Альпийские снега

Глава тридцать седьмая Пир победителей

Июльской ночью первого года войны немецкий летчик сбросил на Кремль фугасную бомбу весом четверть тонны, начиненную аммоналом. Она пробила крышу и потолочное перекрытие Большого Кремлевского дворца, низверглась на пол в Георгиевском зале, но таинственным образом не взорвалась, а развалилась на куски, оставив на полу воронку, и Сталин то ли в шутку, то ли всерьез назвал это чудом святого Георгия.

Знал бы немецкий ас, что своей бомбой в ту июльскую ночь он обозначил место будущего проведения торжественного приема, устроенного вождем русского народа в честь своих полководцев — спасителей Отечества, одержавших полную и сокрушительную победу над гитлеровской Германией, взявших ее столицу Берлин и заставивших ненавистного врага капитулировать.

Вот они, овеянные порохом своих побед и пока еще чужие для мирной жизни, входят под своды белоснежного величественного зала, в парадных мундирах, сверкая погонами и наградами, взволнованные, будто идут не на пир, а на очередную битву. Многочисленные пышные люстры озаряют огромное пространство, превращая белые стены в белоснежные. Героев встречают длинные столы, накрытые белоснежными скатертями, и они, как самобранки, быстро накрываются все новыми и новыми блюдами и бутылками, всем тем, что должно приходить не заранее, а прямо к появлению гостей, охлажденным.

Оркестр играет «Вальс цветов» из балета Чайковского. А спасители России все идут и идут, их много, но самое грандиозное помещение Большого Кремлевского дворца призвано вместить всех, кто, не жалея сил и жизни, ковал великую Победу. Впереди идут и занимают свои места за столом маршалы и адмиралы. Их имена прославлены и известны всему народу великой страны. За ними следом — тоже прославленные, но менее известные, и среди них...

Кто этот опрятный и ладный генерал-лейтенант в безукоризненно отутюженном мундире? Ему еще нет пятидесяти, но голова покрыта сединой, как горная вершина снегом, на груди два ордена Ленина, два Красного Знамени, орден Кутузова первой степени, медали «За оборону Москвы» и «ХХ лет РККА». Он с достоинством, но не выпячиваясь, скромно, но не застенчиво двигается в череде выдающихся полководцев, равный среди равных, зная, что он такой же творец Победы, как и они, внес в дело разгрома врага столько, что невозможно переоценить.

Но в народе о нем не знают, его портреты не мелькают на страницах центральных газет, и если кого-нибудь из прислуги, мельтешащей в огромном зале, спросить, кто это, то едва ли назовут, хотя весь нынешний банкет устроен именно его управлением. Жукова назовут сразу, Будённого — безусловно, Рокоссовского, Малиновского и других, а его — нет.

Такова судьба многих, без кого Родине было бы невыносимо трудно, кто нес стране самое необходимое, кто себя не жалел, отдавая все силы, и всегда оставался незримым.

Он успел занять свое место за праздничным столом рядом с другим таким же высокозначимым деятелем тыла, снабдившим фронт оружием, боеприпасами, боевыми механизмами, обеспечившим бесперебойную работу транспорта, дослужившимся до звания генерала армии, и у него тоже два ордена Ленина, Красного Знамени не два, а три, медалей ненамного больше и два ордена Суворова первой степени.

Два великих поставщика Победы, начальник тыла и главный интендант РККА, сели на небольшом отдалении от стола президиума, но тотчас встали, чтобы бурными аплодисментами приветствовать руководителей партии и правительства.

Мельком глянув на часы, любящий все фиксировать Павел Иванович отметил: ровно двадцать ноль-ноль. Отменная пунктуальность. А под гулкими белыми сводами Георгиевского зала, словно взмывшие в небо галдящие чайки, гремели рукоплескания. Впереди всех шел Верховный главнокомандующий и он же председатель Совета народных комиссаров; по правую руку от него — верный соратник, один из пяти первых маршалов Ворошилов, по левую — народный комиссар иностранных дел Молотов, за ними — председатель Верховного Совета РСФСР Жданов, первый заместитель председателя Совнаркома Каганович, другой заместитель и нарком внешней торговли Микоян, нарком земледелия Андреев и — почему-то тоже среди избранных — первый секретарь Киевского обкома Хрущёв, человек, умеющий вовремя подсуетиться, пролезть в компанию лучших, оказаться в кадре снимаемого кинофильма... Далее шли председатель Президиума Верховного Совета РСФСР Шверник, нарком внутренних дел Берия, председатель Особого комитета по демонтажу немецкой промышленности Маленков, замнаркома обороны Булганин и председатель Госплана Вознесенский.

Стараясь не рассуждать, кто из них достоин места среди главных людей страны, а кто нет, генерал-лейтенант Драчёв смотрел, как они благосклонно принимают гремящие в их честь рукоплескания и занимают почетные места за столом президиума.

Когда чайки рукоплесканий перестали галдеть, первым взял слово Молотов:

— Товарищи, мне выпала честь выступать на сегодняшнем торжественном мероприятии в качестве распорядителя застолья...

— Тамадой, — поправил его Сталин.

Вячеслав Михайлович захихикал, тотчас напомнило о себе его заикание:

— Да, тэ-тэ-тамадой... — Он вновь приосанился и продолжил: — Пэ-предлагаю пэ-пройти в пэ-президиум видным советским военачальникам Великой Отечественной войны: Маршалам Советского Союза Жукову, Коневу, Будённому, Тимошенко, Рокоссовскому, Малиновскому, Толбухину, Говорову, адмиралу флота Кузнецову, главному маршалу артиллерии Воронову, главному маршалу авиации Новикову.

А Фалалеев? Павел Иванович оглянулся по сторонам и увидел маршала авиации Фалалеева, сидящего неподалеку напротив него. Архангел Федор улыбнулся и подмигнул приятелю, поднял бокал, указал на него и кивком головы спросил: что, по-прежнему ни-ни? Драчёв в ответ тоже улыбнулся и покачал головой: ни-ни. И почему всех так остро всегда интересует, не развязал ли трезвенник?

Да, затянулась война на долгих четыре года. После победы под Москвой ждали скорого решительного наступления, потом после Сталинграда, после Курска... А когда вышли к Прибалтике и Восточной Пруссии, к границам Польши, Чехословакии, Венгрии и Румынии, молили Бога и судьбу, только бы в верхах не приняли решение остановиться и заключить мир, только бы дали дойти до Берлина, чтобы там святой Георгий убил страшного змея, питающегося человечиной.

И вот в Георгиевском зале разгоралось торжество победителей!

Глядя на Молотова, Драчёв думал, что лучше бы сам Сталин вел застолье или бы поручил Левитану произносить заученные речи своим красивым голосом. Недавно Павел Иванович познакомился с тем, кто озвучивал нам эту великую войну, и Юрий Борисович со смехом рассказал, что, после того как он объявил о взятии Берлина, а акт о капитуляции еще не был подписан, на радио стали поступать гневные телефонные звонки и письма: «Почему вы мучаете советских людей и не объявляете о победе?», «Хватит издеваться, объявите наконец: “По-бе-да!”».

Да, уж Левитан бы эффектнее вел этот торжественный прием, а то Молотов заикается, говорит без должного пафоса, который в данном случае был бы вполне уместен.

— Пэ-позвольте мне посвятить первый тост кэ-красноармейцам, кэ-краснофлотцам, офицерам, генералам, адмиралам, Маршалам Советского Союза и прежде всего — Иосифу Виссарионовичу Сталину, который руководил и руководит всей борьбой и привел к великой победе, невиданной в истории.

Как-то это бледно, невыспренне, тогда как сейчас именно и должна звучать выспренность, не в ироничном значении этого слова, а в поистине торжественном. Но у Молотова речь звучит заурядно, будто тост произносится не за величайшую в мировой истории Победу, а за хороший урожай в отдельно взятом колхозе, и Сталин сидит не как великий победитель, а с видом председателя этого колхоза. Драчёву вдруг вспомнилась паника в октябре сорок первого, «Иосик Виссариосик»...

Ждали-ждали эту победу, а теперь все как-то обыденно. Или главному интенданту только кажется? Ну, нет. Зал-то какой! Дух захватывает, как посмотришь на его величественные своды. А военачальники наши — орлы, обмундирование на них великолепное, на погонах звезды, ордена и медали сверкают.

А кто разрабатывал это обмундирование, эти погоны, эти ордена и медали? Нет, никто не говорит, что Драчёв лично, но ведь в его ведомстве, в его ГИУ, которым он руководил почти с начала войны, с самого трудного времени, когда гадали, возьмет враг Москву или не возьмет.

Все пьют стоя за первый тост, кто шампанское, кто вино, но в основном — дагестанский коньяк и московскую водку. Еще зубровку. Американским бурбоном даже и не пахнет.

Павел Иванович не хочет раньше времени стать князем Игорем или Индийским гостем, и потому у него в бокале под видом шампанского белый шипучий квас из графина, его он нарочно распорядился приготовить к этому приему, чтобы многие такие же, как он, благоразумные люди могли предотвратить собственное оперное пение или что похуже. Конечно, обеспечением ужина победителей распоряжалось Главное интендантское управление Красной армии, кто же еще.

И все-таки почему Сталин сам не взял бразды правления великим застольем, зачем доверил невыразительному наркому иностранных дел? Да он вообще в последнее время как-то даже стесняется, что он Сталин, пытается в шутку делать вид, будто Сталин не он, а кто-то другой, которого показывают в кино, изображают на плакатах, а, мол, его можно попробовать даже обвинить в чем-то, как тогда он предложил жаловаться на него в ЦК.

И теперь, глядя на Сталина, сидящего за столом президиума в сером кителе с маршальскими звездами на погонах и с единственной наградой на груди — звездой Героя Социалистического Труда, Драчёв с усмешкой вспомнил тот разговор двух архангелов, думая теперь, все-таки Опискин или не Опискин. Иной раз Верховный вел себя точь-в-точь как главный персонаж «Села Степанчикова».

Но как бы то ни было, а после того кремлевского разговора начальника тыла и главного интенданта с председателем Совнаркома и Госкомитета по обороне на московском 156-м заводе возобновили работы по опытному самолетостроению, а главным конструктором завода был назначен не кто иной, как архангел Андрей, и с июля началось производство пикирующего бомбардировщика Ту-2С, где «С» означало «серийный». И чудо-машине, доведенной до совершенства, предстояло стать самолетом Победы, бомбить отступающих врагов в Белоруссии, Западной Украине, Прибалтике, Польше, Венгрии, наносить прицельно и точно удары по Берлину.

Второй бокал Молотов поднял за великую партию Ленина–Сталина и за ее штаб — Центральный комитет, в который на Сталина так и не поступило ни одной жалобы. И уж не знали, что делать — поднимать бокалы или аплодировать. Кто-то захлопал в ладоши, кто-то налил себе полную чарку и поднял, произошла сумятица, покуда тот, за кого, по сути, снова произнесли тост, не разрешил проблему:

— Не надо хлопать, давайте просто выпьем, товарищи.

— Огонь! — первым нашелся и выкрикнул Фалалеев, и все поддержали, крикнули «ура!» и осушили свои бокалы.

А сын великого авиаконструктора в новогоднюю ночь влюбился в дочь великого интенданта, летом сорок третьего ухаживал за ней в Архангельском и потом продолжал ухаживать, и можно только мечтать, чтобы они сошлись в браке! Но студентка МАРХИ ну никак не отвечала взаимностью: «Это не тот человек, который мне должен встретиться и стать главным конструктором моей жизни!» — вот и всё, ни в какую! Бедный Алёша. Ну, стало быть, и ему суждено встретить другую архитекторшу его жизни. Не пропадет, парень-то золото.

— Вы готовы произнести слово? — спросил Павла Ивановича Андрей Васильевич, и Драчёв растерялся:

— А что, разве...

— Мало ли, всякое может быть, — пожал плечами Хрулёв.

А тем временем назначенный хозяином застолья тамада уже говорил дальше, и почему-то о поляках:

— ...гостей из Пэ-польши, только что обретшей независимость. Четыре дня назад, товарищи, в Москву прибыл эшелон с углем — пэ-подарок от пэ-польских горняков. Его доставила делегация из двадцати человек, возглавляемая пэ-председателем пэ-профсоюза польских горняков товарищем Щесняком. Я предлагаю выпить за демократическую, дружественную Советскому Союзу Пэ-польшу и хочу высказать пожелание, чтобы советско-польская дружба стала пэ-примером для других славянских народов.

По залу пробежало недоумение, вполне понятное и разделяемое Павлом Ивановичем. При чем здесь Пэ-польша? Разве польские горняки разгромили Гитлера? Конечно, Войско польское участвовало в штурме Берлина, никто не спорит, но поляки пять лет работали на Германию, производили то, что убивало наших граждан. Не в такой мере, как чехи, вдруг тоже ставшие нам друзьями, но тоже немало постарались.

— При чем тут поляки? — спросил расположившийся справа от Драчёва начальник ГОУ — Главного организационного управления — генерал-лейтенант Карпоносов, замначальника Генштаба по оргвопросам, трудолюбивый и застенчивый человек, о котором говорили: «Есть в Генштабе Карпоносов. Есть вопросы? Нет вопросов!»

— Наверное, потому, что с них мировая война началась, — ответил Павел Иванович и, поняв по лицу Карпоносова, что у того остались вопросы, добавил: — Я-то почем знаю, Арон Гершович!

Какие-то невзрачные, не имеющие никакого отношения к нынешнему собранию люди, разодетые, как на ярмарку, в национальные польские костюмы, вдруг оказались возле стола президиума и хором запели что-то крикливое, с гонором, какие-то пшиячиочи, ни в склад ни в лад, но громко и нагло, поглядывая по сторонам так, будто Минин с Пожарским их отсюда, из Кремля, и не прогоняли пинком под зад. И главное, долго и нудно.

— Это что, хор поляков из оперы «Иван Сусанин»? — спросил Драчёв у Карпоносова, и тот на сей раз понял шутку, засмеялся.

Ну, спели один куплет, и достаточно, так нет, они дальше и дальше поют свое никому не понятное, кроме Рокоссовского, и не только у Драчёва, но и у всех собравшихся стало закипать негодование. Неужто мы поляков не знаем? Никогда они не станут нам братьями, их жжет извечная и необъяснимая ненависть ко всему русскому, даже сейчас явились сюда не как народ, освобожденный нами от немецкого рабства, а как шляхтичи — ставить своего круля на Москве.

Какую-то странную политику заигрывания с поляками, финнами, западными украинцами затеял Иосиф Виссариосиф. Говорят, он очень любит украинские и польские песни, ну так и слушай их тихонечко на своем проигрывателе, подаренном Черчиллем, танцуй гопак-краковяк — зачем их сюда приглашать?

Ох и намучился Драчёв с этими внезапными друзьями! Сначала чехословацкий пехотный батальон, потом эскадрилья «Нормандия», ставшая потом «Нормандией–Неман», еще венгерская «Буда», а хуже всех польская и румынская пехотные дивизии, все жилы вытянули из Главного интендантского управления. Корми их, обеспечивай всем нужным и ненужным, обязательным и необязательным, лишь бы только белый польский орел не вернулся под крылья черного немецкого и вечные перевёртыши не стреляли в нас. Ладно, геройские французские летчики, они появились в разгар Сталинградской битвы, когда никто в мире не знал, чья возьмет. А остальные-то оборотни приползли под наши красные знамена уже в сорок четвертом, а кое-кто и в сорок пятом.

Молотова можно понять, почему он так перед ляхами прогибается: хочет свою вину загладить за пакт с Риббентропом. Но, во-первых, за пять лет до Молотова–Риббентропа поляки первыми подписали пакт Пилсудского–Гитлера, а во-вторых, пока мы в сорок первом и сорок втором с поляками тетешкались, полмиллиона их сражалось под знаменами со свастикой против Красной армии. Больше, чем венгров, румын и прочих европейцев. А теперь гляньте на них, поют свое непонятно что, какое-то «бочка ист пилна потшеба». Бочка им потребна, все им мало. Смолкли наконец-то, но не потому, что совестно, а просто длинная песня иссякла. А наш Верховный, поваливший в бездну Адольфа, этого параноика, которого все боялись, гляньте-ка, тронут, чуть не прослезился, встает, протягивая дрожащей рукой бокал с красным вином в сторону пшеков:

— За настоящую, рабочую дружбу, которая сильнее всякой другой дружбы! За горняков наших и ваших!

В самый раз бы ему тот мундир генералиссимуса, который он с негодованием отверг, а зря, поляки любят фанаберию. Кстати, и звание такое же, как у Суворова, уговорил Сталина одобрить поляк Рокоссовский. Но Константин Константинович скорее исключение из общего польского правила, а мундир пошили в мастерской ГИУ пышный, со всякими завитушками и, главное, с круглыми золотыми эполетами, как у военачальников войны с Наполеоном, бахрома свисает, в ней искорки. Смотрелось вполне опереточно, и Сталин с юмором отнесся к такому мундиру: «Я что, румын?»

— Не хотим пить за польскую фальшивую дружбу? — спросил Андрей Васильевич.

— У меня даже квас в горле застрянет, — ответил Павел Иванович, подавляя в себе ненависть и презрение к этим якобы братьям-славянам, пусть они даже самые что ни на есть рабочие и колхозники. Какой огромный кусок хлеба, вместо того чтобы отдать русскому солдату, пришлось выделить этим вертихвостам, зная, что никогда от них не получим благодарности. Стыдно смотреть, как они толпятся у русского стола, не забывая о своем традиционном гоноре, а все равно есть в них что-то жалкое. И Повелеваныч повторил шутку: — А что они пели-то? Хор испуганных поляков, которых Иван Сусанин завел в лес дремучий?

— Оно самое, — засмеялся Андрей Васильевич, коему тоже пришлось в свое время отрывать для шляхтичей кусок от родного военно-промышленного пирога. Армия Андерса через Иран переправилась в Европу и там воевала за англичан, отличилась в битве при Монте-Кассино, потеряв в ней убитыми аж целых три тысячи человек, а всем участникам украсили грудь огромными орденскими крестами. Зато под Сталинградом не полегли в ненавистную русскую землю...

Обласкав ляхов, тамада наконец-то оторвался от них и, глядя, как они с неохотой уходят от стола президиума, продолжил заикаться:

— Тэ-товарищи, сегодня среди нас нет нашего дорогого всесоюзного стэ-старосты Михаила Ивановича Калинина, который должен теперь особенно заботиться о своем здоровье.

— А что с ним? — спросил Драчёв у Карпоносова, будто не зная, и на сей раз тот тоже отшутился:

— Рыжиков переел.

— И я предлагаю, — продолжал зануда-тамада, — выпить за пошатнувшееся здоровье одного из славных пэ-представителей русского народа, старейшего члена Центрального комитета большевистской партии, председателя Пэ-президиума Верховного Совета СССР...

Тут Сталин будто вынырнул из волны своего польского умиления и громко добавил:

— За нашего президента, за Михаила Ивановича Калинина!

— Президента... — сердито фыркнул Хрулёв, и не надо объяснять, что он имел в виду. Мол, как в США Рузвельт, тоже больной. Но Рузвельт, несмотря на свой недуг, в течение всей войны активно работал на посту руководителя государства, всего себя отдавал служению своей американской родине и даже изображал из себя искреннего друга СССР. Что не мешало ему, когда работы над созданием ядерного оружия приблизились к успеху, выступить с предложением бомбить те города Германии, к которым приближается Красная армия, мол, двух зайцев убьем — и немцев, и русских, ибо когда они вступят в город, их будет встречать смертоносная радиация.

Но Рузвельт умер, а Калинин пока жив, еще только подозревают у него рак кишечника. И Михаил Иванович, болея всю войну, меньше принес пользы советскому народу, чем Рузвельт американскому. Его использовали как человека-подпись, чтобы не брать на себя ответственность, все документы несли к нему визировать. Умрет — с него и взятки гладки. Всесоюзный староста... Он что, Минин? Нет, конечно. Кто-то охотно, кто-то равнодушно выпил за человека-подпись, а воскресший Иосиф Виссарионович, перехватив у тамады его обязанности, продолжил, бодрым голосом меняя унылую тональность, заданную Молотовым:

— Товарищи! Президент — это, конечно, хорошо, но я хочу сказать, что хорошая внешняя политика иногда весит больше, чем две-три армии на фронте. Давайте выпьем за здоровье министра иностранных дел — наркома Молотова. За нашего Вячеслава!

— А в пересчете на самолеты? — донеслось до ушей Драчёва с той стороны, где сидел Фалалеев. Архангел Федор пребывал явно в озорном расположении духа.

Повелеваныч посмотрел на него и подмигнул другу.

Во время Сталинградской битвы Федор Яковлевич выступал главным представителем СССР на переговорах по вопросам создания «Нормандии–Неман» и потом взял шефство над этим боевым формированием, постоянно держал связь с Павлом Ивановичем, делал все, чтобы облегчить ему задачи по обеспечению французских летчиков всем необходимым.

Однако сколько французов сражалось за нас и сколько против, несопоставимо. Против нас тысячи: и легион добровольцев по борьбе с большевизмом, и отдельные отряды в составе вермахта, и французская дивизия СС «Шарлемань», целым составом воевавшая на Восточном фронте, а в Берлине с остервенением защищавшая Рейхстаг; за нас — девяносто шесть летчиков и механиков «Нормандии–Неман», героические французские асы сбили около трехсот немецких самолетов, сорок два француза погибли, но все они хоть немного, но спасли честь Франции, постелившейся под Гитлера. Стоило бы позвать сюда сегодня командира «Нормандии–Неман» бригадного генерала авиации Пьера Пуйяда.

И уж никак не поляков, а монголов следовало чествовать третьим тостом, вот уж кто проявил настоящую дружбу, не выставляя никаких условий. Почему не доставили в спешном порядке маршала Чойбалсана? Нужно не в Европе и Америке друзей искать, а в Монголии, Китае, Корее, стать во главе Востока, а не на задворках Европы исполнять все ее капризы, постоянно прощая вероломство и предательство. Почему наши цари и вожди этого не понимали и не понимают? Александр Невский понимал, но о его правильной политике забыли. Даже, казалось бы, мудрый Сталин с надеждой смотрит не туда, откуда солнце восходит, а туда, где оно садится в волны Атлантики. И нарком иностранных дел у нас тоже западник. Чего стоит одно это чествование поляков, не принесших и сотой доли того, что дали нам для великой Победы те же монголы. Ладно, хватит о поляках, забыли. К тому же на сцену выходят следующие действующие лица спектакля.

— Предлагаю поднять бокалы за заслуги командующих войсками Красной армии в годы Великой Отечественной войны, — произнес Сталин. — И прежде всего я хочу назвать командующего Первым Белорусским фронтом маршала Жукова, напомнить о заслугах полководца при защите Москвы, во время обороны Ленинграда. Именно маршал Жуков стал освободителем Варшавы...

Тьфу ты! Дались им эта Варшава, эта Польша! Жуков вместе с Коневым и Чуйковым Берлин взял! Хоть у главного интенданта РККА с Георгием Константиновичем свои счеты, огромного значения маршала для великой Победы Драчёв ни при каком раскладе отрицать не станет.

Сталин словно услышал посланное в космос Повелеванычем негодование, подавился своей Варшавой, закашлялся, начал испуганно запивать Польшу водицей, а вместо него снова заговорил Молотов:

— Все помнят, что под руководством мэ-маршала Жукова наши войска вошли победителями в Берлин. За здоровье маршала Жукова!

Тут все застолье взорвалось дружной овацией, она понеслась под своды Георгиевского зала, как эхо к заснеженным вершинам гор. Драчёв невольно посмотрел вверх, увидел эти белоснежные вершины и понял, что он скажет, доведись ему произносить тост. Хотя вряд ли ему дадут слово. Спасибо, если произнесут здравицу в честь начальника тыла, может, тогда и про него невзначай вспомнят. Но за Жукова он обязательно поднимет бокал с белым квасом и прокричит вместе со всеми: «Ур-р-ра-а-а-а!»

— Вы бы, генерал-лейтенант, не очень напивались, — с доброй издевкой посоветовал ему Хрулёв. — Нам с вами еще Парад Победы готовить. Особенно вам. Придумали, где будете недостающие немецкие знамена раздобывать?

— Известно где, в музеях, — орлом глянул на него Повелеваныч. — Кто их там отличит, нынешние они или исторические?

— А ведь и впрямь, — удовлетворился ответом Андрей Васильевич. — Ну у вас и голова!

— Можно было бы, конечно, Жукова попросить, чтобы он провел еще одну наступательную операцию, дошел от Берлина до Парижа, тогда бы и набрали себе знамен выше крыши, — пустился в рассуждения главный интендант. — Но мне тут диктор Левитан говорил, что народ очень недоволен был, почему никак не объявляют Победу.

— Левитан? — заинтересовался Карпоносов, выпив за Жукова и жуя расстегай с семгой.

— Да, Юрий Борисович Левитан, — кивнул Драчёв, тоже налегая на закуску, благо нехватки ее на столах не наблюдалось. — Читали, как Суворов ответил, когда ему наши генералы стали жаловаться, что австрийцы воюют мало, а все знамена себе захватывают?

— Если честно, то нет, — признался Арон Гершович. — У меня как-то вообще на книги времени не хватает.

— А у меня всюду есть связи, мне время в тройной порции выдают, могу найти для чтения, — подбоченился Повелеваныч. — Суворов ответил: «Оставьте им знамена, мы себе еще в бою раздобудем, а им-то, бедным, где взять?»

— Так и сказал? — воскликнул Карпоносов и от души рассмеялся.

— Вот это еще попробуйте, — посоветовал ему Драчёв.

— Это что? — заинтересовался начальник тыла.

— Шемая каспийская копченая, — ответил Повелеваныч, гордясь всем, что он сумел обеспечить к столу победителей: икрой зернистой и паюсной, заливной севрюгой, керченской селедкой, тамбовской ветчиной, салатами «Оливье» и «Весна», нельмой в белом вине, каспийской шемаей. — Попробуйте ростбиф. Ни за что не догадаетесь, из какого он мяса.

— Неужели из азовского крокодила? — вскинул брови Хрулёв.

— Нет, — оценив шутку, улыбнулся Драчёв. — Из дзерена.

— Из кого?!

— Дзерен, монгольская антилопа, Чойбалсан прислал специально к сегодняшнему застолью. Повар Протопопов отменно приготовил, устранил жесткость.

— Это который масляный Мавзолей сделал?

— Он самый.

Тридцатилетний Сергей Протопопов считался лучшим шеф-поваром Москвы, с восемнадцати лет руководил рестораном для партийной элиты, носившим скромное определение «Столовая № 21». Однажды искусно вырезал из огромного куска сливочного масла Мавзолей Ленина и украсил им витрину. Тогда как раз только что деревянный заменили на каменный. Даже елочки вылепил из масла, смешав его с измельченным шпинатом. Естественно, нагрянули хинц унд кунц, хотели привлечь за контрреволюцию, но партийная элита заступилась, не дала в обиду искусного повара. История сливочного Мавзолея могла стать трагической, а превратилась в анекдот.

Но главным шеф-поваром сегодняшнего застолья фигурировал не Протопопов, а комиссар госбезопасности третьего ранга красавец грузин Эгнаташвили, начальник хозяйственного отдела НКВД и личный дегустатор Сталина. Этот замечательный человек в юности выступал борцом в цирке, после революции открыл свой ресторан, а когда нэп прихлопнули, то и его прикрыли, посадили в тюрьму. Соотечественники Сталина похлопотали за Александра Яковлевича, и главный советский грузин назначил Сашико заместителем директора партийного санатория в крымском Форосе, потом — директором дома отдыха Верховного Совета в Абхазии, Эгнаташвили стал майором, а во время войны — комиссаром госбезопасности. С этих пор Драчёв тесно сотрудничал с бывшим цирковым борцом, называл его «наш грузинский Поддубный» и доверял Сашико так же, как тому доверял Верховный. Все грузинские блюда к сегодняшнему столу обеспечил Эгнаташвили, а долму и сациви даже приготовил собственноручно.

К готовке привлекли и известного кулинара Ленинских Горок Спиридона Путина, который готовил еще Ленину, потом Крупской, а после ее смерти Спиридон Иванович стал главным поваром пансионата Московского горкома партии в Ильинском, бывшем имении московского генерал-губернатора Сергея Александровича, дяди последнего царя.

И еще многих отменных кулинаров удостоили чести готовить для пира победителей, но не хватало среди них одного, того, кто должен был приготовить свои знаменитые арбузовские сосиски, которые генерал-лейтенант Драчёв так в жизни ни разу и не попробовал. В первые годы войны для их приготовления не имелось продуктов, а потом не стало и самого Арбузова. Сначала от него перестали приходить весточки, а в сорок третьем году пришло письмо от старшего лейтенанта Зубова, в котором тот написал, что старшина Арбузов завещал ему московский адрес и просил сообщить главному интенданту Драчёву в случае гибели или тяжелого ранения. Увы, немецкая мина угодила в полевую кухню как раз в тот момент, когда Василий Артамонович готовил в ней гороховый суп с копченой грудинкой, и его сразило наповал.

Вспомнив своего друга, Павел Иванович смотрел на маршала Жукова, в честь которого сейчас все поднимали бокалы и пили за его здоровье. Георгий Константинович сиял улыбкой и наградами, теснившимися на его груди: три золотые звезды Героя Советского Союза, три ордена Ленина, два Красного Знамени, многочисленные медали. И два ордена «Победа», который, так же как и орден Отечественной войны, вышел уверенной походкой из стен Главного интендантского управления. Тот же Кузнецов его и разработал, Александр Иванович, старший художник Технического комитета ГИУ РККА.

После коренного перелома в войне у Сталина родилась идея создать отдельный орден для самых крупных полководцев — «За верность Родине». А то всё Ленины да красные знамена, а Родина где? В начале Курской битвы первый эскиз предоставило хрулёвское ведомство, его нарисовал офицер штаба Управления тыла полковник Неелов. Но Сталину нееловский эскиз не пришелся по вкусу, и Верховный вновь обратился к Драчёву в телефонном звонке:

— У вас хорошо работает фантазия, хорошо сделали с орденом Отечественной войны. Сделайте орден, которым мы будем награждать полководцев-победителей.

И Повелеваныч снова запряг Кузнецова. Нееловский проект имел в центре погрудные профильные изображения Ленина и Сталина, избавиться от них Александр Иванович не осмелился, и в конце октября Драчёв принес в кремлевский кабинет Верховного эскиз новый, интересный, но с теми же профилями.

— Опять Ленин, опять Сталин... — поморщился Сталин. — Шаблонно мыслите, товарищи. — Мне, например, очень нравится Спасская башня Кремля с красной звездой на вершине. Когда приезжаю в Кремль, всегда из окна автомобиля ею любуюсь. Нигде в мире такой нет.

— «И звезды наши алые сверкают небывалые...» Отличная идея! — отозвался Драчёв. Он, хоть и удостоился в сентябре сорок третьего высшей награды — ордена Ленина, в глубине души чувствовал, что вождь пролетариата как символ уже малость поднадоел.

— Отличная идея... — проворчал Иосиф Виссарионович. — Прикажете мне зачислиться художником в вашем управлении? Все остальное прекрасно, звезда рубинового цвета, усыпанная, как росой, бриллиантами. Как там поется? «Не счесть алмазов в каменных пещерах...» Надпись «Победа» вместо длинного «За верность Родине» тоже хорошо, лаконично. Может, так и назовем — орден «Победа»? А что, ведь впереди у нас великая Победа, не правда ли? Что скажете, Повелеваныч?

— В этом нет никакого сомнения, товарищ Верховный главнокомандующий.

— Значит, так тому и быть. Но вместо этих двух замечательных людей пусть будет Спасская башня Кремля, а над ней сияет красная звезда. Спасская башня очень красиво будет смотреться. Ведь Спас значит Спаситель.

С этим не поспоришь, Спасскую башню главный интендант постоянно видел из окна своего кабинета и чувствовал исходящую от нее силу, а стрелки на ее циферблате приближали великий день Победы. И андреевские кресты после прекращения бомбежек столицы ушли со стекол.

К двадцать шестой годовщине революции семнадцатого года мастера московской ювелирно-часовой фабрики изготовили семнадцать вариантов ордена. Предполагалось, что Сталин уже седьмого ноября кого-нибудь наградит — героев Курской битвы: Жукова, Ватутина, Катукова, Конева, Рокоссовского. Но Верховный не спешил. Вызвав Драчёва за месяц до праздника, внимательно осмотрел предложенные на выбор ордена и указал:

— Вот этот. Изготовьте штук двадцать–двадцать пять к Новому году. В этом году, мне кажется, мы еще не добьемся окончательной победы над Гитлером. Так что не спешите, есть время. На Монетном дворе будете изготавливать?

— Никак нет, товарищ Сталин, на московской ювелирно-часовой. Мастер высочайшей квалификации Казённов. На Монетном дворе нет ювелирки.

— Пусть фон сделает не золотистым, а небесно-голубым. Ведь победа знаменует собой наступление чистого мирного неба над головой. Думаю, хорошо будет смотреться. Завтра еще раз ко мне загляните и покажите. Присаживайтесь, чайку попьем, потолкуем.

Сколько Драчёв ни бывал в сталинском кабинете Кремля, ни разу не удавалось уйти быстро. Сталину нравилось спокойствие главного интенданта, свойственное людям, уверенным в том, что они правильно исполняют свой долг и их не в чем упрекнуть.

Казённов исполнил пожелание, и заказчик остался доволен:

— Видите, как чистое голубое небо заиграло? Победа — это мир, счастье, благодать. Помню, в Великом славословии поется: «На земле мир и в человецех благоволение». Запускайте в производство.

В течение месяца изготовили двадцать два ордена Победы, усыпанных бриллиантами из Гохрана, их еще в двадцатые годы извлекли из императорских орденов и других дореволюционных наград. Все-таки подготовились к годовщине Октября. Мало ли что удумает Верховный. После освобождения Орла, Белгорода и Харькова Красная армия провела наступательную операцию «Суворов» по освобождению Смоленска. Вскоре из вражеских когтей вырвали Донбасс и Киев, вот только на Крым не хватило сил.

Зимне-весенняя кампания сорок четвертого оказалась весьма успешной, в результате четырех месяцев наступления Красная армия освободила всю Правобережную Украину и вышла к западным границам СССР. А на северо-западе наши войска захватили Новгород и сняли наконец проклятую блокаду Ленинграда. Началась Крымская наступательная операция, на сей раз ставшая успешной.

В сорок четвертом наконец-то по-настоящему запахло Победой, как в марте еще лежат снега, но уже начинает полноценно ощущаться запах приближающейся русской весны.