятник нашему Сухэ-Батору, который сделал ваш советский скульптор Померанцев, — указал он на обелиск со звездой и всадником.

Гости чувствовали себя не в своей тарелке — в Орду приехали! — в лицах жены и девочек читался страх, отец старался не подавать виду, что и его одолевает чувство боязливости.

— Нечего бояться, — приободрил он Марию, Нату и Гелю, — мы приехали помогать им в борьбе с японцами, и они нас будут всячески опекать. Идите в столовую, а потом вас разместят.

— В юрте? — спросила Геля.

— Скорее всего, в городской квартире, — ответил отец и вздохнул. — К сожалению.

— Хотим в юрте-е-е! — плаксиво протянула Ната.

— Будет вам юрта. Потом. Выполняйте приказ!

— При-каз?!

— Да, приказ. Отныне вы находитесь в обстановке, приближенной к боевым действиям, и обязаны неукоснительно исполнять то, что вам приказывают старшие.

И тут он понял, почему педология — враждебная наука. Она отрицает приказы, требует, чтобы любой приказ подробно объяснялся. А значит, мальчики, когда вырастут и пойдут в армию, не будут приучены выполнять приказы командиров. Так вот зачем из Америки завезли к нам эту заразу! Стало быть, проповедники педологии суть не что иное, как вредители. Начиная с Луначарского. То-то ему не нравилась какая-то надуманная фамилия первого наркома просвещения. Стал выяснять, и оказалось, что наркомпрос носит фамилию своего отчима, а тот происходил из дворянского рода Чарнолусских, который переставил слоги, чтобы красивенько получилось, поэтичненько.

Но Луначарский умер по пути в Испанию, а педология осталась в России, и сейчас не до них. Чем встретят товарищи монголы?

Говоря про обстановку, приближенную к боевым действиям, Павел Иванович лишь слегка преувеличивал. Япония на востоке, подобно Германии на западе, военизировалась и начала экспансию на соседние страны, стремясь завладеть как можно большим количеством источников сырья и рынков сбыта. В 1932 году японцы оккупировали Маньчжурию, создали здесь марионеточное государство Маньчжоу-Го в качестве плацдарма для дальнейшего продвижения на запад, и следующей на пути становилась Монголия, на восточной границе которой началось сосредоточение японских войск, а саму границу японцы предложили провести по реке Халхин-Гол и тем самым оттяпать у монголов восточную часть территории. Начались военные провокации, а переговоры об установлении границы Монголии и Маньчжоу-Го ни к чему не приводили и зашли в тупик. Стало ясно, что в обозримом будущем не избежать войны, и 12 марта 1936 года СССР и Монголия подписали «Протокол о взаимопомощи», началось развертывание войск Красной армии на территории МНР. Япония ответила новыми провокациями — ее стрелковые части при поддержке танков и самолетов в конце марта атаковали пограничные заставы Монгол-Дзагас, Булан-Дерсу и Адык-Долон, монгольские пограничники отражали нападения, покуда подошедшие войска не отбрасывали японцев. Уже в этих боях участвовали красноармейцы, а о событиях докладывал непосредственный участник — начальник Разведывательного управления РККА комкор Урицкий, племянник того самого Моисея Урицкого, председателя Петроградского ЧК.

Так что боевые действия здесь уже проходили, и следовало ждать их повторения. Вот зачем сюда прислали помощника командующего войсками Сибирского военного округа по материальному обеспечению дивинтенданта Драчёва. С семьей и надолго. Ибо кто лучше его мог в кратчайшие сроки наладить снабжение войск, выдвигающихся к восточным границам дружественной Монголии?

Звание дивинтенданта он получил осенью 1935-го, сразу после постановления ЦИК и Совнаркома «О введении персональных военных званий начальствующего состава РККА», и соответствовало оно званию комдива, ниже комкора, но выше комбрига, а к моменту его приезда в Монголии командовал комбриг особой мотоброневой бригады Московского военного округа Василий Шипов. Поздоровавшись и познакомившись друг с другом, он и Драчёв вошли в здание Министерства обороны, где в своем кабинете их встречал сам Хорлогийн Чойбалсан, только что возведенный в маршалы, каковые появились в Монгольской народной армии сразу после учреждения маршальских званий в РККА. На груди у него красовались как ордена МНР, так и наши — и Боевое Красное Знамя, и Ленин, и XX лет РККА. Он протянул руку, и Шипов пожал ее правой рукой, а Драчёв обеими в знак особого уважения. Чойбалсан пригласил не к письменному столу, а к круглому, на котором гостей ждало угощение. Расселись, маршал налил в пиалу чай, добавил в него чайную ложку сливочного масла, немного молока и горстку пожаренного ячменя, подал дивинтенданту первому, как старшему по званию. Павел Иванович взял пиалу двумя руками и поклонился маршалу, а когда тот подал ему тарелку с пряженцами и какими-то сладостями в виде белых цилиндриков, Драчёв взял, поставил тарелку перед собой и положил поверх нее руку ладонью кверху, что тоже свидетельствовало о его глубоком почтении к хозяевам. Шипов же явно ничего не знал о монгольском этикете и все принимал, как принимают в русских домах — с поклоном и «спасибо». Павел Иванович глянул на Даваа и увидел, как тот одобрительно моргнул обоими глазами.

— Это, я понимаю, цагаан идээ? — спросил дивинтендант, кивая на белые цилиндрики.

— Это лучшие цагаан идээ во всей Монголии, — вместо Даваа вполне по-русски ответил маршал. — Отведайте.

— Баярлала, — сказал Драчёв спасибо по-монгольски, на что Чойбалсан разразился длинной тирадой на своем языке, но сам же и перевел: — Кушайте на здоровье, дорогие советские друзья. Как погода в Москве и в России?

— Погода прекрасная, майская, — ответил Шипов. — Только у вас по утрам и вечерам холодно, а днем жарко, а у нас такого нет.

— Это хорошо или плохо? — спросил маршал.

— Это великолепно! — воскликнул дивинтендант, спеша восхититься, покуда комбриг не испортил этикет и не разругал монгольскую погоду. — Утром холод заставляет вскочить и двигаться, потом солнце согревает, а вечером холод освежает перед сном.

— Наша особая мотоброневая бригада расположилась в Ундурхане... — снова заговорил Шипов, но Драчёв перебил его:

— Товарищ комбриг, погодите о делах, здесь так не принято, сначала надо о погоде, о здоровье...

— Ничего, — махнул рукой Чойбалсан, — мы люди военные, нам важнее о делах, а здоровье... Если мы тут с вами готовимся воевать против незваных японов, значит, здоровье наше прекрасное. — И он улыбнулся сначала Шипову, затем Драчёву. — Однако мне приятно, что товарищ Драчёв так хорошо разбирается в монгольских обычаях. — И он коротко поклонился. — Ундерхаан это триста километров от Улан-Батора. И семьсот километров до реки Халхин-Гол. Не слишком ли далеко до границы?

— Расположение выбрано мной, товарищ маршал, с таким расчетом, что если японцы вторгнутся на территорию Монгольской Народной Республики, им придется двигаться по открытой местности, где легко будет накрыть их огнем, — ответил комбриг.

— Но мы привыкли слышать, что Красная армия не собирается обороняться, — возразил Чойбалсан. — Есть наступательная доктрина. Почему не ударить по врагу первыми? Зачем ждать новых провокаций?

— Сейчас, товарищ маршал, появилось множество противников наступательной доктрины, — в свою очередь возразил Шипов. — И я в том числе. Считаю, что на войне та доктрина самая лучшая, которая подходит к ситуации. Самым ярым сторонником наступательной доктрины, или, как сейчас принято называть, теории глубоких операций, является маршал Тухачевский. Но вспомним его провал наступления на Варшаву, о котором поляки говорят «чудо на Висле». А никакого чуда. Просто наступление не было подготовлено, и Тухачевский действовал наскоком: «Вперед! Ура! Через труп Польши — к пожару мировой революции!» А на войне как? В определенных условиях надо быть Суворовым — быстрота и натиск, а в других условиях надо быть Кутузовым — отступить и даже отдать Москву ради будущего контрнаступления. Мы, товарищ Чойбалсан, сейчас спешить не будем. Чтобы не получилось, как говорил тот же Кутузов, рыло в крови.

На лице Чойбалсана нарисовалось неудовольствие.

— Правительство Монгольской Народной Республики рассчитывало на то, что Красная армия — наступательная армия... А вы как считаете, товарищ дывынтендант?

— Я, товарищ маршал, полностью согласен с Василием Федоровичем, — ответил Драчёв, хотя понимал, что Чойбалсан ждал от него иного ответа: «Да мы! Да щас! Как ударим!» При этом Павел Иванович указал рукой на Шипова так, как положено у монголов, не пальцем, а рукой, повернутой ладонью кверху. — Считаю, что подразделения Красной армии в течение лета должны провести полное развертывание на большом фронте восточнее Ундерхаана. Я назначен ответственным за снабжение армии не для того, чтобы в суматохе искать, куда и как это снабжение доставлять. Без суеты и спешки снабдить войска всем необходимым, в то время как комбриг Шипов и другие командующие, которых назначат, тщательно подготовятся либо к обороне, либо к наступлению, — вот моя задача. Да и начальник Штаба РККА Триандафиллов, ныне покойный, разработавший теорию глубоких операций, в своей работе «Размах операций современных армий» не призывал к тому, чтобы «пришел, увидел, победил». Он утверждал, что для прорыва фронта на оперативную глубину необходима мощная ударная армия, а вовсе не наскок. Поэтому мы здесь. Для того чтобы создать мощную ударную армию. А уж тогда посмотрим, как заговорят японцы. И что станут требовать. Скорее всего, они заткнутся и без боя передумают идти на захват Монголии.

Чойбалсан нахмурился, подумал и усмехнулся:

— Я вижу, интендант, вы не только в монгольских обычаях разбираетесь, но и в военной теории большой специалист. На вас можно положиться. Угощайтесь, товарищи. Как вам цагаан идээ?

Белые цилиндрики из засушенного творога Драчёву показались приторными, но, чтобы не обидеть хозяина и в то же время не соврать, он ответил обтекаемо:

— В жизни не ел ничего подобного.

Когда подали кумыс, он слегка пригубил, но кумыс оказался молодым, не крепче одного градуса, и трезвенник Драчёв позволил себе выпить целую пиалу. Тем не менее, несмотря на слабость напитка, разговор сделался веселее и непринужденнее, а уж когда принесли молочную водку архи, Чойбалсан перестал хмуриться, расхвастался:

— Держитесь меня, ребята, скоро я буду дарга.

— Дарга это что? — спросил Шипов.

— Председатель, — пояснил Драчёв.

— А ты почему не пьешь архи? — спросил его маршал. — Брезгуешь?

— Не брезгую, — ответил Павел Иванович и обмакнул губу в водке. — Но у меня непереносимость спиртных напитков.

— А тебе не надо их переносить, за тебя перенесут и поставят куда надо, — засмеялся Чойбалсан.

— Я от водки мгновенно пьянею, начинаю громко петь и объявляю себя артистом Большого театра, каковым не являюсь.

— Вот бы посмотреть! — искренне заинтересовался будущий дарга. — Мы никому не расскажем, что ты! Не веришь? Мне не веришь? — Тут с пьяного языка маршала стали слетать русские ругательства, которые он использовал и к месту, и невпопад, но с большим знанием дела.

— А правда, что русский мат происходит от монгольского? — заинтересовался Шипов.

— Монгольского мата нет, — возразил Чойбалсан. — У китайцев много мата. Ой, ребята, как же китайцы матерятся! Послушай, дывынтендант, ты мне нравишься. А скажи, ты, когда пьяный, материшься?

— Я и пьяным не бываю, и не матерюсь, — ответил Павел Иванович и принял такую позу, мол, что хотите делайте со мной, хоть убейте, но я буду стоять на своем.

— Скучный ты человек, — поморщился Чойбалсан.

— Вовсе нет, — возразил Драчёв. — Хотите, расскажу, как появился русский мат?

— Хотим, — кивнул маршал и крепко выругался.

— Вовсе не от монголов, которые, как я, считали сквернословие недопустимым.

— Это я недопустимый? — взвился маршал. — Ну, хорошо, так как появился русский мат?

— Скажем, слово из трех букв...

— Скажем, — икнул Чойбалсан и произнес это слово.

— Откуда оно?

— Откуда?

— Скажем, «дуть» — «дуй», «жевать» — «жуй». А «ковать»?

— «Куй», — ответил Шипов.

— А «совать»?

— «Суй».

— А «ховать»?

И комбриг одновременно с маршалом громко произнесли слово из трех букв. Только Шипов после этого просто рассмеялся, а Чойбалсан разразился таким диким хохотом, что у него брызги изо рта полетели, голова откинулась назад, словно крышка у пивной немецкой кружки, он затопал ногами, обутыми в войлочные легкие сапожки, и все повторял:

— А «ховать»... — И громко произносил то, как будет глагол «ховать» в повелительном наклонении, но не «ховай».

Отхохотавшись, маршал вытер полотенцем слезы и рот, положил ладонь на плечо Павлу Ивановичу и заявил:

— Молодец, дывынтендант. Я тебя полюбил, и ты у меня что хочешь проси, ни в чем тебе не будет отказа.

— Не для себя, а для армии, — уточнил Драчёв.

— Понятно, что для армии, — кивнул Чойбалсан и снова рассмеялся. — Наливайте! Будем пить. Вижу, что наш дывынтендант и трезвый умеет составить компанию. Держитесь меня, ребята, ни в чем не будете иметь отказа. — Он выпил и снова стал хвастаться. — Дни Гэндэна сочтены! — определил он судьбу Пэлжидийна Гэндэна, до сих пор занимавшего пост премьер-министра Монголии, у которого Чойбалсан служил заместителем, хотя маршал пользовался куда большей славой и уважением в монгольском народе. Судя по всему, дни премьер-министра и впрямь были сочтены. В декабре тридцать пятого Сталин вызвал Гэндэна в Москву и стал ругать за то, что он не выполняет его требований. В частности, начать борьбу с буддизмом, мешающим внедрять идеи марксизма-ленинизма, но упрямый монгол стоял на своем, заявляя, что Ленин самый великий человек в истории, но и Будда самый великий, и Будда с Лениным равновеликие. И его можно было понять, буддийские монастыри стояли против коммунистических идей, ламы монастыря Тугсбуянт подняли мятеж, который сумели подавить, но в 1932 году в монастыре Халганат началось целое восстание, охватившее всю северо-западную часть страны, самые населенные аймаки, и продолжавшееся целых семь месяцев, с апреля по ноябрь. Пришлось подавлять его большой кровью, и до сих пор население не смирилось, Будда для большинства оставался важнее Ленина. И нужно либо продолжать идти на уступки, либо начинать большой террор. Гэндэну не хотелось ни того ни другого, и сорокалетний руководитель страны с радостью бы встретил японскую оккупацию, при которой он сделался бы марионеткой и сложил бы с себя всякую ответственность за судьбу своего народа. Об этом он, напившись на приеме в монгольском посольстве, прямо заявил Сталину: «Уж лучше Квантунская армия, чем Красная! Японцы хотя бы культурная нация!» — «А мы, значит, некультурная?! — разъярился Сталин. — Вы, Гэндэн, хотите, не обижая ламства, защищать национальную независимость. Они не совместимы. У вас нет аппетита борьбы с ламством. Когда кушаешь, надо кушать с аппетитом. Необходимо проводить жесткую борьбу с ламством путем увеличения разного налогового обложения и другими методами. Понятно?» Увидев его гнев, Гэндэн испугался, но алкоголь возымел свое действие, и он — не алкоголь, а Гэндэн — возомнил себя новым Чингисханом. Или Батыем, завоевавшим Русь. «Кто ты такой, Сталин? — набросился он на вождя советского народа. — Чертов грузин, сделавшийся новым русским царем!» И хотел влепить Сталину пощечину, но промахнулся и лишь выбил у него изо рта трубку. Скандал неслыханный! Советский вождь со времен подзатыльника, полученного в 1927 году от охранника-троцкиста, давно уже отвык от подобного обращения. А тут какой-то пьяный хам... Или хан... Да и не хан вовсе, не потомок Чингисхана, ничтожество, назначенное на должность правителя Монголии самим же Сталиным после убийства предыдущего премьер-министра Жигжиджава. По возвращении Гэндэна из Москвы на пленуме ЦК Монгольской народно-революционной партии Чойбалсан отстранил его от власти и временно назначил Анандына Амара, который тоже выступал против ввода советских войск, но не так рьяно, как Гэндэн.

Зная эту историю, можно не удивляться хвастовству Чойбалсана, что дни Гэндэна сочтены и скоро он, Чойбалсан, станет монгольским даргой. Да и созвучие вполне подходящее: Чингисхан — Чойбалсан. Даже количество букв одинаковое. И, поглядывая на хмельное лицо маршала, в котором волны радушия сменялись волнами суровости, Павел Иванович думал, что, быть может, Чингисхан выглядел точно так же и был столь же эмоционально изменчив.

Впрочем, с Чингисханом русские не встречались, и Драчёв стал представлять себе, что он Александр Невский в гостях у хана Батыя. И кстати, он где-то читал, что Александр Невский тоже не употреблял спиртных напитков, не случайно до революции существовало Александро-Невское общество трезвости. Почему его закрыли большевики?

— Он и сейчас против того, чтобы здесь была Красная армия, сволош! — кипятился Чойбалсан, ругая Гэндэна. — В открытую заявляет, что лучше пусть придут японы! — И маршал исторгал из себя ядреные русские слова, никоим образом не имеющие истоков в монгольском языке.

Потом он снова объяснялся в любви к гостям из России и обещал все для них сделать. «Вот так и хан Батый ласкал Александра Невского, а потом взял да и отравил, — думал Павел Иванович, чувствуя исходящую от Чойбалсана древнюю звериную сущность, видя искры лукавства, мерцающие в глазах монгольского маршала. — Оказывает знаки уважения и дружелюбия, а потом резко встанет, выхватит из-за пояса кинжал да и перережет гостям глотки двумя ловкими, отточенными и молниеносными движениями».

Уходили гости — Шипов заметно пьяный, да и Драчёв слегка баярлала. С чего бы? С кумыса, которым он чокался и пил вместо архи? Не зря же его называют молочным вином. Штук десять пиал он выпил точно. В одной — градус, в другой — второй градус, в третьей — третий, эдак и набралось на рюмку водки. Смешно, ей-богу!

Простившись с Чойбалсаном, Шипов обратился к Драчёву:

— Слушайте, дивинтендант, я только сейчас понял, как важно знать обычаи. Я-то думал, Монголия встала на путь новой жизни и все традиции побоку. Но если даже Чойбалсан... Научите меня традициям монголов.

— Охотно, — игриво ответил Павел Иванович. — Допустим, вы идете в гости в монгольскую семью.

— Так-так? — живо откликнулся Василий Федорович.

— Ни в коем случае не берите с собой лопату.

— Лопату?

— У них это считается самым страшным оскорблением хозяев. Лопатой вы показываете, что желаете им, чтобы они ушли в землю. И вообще никаких землеройных инструментов.

— Да я вообще с лопатой ни к кому в гости не хожу, — удивился комбриг. — А у вас особенное чувство юмора, как я погляжу! — И он отправился в офицерское общежитие, а Даваа повел Драчёва в квартиру в новом доме на широком проспекте Сухэ-Батора, где дивинтенданта встречали жена и девочки, до сих пор занимавшиеся благоустройством нового жилья.

— Ну что, папа, все лала? — спросила Ната.

— Лала, — ответил отец.

— У-у? — спросила Геля.

— У-у.