Альпийские снега

Глава двадцать седьмая Товарищ Колбасан

И началась новая жизнь, необычная, монгольская. Конечно, для экзотики не хватало, чтобы их поселили в юрте, но и без юрт хватало приятных неудобств.

Русская колония возникла в Урге — как до 1924 года назывался Улан-Батор — еще в XIX веке, после открытия российского консульства, и состояла из купцов, в основном занимавшихся заготовкой и продажей рыбы, овечьей и верблюжьей шерсти. Русские, живущие в Монголии, стали называть себя монголёрами. Они учили местных жителей сеять хлеб, косить траву, носить зимой валенки, делать прививку от оспы, даже молиться Иисусу Христу: появился приход при храме Святой Троицы, и некоторые монголы соглашались принять Православие. После установления новой власти, во всем подражавшей власти большевиков, большинство монголёров бежало в Маньчжурию, а некоторые и дальше — в Америку, но с начала тридцатых годов заработала советско-монгольская золотодобывающая концессия, и хлынул новый поток монголёров. В Северной Монголии появились русские поселения, из которых самое известное — поселок Корнаковка на месте бывшей усадьбы кяхтинского купца Корнакова.

И вот теперь, после заключения советско-монгольского договора о военной помощи, семейство Драчёвых попало в новую волну монголёров, состоящих из военных и их семей. Впрочем, с семьями мало кто приезжал, это Повелеваныча прислали сюда всерьез и надолго; в основном, как Шипов, военспецы прибывали не на постоянное жительство, а в командировку. И жили они не в столичных квартирах, а по месту дислокации войск. Вот как раз таки в юртах.

Первое лето в Монголии — сплошное удивление. Поначалу не знали, куда себя девать, а потом пошли ягоды и грибы, коих в окрестностях Улан-Батора немереное изобилие, а местные не собирают, на сбор грибов вообще смотрят как на сумасшествие. А Мария Павловна не могла мириться с таким неведением, нажаривала огромными сковородами белых, моховиков и маслят и носила угощать:

— Да вы только попробуйте, как это вкусно!

Пробовали и удивлялись: надо же, какие эти русские причудливые, научились есть то, чем только лесные зверьки питаются. Многие нос воротили: нам это ни к чему, а многие тоже стали увлекаться сбором грибов и их приготовлением.

Как и положено, 11 июля в Улан-Баторе начался всенародный праздник наадам. Чойбалсан пригласил все семейство Драчёвых, и накануне произошла ссора с Натой и Гелей. Две озорницы между собой называли маршала Колбасаном. Им:

— Перестаньте!

А они продолжают: Колбасан да Колбасан.

— Вот только попробуйте его так назвать! Уж я придумаю для вас наказание!

Вроде бы угомонились, бормочут:

— Не Колбасан, а Чойбалсан. Не Колбасан, а Чойбалсан... — Но все равно хихикают: — Чай, колбаса — вот и Чойбалсан.

Отец рассвирепел:

— Вас предупредили! Учтите! Наказание будет строгое.

Полное название этого ежегодного монгольского гулянья — эрийн гурван наадам, что означает «три мужских игрища».

— Первое игрище — бухэ барилдаан, по-вашему — борьба, — объяснял Чойбалсан, располагаясь вместе с Драчёвым под шатром для особых гостей фестиваля. — Однажды на пиру Чингисхан предложил побороться двум одинаково сильным баатарам — Бэлгудэю и Берибуке. Они боролись-боролись, боролись-боролись, и ни один не мог победить. «Ладно, — сказал Чингисхан, — тогда пусть скачут, и кто первым доскачет вон от того холма до моих сапог, тот победил». Так появились мори урилдаан — скачки. Поскакали два баатара, и оба одновременно коснулись рукой сапог величайшего, Бэлгудэй левой рукой правого сапога, а Берибуке правой рукой левого сапога. — Тут Чойбалсан своей правой рукой похлопал левый сапог Павла Ивановича, и тот смутился, поскольку не являлся Чингисханом. А маршал продолжил рассказ: — «Раз так, — сказал Чингисхан, — пусть теперь будет сурхарбаан. И кто из лука погасит свечку в моей руке, тот и победитель». Взял две свечки, зажег и встал вот так, как Иисус Христос. В одной руке свечка горит, и в другой руке свечка горит.

— И они оба погасили? — догадался Павел Иванович, глядя на то, как Чойбалсан раскинул в разные стороны руки, будто и впрямь Иисус Христос распятый.

— Откуда ты знал? — от души засмеялся маршал и погрозил Драчёву пальцем. — Ты все знаешь! А скажи, что было потом?

— Потом?.. — задумался Павел Иванович. — Потом монголы стали каждый год проводить игры мужчин. Борьбу, скачки и стрельбу из лука. В память о Чингисхане, величайшем завоевателе всех времен и народов.

— Правильно, — кивнул Чойбалсан. — Тот памятный пир происходил в одиннадцатый день месяца долдугаар, по-вашему июля. И монголы особо чтут долдугаар сарын арван нэгэн. Одиннадцатое июля. Именно в этот день и начинается наадам. В первый день — бухэ барилдаан.

— Борьба, — сказал Драчёв.

— Правильно. Второй день?

— Скачки на лошадях.

— Правильно. Мори урилдаан. А в третий?

— Сурхарбаран.

— Какой тебе баран! — засмеялся маршал. — Сурхарбаан.

— Извиняюсь. Стрельба из лука.

— Не извиняйся. Ты в каком году родился?

— В восемьсот девяносто седьмом. Двадцать девятого января. В следующем году сорок лет будет.

— А я в девяносто пятом. Восьмого февраля. Мне уже сорок два. Так что я твой старший брат. По-монгольски — ах.

— Ах?

— Ах — брат. Я твой ах, а ты мой дуу, младший брат. Смотри, смотри, начинается!

И они стали смотреть состязания борцов.

На другой день Павел Иванович взял с собой Марию Павловну, Нату и Гелю смотреть скачки. Строго приказал им вести себя чинно, благородно, эмоции сдерживать, и они выполнили приказ отца. Лишь однажды Геля не выдержала, захихикала:

— Какие у них лошадки мелкие! Не то что у нас.

— Зато выносливые, — сказала Мария Павловна. — На таких лошадках монголы завоевали всю Азию и половину Европы.

— Молодец, дывынтындант! — услышав это, восхитился маршал. — Какая жена умная у тебя! Умная, прямо как монголка. — Он всмотрелся в лицо Марии Павловны. — И похожа на монголку. Монгол эмэгтей. Уважаемая, у тебя в роду были монголы.

— Не было, — смутилась Мария Павловна.

— А я не спрашиваю, я говорю. Были.

На третий день состязались лучники, и Драчёв снова взял с собой жену и дочерей. Чойбалсану явно понравилась Мария, и он хорохорился:

— Знаете, что значит мое имя? Чой — держит. — Он показал, будто держит в пальцах пиалу. — Балсан — величие. — И он набрал полную грудь воздуха, словно намереваясь сдуть всех, кто там состязался в стрельбе. — То есть держащий величие. Я держу величие Чингисхана и Сухбаатара. Хотите, покажу, как они стреляли из лука?

— Хотим, хотим! — ответили Ната и Геля.

И он отправился к стрелкам, одетый в длинный шелковый халат — дээл — ярко-синего цвета, препоясанный алым кушаком, в бархатной шапочке — хилэн малгай — с отворотами и тонкой башенкой. Под подбородком хилэй малгай подвязывалась так, что башенка торчала под наклоном вперед.

— Смешная у него шапочка, — хихикнула Геля.

— Цыть! — строго осадил ее отец.

Состязающиеся стреляли из лука по чучелам быков, но, когда к ним спустился Чойбалсан, чучела заменили живыми быками, и Павел Иванович попросил жену пойти с детьми прогуляться подальше от зрелища.

— Я поняла, — сказала Мария Павловна и постаралась побыстрее исполнить волю супруга.

Дальше все происходило как в сказке. Лучники стреляли по быкам, кто-то попадал в шею, кто-то в голову. Некоторые быки, истекая кровью, бились, пытаясь освободиться, другие падали замертво, и зрители издавали одобрительные вопли. Наконец маршал взял в руки лук, глянул туда, где сидел Драчёв, и помахал ему, но, приглядевшись, не увидел Марию Павловну и нахмурился. Медленно стал натягивать тетиву, краем глаза поглядывая, не появится ли она. Наконец прицелился и пустил стрелу точно в глаз быка. Бык вздрогнул всем телом и рухнул, даже не пытаясь стряхнуть с себя смерть. Зрители пришли в настоящее неистовство. Вопили:

— Чойбалсандаа баяр хурдэгэ-э-э! Хёэ-э-э! Хёэ-э-э! Хёэ-э-э!

По окончании третьего дня состязаний состоялся том баяр — грандиозный пир, которому сопутствовала и том уух — большая попойка. Всех приглашали к столам, лучами разбегающимся от пылающего костра, на котором, поворачиваясь вокруг вертела, запекалась туша верблюда.

— Ну что тут было? — спросила Мария Павловна, вернувшись вместе с Натой и Гелей.

— Он попал стрелой быку в глаз, — ответил ей прямо в ухо Павел Иванович. — Убил с одного выстрела.

— Я так и знала.

— Уважаемая жена моего друга, где же вы были? Почему не видели, как я стрелял? — первым делом обиженно спросил Чойбалсан.

— Почему же не видела? Видела. Это был самый меткий выстрел, какие я только наблюдала в своей жизни. Прямо в глаз! И сразу наповал! Где вы так научились стрелять?

— Меня научил великий Сухбаатар, — гордо ответил маршал.

— А я думала, сам великий Чингисхан.

— Чингисхан научил Сухбаатара, а Сухбаатар научил меня, — засмеялся маршал, весьма довольный словами жены своего русского друга. — Угощайтесь, дорогие гости. Вот это бууз — большие пельмени, вот это хоторгойн шухан, по-вашему кровяная колбаса, а лучше всего отведайте хуушуур, их готовил лучший тогооч во всей Монголии.

— Тогооч это повар?

— Повар, повар. Отведайте.

И они первым делом стали есть хуушуры — монгольские чебуреки, вдвое меньше по размерам, чем наши крымские.

— У-у! Как вкусно! — воскликнула Геля.

— Баярлала! — восхитилась Ната.

— Э, да ты уже знаешь монгольский! — засмеялся держатель величия. — Ну как вам? — обратился он к Марии Павловне.

— Очень вкусно, — похвалила она. — Похоже на чебуреки, только маленькие. Могу приготовить точно такие же.

— Такие же, как готовит знаменитый Аюшийн Тарвас? Да он лучший тогооч во всей Монголии!

— Обещаю, что приготовлю даже лучше, — топнула ногой Мария Павловна.

Муж взял ее под локоток, но она осталась непреклонна:

— Приготовлю!

— Хорошо-хорошо, пусть, — смеялся Чойбалсан. — Дело мастера боится.

— А где вы так хорошо научились говорить по-русски? — сменила тему спорщица. — Вряд ли вас научил Сухэ-Батор, а Сухэ-Батора — Чингисхан.

— Нет, уважаемая жена моего друга. Сухбаатар мало говорил по-русски. И думаю, Чингисхан вообще не говорил по-русски. Но я легко изучаю языки. С семи лет изучал тибетский, а в семнадцать поступил в школу русской и монгольской письменности, а оттуда меня направили в Иркутск, в учительский институт, где я уже основательно научился говорить по-русски и даже изучил немецкий язык.

— В Иркутск?! — воскликнула Мария Павловна. — Да ведь я родом из Иркутска и выросла там, гимназию окончила.

— Я в Иркутске ее впервые увидел и сразу влюбился, — поспешил вставить Павел Иванович. — Когда с Красной армией отвоевал этот город у белых.

— Да вы что! — удивился маршал. — То-то я вижу, лицо мне знакомо. Обязательно я вас видел в Иркутске.

— А вы когда там учились?

— С четырнадцатого года по семнадцатый.

— В четырнадцатом мне было четырнадцать, а в семнадцатом семнадцать, ну надо же! — радовалась Мария Павловна.

— Теперь я точно вижу, что вас видел в Иркутске.

— Вполне возможно, ведь я училась в гимназии на Дворянской, а учительский институт располагался в двух шагах, на Нижней набережной.

— Точно! — хлопнул себя ладонями по коленям Чойбалсан. — Друг мой дывынтындант, извини, но я твою жену раньше видел и раньше, чем ты, влюбился в нее. Вот так Нижняя набережная, а вот так стояла гимназия. Правильно?

— Правильно.

— Я даже разволновался! — Маршал достал из голенища сапога трубку, насыпал в нее табака из кисета, висящего на кушаке, раскурил и стал пускать вокруг себя облака дыма. — Друг мой, — толкнул он локтем Павла Ивановича, — не хочешь ли? — И протянул ему трубку.

— Извини, миний найз, не курю, — ответил Драчёв, впервые жалея, что не курит.

— Э, что за муж у тебя скучный! — рассмеялся держатель величия. — Не пьет, не курит, матом не ругается. А вот мы с товарищем Сталиным и пьем, и курим, и ругнуться умеем.

— Не надо нам, чтоб он пил, курил и матом ругался, — сердито сказала Ната. — Вы, товарищ Колбасан... Ой! — Она покраснела, зажала рот ладонью, потом поспешила исправиться: — Вы, товарищ маршал Чойбалсан, не соблазняйте нашего папу. Простите, пожалуйста! — Она чуть не расплакалась.

— Как ты меня назвала? Колбасан? — И маршал разразился точно таким же хохотом, как после произнесения повелительного наклонения глагола «ховать».

Муж и жена Драчёвы готовы были хоть сейчас под землю провалиться и встретиться там с Сухэ-Батором, Чингисханом, да хоть с бароном Унгерном.

— Ната! Как не стыдно! — пламенела с головы до ног Мария Павловна. — Немедленно извинись!

— Да я извинилась! — И слезы все-таки брызнули из глаз одиннадцатилетней девочки.

— Не надо, уважаемая, не ругайся, — заступился маршал. — Если я Колбасан, то я очень вкусный. Маршал Колбасан! У-у-у-ха-ха! — потешался вождь монгольского народа, радуясь всему на свете. После того как он попал стрелой в глаз быку, его явно ничем нельзя было сбить с великолепного настроения. — Всё, погодите налегать на бузы и хуушуры, — предупредил он гостей. — Оставьте место в животе. Сейчас вот-вот подадут жареного верблюда. Вы ели когда-нибудь жареного верблюда?

— Не ели, — сказала Мария Павловна.

— Даже не мечтали, — сказал Павел Иванович, ощущая на спине липкий пот, после того как дочка назвала маршала Колбасаном.

— Я не буду жареного верблюда, — заявила Геля, решившая, как видно, сегодня вместе с сестрой свести родителей на тот свет. — Верблюды такие хорошие! Они всё возят, зачем же их есть? И они колючки едят, у них мясо должно быть колючее.

— Да что ты, деточка, у них мясо вкусное-превкусное, — схватил ее за талию держатель величия и стал слегка подбрасывать. — Вот так, вот так, чтобы место в животе улеглось. А у меня старший мальчик, а младшая тоже девочка. И жена очень красивая. Точь-точь как у тебя, друг мой дывынтындант. Жаль, что ты не пьешь и не куришь.

Жаренная на вертеле верблюжатина и впрямь оказалась необычайно вкусной, мягкой, сочной. Похожа на конину, но по мягкости — на нежную телятину.

— Очень полезно, — весело работая челюстями, нахваливал Чойбалсан. — Особенно попробуйте мягкие ступни. Помогает молодости. Будешь есть верблюда — никогда не состаришься. И жена будет всегда тобой довольна. Моя жена мной очень довольна. А как она похожа на мою мать! Вот у тебя, дывынтындант, отец и мать живы?

— Живы и здоровы, — ответил Драчёв. — Живут в Осе. Город такой.

— Оса это пчела, — сказал Чойбалсан.

— Что вы, товарищ, — умехнулась Ната. Только бы снова не назвала его Колбасаном! — Оса это оса, а пчела это пчела. Они даже к одному отряду не относятся.

— Наточка, попробуй верблюжатинки, — попытался отец заткнуть ей рот пищей, пока она еще чего-нибудь не ляпнула. — Геля, а ты почему не ешь?

— Не хочу, она колючая, а верблюдики такие милашки!

Держатель величия продолжал веселиться, покуривая трубку и попивая архи. Стоило дождаться, когда он отвлечется, и отправить жену и детей домой, но он никак не отвлекался, а пялился на Марию Павловну, вероятно сравнивая ее со своими женой и матерью.

— У тебя сколько братьев и сестер? — спросил он Драчёва.

— Семь братьев — Александр, Семен, Василий, Иван, Михаил, Николай, Дмитрий и три сестры — Нина, Елена, Лидия.

— И все живы?

— Старший, Александр, погиб на войне с Польшей.

— Все равно много осталось. А нас три брата. А отца никогда не было. Мать от разных мужчин рожала. Думаешь, почему я Хорлогийн? Это не отчество, а матчество. Мать звали Хорлога. Вот у Сухбаатара отец был Дамдин, по нему отчество — Дамдины Сухбаатар. А у кого отца не было, дают матчество, по имени матери. Я — Хорлогийн. Эх, брат, ты не знаешь, как это без отца расти! — И он вдруг всплакнул и обнял Драчёва, прижался к нему, как беззащитное дитя.

Ната и Геля пожалели его, подошли и обняли. Чойбалсан погладил их по головкам, встрепенулся, глянул орлом:

— А что это у нас песня не звучит?

Он хлопнул в ладоши и приказал петь песню о Чингисхане и сам принялся подпевать.

— О чем эта песня? — спросила Мария Павловна, когда пение затихло.

— О том, что не важно, кто твой отец, а важно то, кто ты, — ответил держатель величия. — В Монголии постоянно пытаются возродить обычай почитать человека за его предков, по роду-племени. Но когда появляется великий правитель, он отменяет этот вредный обычай и выше всего ставит то, какие у человека качества. В песне и поется о том, как Чингисхан ценил людей по их достоинствам, а не по знатности. Ведь таким же был в России царь Петр. И такой же сейчас Сталин. Я тоже смотрю не у кого какой отец или дед, а какой ты сам, какую пользу приносишь. Так ты говоришь, приготовишь хуушуры лучше? — с вызовом спросил он Марию Павловну.

— Завтра же, — тоже с вызовом ответила она. — Во сколько принести?

И на другой день ни свет ни заря она уже месила тесто, рубила сечкой в деревянной ступе баранину и говядину, лук и чеснок, петрушку и укроп, и еще что-то секретное из потайного мешочка, который она привезла с собой из Новосибирска. Растапливала на огне костра бараний жир, покуда казан не заполнился им наполовину. Девочки хоть и сони-засони, а проснулись посмотреть на мамину стряпню. Хотели даже помочь, чтобы заслужить отмену наказания: по возвращении с праздника отец объявил, что на год лишает их сладкого, а мать его поддержала, хотя и добавила: «Не на год, но на полгода точно».

— А мама шуры-муры готовит, — сказала Ната пробегающему мимо отцу.

Павел Иванович спешил по делам и не сразу понял:

— Какие шуры-муры еще? А, хуушуры? Не шуры-муры, а хуушуры.

— Во-во, это самое.

— Смотри, мать, не осрамись, обещала приготовить вкуснее, чем лучший тогооч Монголии.

— Иди куда шел, отец! — возмутилась Мария Павловна. — Обещала — значит, выполню, мое слово — как монгольское «да».

— Ну ладно, через три часа приеду, и пойдем угощать Чойбалсана.

— Колбасана, — не сдержалась и захихикала Ната.

— Ну-ка, там! — топнул ногой отец. — На два года оставлю без сладкого! Это плохая шутка. Все равно что Сталина назвать... А то я буду звать тебя Надей. Может, хотите, чтоб меня расстреляли?

— Не надо! Конечно, он Чойбалсан. На ихний чай с маслом похоже: чай-пей-сам. Все, молчу, молчу! Конечно же Чойбалсан.

— Был такой завоеватель — Тамерлан, — вмешалась мать. — Он приказывал болтунам отрезать языки и говорил: «Твой главный враг — язык, и я избавляю тебя от главного врага».

Вчера держатель величия велел принести хуушуры в полдень, когда он будет после пиршества отпаиваться кумысом. И точно в полдень жена в сопровождении мужа отправилась с полной корзиной монгольских чебуреков, от которых шло такое благоухание, что дух захватывало. Девочек заперли дома в качестве наказания.

Чойбалсан жил там же, где и работал, в здании комиссариата обороны на площади Сухэ-Батора, по-монгольски Сухбаатар дуурэг. Пройдя через множество постов охраны, муж и жена дошли наконец до большой комнаты, в которой на ковре восседал руководитель страны, монгольский Сталин. Он пил кумыс и выглядел слегка опухшим после вчерашнего, но вполне бодрым и даже грозным. Жестом пригласил гостей разделить с ним завтрак.

— Если и впрямь хуушуры окажутся лучше, награжу по достоинству.

— А если нет, прикажешь казнить? — спросила Мария Павловна.

— Просто огорчусь, — вздохнул он, явно не предвидя победы русской женщины над лучшим тогоочем.

— Не будет огорчения, — уверенная в себе, произнесла русская женщина, снимая с корзины полотенце и протягивая двумя руками угощение.

Чойбалсан взял один чебуречик, внимательно посмотрел на него, будто определяя, живой он или нет, потом понюхал и наконец откусил. На лице у него вспыхнуло удивление.

— Что это? И впрямь вкуснее! С них не капает жир, но при этом они сочные, и вкус такой необычный и приятный. Как по-русски говорится, аромат. Ты уже пробовал, Павел Иванович?

— Конечно, я не мог не попробовать, прежде чем нести. Мне понравилось, но не мне определять, насколько они лучше или хуже монгольских.

— А в чем тут секрет?

— Секрет на то и секрет, — сказала Мария Павловна.

— Что, даже мне не откроешь?

— Даже тебе. Но твоей хозяйке открою, чтобы она могла тебя угощать. Если, конечно, тебе понравилось.

— Мне очень понравилось! — воскликнул Чойбалсан, хватая второй чебуречик и торопливо откусывая от него половину, словно боясь, что отнимут. — Сейчас я позову жену.

Жена явилась не сразу, а лишь с третьего зова. Видно, наряжалась и прихорашивалась. На ней был дээл изумрудного цвета, а на голове не хилэн малгай, а белый французский берет, и пахнуло от нее волной французских духов. Маленькая, миловидная, кругленькая, по-своему красивая, но, хоть убей, ничуть не похожа на Марию Павловну, а Мария Павловна не похожа на монголку, хоть и широкие скулы. Она поклонилась гостям и кротко подсела к завтраку, но при этом глянула таким гордым взором, что не осталось никакого сомнения — это жена держателя величия. Чойбалсан указал ей на хуушуры и долго что-то рассказывал — как видно, историю их появления тут. Жена вскинула бровь, мол, ну-ну, знаем мы таких, осторожно взяла чебуречик, понюхала, рассмотрела, откусила совсем чуть-чуть, потом еще чуть-чуть и стала уплетать за милую душу. Чойбалсан рассмеялся:

— Ну, ваша победа!

Жена что-то спросила его, и он перевел:

— Спрашивает, в чем секрет? Почему они не сочатся жиром и что добавлено внутрь?

— Ладно, открою, — смилостивилась Мария Павловна. — Я после жарки оборачиваю их влажным полотенцем и немного томлю в остывающей печи. А в начинку добавляю... — И она протянула жене Чойбалсана мешочек.

Та взяла, открыла, понюхала, улыбнулась и спросила:

— Энэ ю вэ?

— Спрашивает, что это.

— Это сибирский кмин. Семена сибирского кмина. У вас он тоже растет, но надо искать.

— Тмин? — переспросил Чойбалсан.

— Не тмин, а кмин. К-мин, — поправила Мария Павловна.

— Поможешь искать?

— Помогу.

Чойбалсан снова рассмеялся, съел третий чебуречик, запил кумысом и громко хлопнул в ладоши, после чего в комнату внесли пышный наряд — дээл вишневого цвета, шитый золотыми узорами и усыпанный драгоценными камнями, ярко-оранжевый кушак и высокий головной убор, тоже вишневый, с боков свисают жемчужные нити, а еще справа и слева как бы рога из черного конского волоса, препоясанные золотыми запонками.

Одетая во все это, Мария Павловна предстала в особой красе и теперь действительно сделалась похожа на монголку. Чойбалсан качал головой, цокая языком, жена его улыбалась, то и дело нюхая мешочек с сибирским кмином, явились музыканты и заиграли на народных инструментах, щипковых и струнных, жены стали танцевать — сначала жена Чойбалсана, потом жена Драчёва, мужчины сидели и хлопали в ладоши, а маршал пояснял дивинтенданту:

— Это наряд очень высокопоставленной женщины, пусть она надевает его по праздникам. А тебе сейчас тоже подарим дээл. Два дээла. Один на праздники, другой чтобы ходить. Гораздо удобнее, чем ваша одежда.

Потом он взял у одного из музыкантов его трехструнный инструмент, нечто среднее между гитарой и балалайкой, и стал сам играть, а Мария Павловна воскликнула:

— Вспомнила! Вы приходили к нам в гимназию играть на этой длинной балалайке вместе с другими монгольскими студентами.

— Это не балалайка, а шанза, уважаемая, — улыбнулся Чойбалсан, не переставая играть.

— Только вы тогда были... — И она провела по щекам пальцами, как показывают худого.

— Правда, — засмеялся маршал. — Это я сейчас стал мордатый. Я тоже помню, как мы ходили играть к вам в гимназию и потом долго спорили с ребятами, русские девушки красивее монгольских или нет. А я говорил, что такие же красивые. Ну-ка, сделайте так. — И он указательными пальцами оттянул себе уголки глаз, как русские показывают японцев, китайцев или монголов.

Мария Павловна послушалась, и он снова захохотал:

— Монголка! Как есть монголка! Дывынтындант, посмотри на мою жену и на свою. Как две капли сестры!

Домой Драчёвы вернулись с дорогими подарками, и девочки огорчились:

— Ну вот, сами ходите, а нас не берете!

— Это вам Колбасан подарил? Ладно, ладно, не Колбасан. Чой-то там.

— Ната!

— А Сталина знаете как можно переделать? Всё, всё, молчу!

— Вот и молчите обе.

— А смешно он сказал: «Как две капли сестры», — со смехом вспомнила Мария Павловна.