Альпийские снега

Глава тридцать восьмая Альпийские снега

Глядя на обилие и великолепие пира победителей, Павел Иванович испытывал странное чувство: ему совсем не хотелось всех этих яств. Ненадолго привлекло блюдо с галантином из зайчатины, в котором так игриво подмигивали ягоды брусники, но отведал маленький квадратик и не стал больше добавлять к себе на тарелку. Безумно вкусно, но ему вдруг захотелось не этого, а тех скудных блюд столовой ГИУ, которыми потчевали в суровые времена начала войны.

На богатом пиршественном столе не хватало свекольной розы, той самой, какую умел приготовить повар Арбузов, имея под рукой всего ничего. И как он умудрялся превратить обычную свеклу в произведение кулинарного искусства? В этом и есть настоящее мастерство, а из зайчатины и осетрины любой сделает вкусное блюдо.

Вдруг Павлу Ивановичу представилось, что раскрываются все двери и в этот пиршественный зал входят другие победители — те, кто остался лежать в белоснежных полях под Москвой, кто не вернулся из свинцовой сталинградской метели, кто сгорел в танках под Прохоровкой, утонул в холодной воде при форсировании Днепра, пропал без вести в белорусских болотах, задремал смертельным сном в зелени полей над Вислой, кого убил европейский эсэсовец, защищавший Рейхстаг и Рейхсканцелярию. Входят те, в кого стреляли из всех видов вооружения в течение всех этих нескончаемых лет войны, кого жгли, душили, морили голодом в лагерях смерти, вешали с табличкой на груди «Партизан», кто падал с небес в горящем пикирующем бомбардировщике... Все те, ради кого он не спал по ночам, мучительно думая о том, чего им сейчас не хватает на передовой. Те, о ком вздыхала верная подруга: «Милый...», о ком плакала дочь: «Папочка...», о ком тосковала мать: «Сыночек, мальчик мой...»

Вот они входят сюда, под торжественные своды Георгиевского зала, такие, какими их застала битва: в белых монгольских дубленках, пробитых пулей, в заколдобившихся от лютого мокрого холода шинелях, в побелевших от степного зноя гимнастерках, в сапогах и валенках, в разболтанных ботинках, над которыми полосками обмотки; входят, закопченные в боях, обмороженные, с запекшимися губами, с бездонными глазами горя, и садятся за эти чистые и обильные столы — но не могут есть, потому что куски в горло не лезут. Сидят, не понимая, зачем они здесь, медленно оттаивают, размягчаются, и голод дает о себе знать. Они заскорузлыми руками берут со стола все, что вмещается в родное слово «еда», уже могут есть, наливают себе в бокалы и рюмки, не глядя выпивают и становятся снова живыми. Они смотрят на главного интенданта и видят в нем своего друга, спасителя, благодаря которому они не замерзли до полного исчезновения, не умерли на фронте от нехватки питания; но он не смог спасти их от пуль и снарядов, да и не мог спасти, потому что на то она и война, чтобы гибнуть.

Он увидел их разом вместо всех генералов, вместо тех в президиуме, в честь кого произносились здравицы.

Генерал Драчёв смотрел на привидевшихся ему и знал, что лично он ни в чем не виноват перед ними...

— О чем задумались, Павел Иванович? — спросил Андрей Васильевич, видя, что его верному соратнику сильно и глубоко взгрустнулось.

— О перчатках, — тихо отозвался главный интендант.

— О перчатках? О каких перчатках? — удивился начальник тыла.

— О белых, — сказал Павел Иванович. — Белых, как снег в Альпах. Чтобы наши солдаты в белоснежных перчатках выносили на Красную площадь вражеские знамена и швыряли их к подножию Кремля, а потом снимали бы их и выбрасывали туда же с брезгливостью. Потому что перчатки станут как бы запачканы, осквернены. Вот подсчитываю, сколько понадобится перчаток для Парада Победы.

— Вы неисправимый трудяга, — с ласковым упреком произнес Хрулёв и чокнулся своей рюмкой водки с бокалом белого кваса.

— Рабочая лошадь, никуда не денешься, — вздохнул Павел Иванович.

Первый орден Победы вручили за год до самой Победы, в апреле сорок четвертого его получил Жуков, а за номером два — начальник Генштаба маршал Василевский. Жуков разгромил японцев на Халхин-Голе, и Япония не решилась потом напасть на СССР вместе с Гитлером, он не дал немцам взять Москву и Ленинград и на протяжении всей войны являлся первым заместителем Верховного главнокомандующего, гнал врага с нашей земли на Украине и в Белоруссии, взял Берлин. Василевский с 1942 года возглавлял Генштаб, и во всех успехах Красной армии его роль не меньшая, чем у Жукова, он покорил Кёнигсберг, и в самый раз поднять следующий тост за Александра Михайловича — но он сегодня отсутствовал, возможно, потому, что уже с головой ушел в подготовку войны с Японией и срочно улетел на Дальний Восток.

Третью «Победу» решили дать самому Верховному, тут не поспоришь, он молодец, и скромность сохранил, не потребовал себе за номером один. Кстати, и за номером три велел вручить ему уже только после Победы, а до той поры никто не знал, что он третий. Следующими ожидали Конев, Рокоссовский, Толбухин и другие маршалы. В глубине души Драчёв надеялся, что хотя бы под номерами двадцать и двадцать один наградят начальника тыла и главного интенданта, но оба пока стояли если не в конце очереди, то в середине. Сначала дали вторую «Победу» Жукову, потом ее получили Конев, Рокоссовский, Малиновский и Толбухин. А больше на пиру победителей никто не сверкал бриллиантами. Сталин еще не был официально награжден «Победой», а из всех наград сегодня ограничился только звездой Героя Соцтруда, единственной, которой он считал себя удостоенным по праву. Год назад, в мае сорок четвертого, когда Павел Иванович в очередной раз получил приглашение в кремлевский кабинет Верховного, тот ему так и сказал:

— Какой я полководец? Я, как и вы, рабочая лошадь. Выносливая и покорная своей судьбе. Вот наградили меня перед войной звездочкой с серпом и молотом — это по заслугам. Больше и не надо.

Молотов поставил здравицы на конвейер: после тоста за Жукова поднимали бокалы за маршалов Конева, Рокоссовского, Говорова, Малиновского, Толбухина, Василевского, хоть он и отсутствовал, за Мерецкова, дошли до генералов армии Баграмяна и Ерёменко.

— Ну, генерал армии Хрулёв, готовьтесь, — легонько толкнул Андрея Васильевича Павел Иванович.

— Да ладно, я не обижусь, — откликнулся начальник всего советского тыла. — Есть особая гордость в том, чтобы значить много и оставаться незаметным, разве не так? — И Хрулёв чокнулся своей водкой с квасом Драчёва, который перешел с белого на брусничный.

— И раствориться в народе, — согласился главный интендант. — Ваше здоровье, дорогой Андрей Васильевич! Мне ни с кем не было так хорошо работать, как с вами.

— А мне с вами.

— Мы как тайное правительство Победы.

— Серые кардиналы, что ли?

— Кардиналы, но не серые.

— А какие?

— Хрулёвые и драчёвые.

— Ну вы и загнули, Павел Иванович! Звучит как-то даже неприлично. Вы там точно одним кваском пробавляетесь?

Начальник тыла рассмеялся, и главному интенданту тоже стало очень смешно. Он и вправду как будто захмелел от кваса.

А пир победителей тем временем перевалил за десять часов вечера. Молотов продолжал своим скучным голосом:

— Отдав должное пэ-представителям той пэ-плеяды советских полководцев, которая выдвинулась главным образом на полях сражений Великой Отечественной войны, мы, товарищи, не можем оставить без внимания старших по возрасту военачальников Красной армии, пэ-проявивших себя еще в Гражданскую, они были ближайшими соратниками нашего великого вождя. Пэ-предлагаю выпить за них поочередно и начать с товарища Ворошилова.

До чего же люди в основной своей массе не умеют произносить тосты, говорят скучно, без искры, словно спичку чиркают об истершуюся фосфорную полоску — сухо, никакого огня. Сталин умеет говорить с искоркой, но почему-то сегодня отдал бразды правления скучному дипломату. А дипломаты вообще не умеют живо изъясняться, дипломатическая осторожность съедает в них то озорство, которое превращает застолье в праздник, зажигает улыбки на лицах пирующих.

Павлу Ивановичу вспомнился командующий войсками СибВО Гайлит, который нарочно усаживал его за столом рядом с собой, чтобы тот толкал его ногой: «Как только поймете, что я затянул с речью, стукните». Да куда там! Бывало, Драчёв бил его изо всей силы под столом, а тот настолько увлекался словесами, что и не чувствовал. Зато другой начальник самого большого в мире военного округа — Петин, бывало, произносил тосты коротко и с огоньком, так, что успевал в нескольких фразах и настроить на лирический лад, и развеселить. Незабвенный Николай Николаевич! Основатель Инженерного управления РККА и его первый руководитель. Он бы сейчас был здесь самым старшим, всего года на два старше Сталина, и за него бы поднимали тост как за представителя плеяды героев Гражданской войны, проявивших себя и на Великой Отечественной. Да вот горе, унесла комкора Петина ежовщина.

Как-как? Ежовщина? Да нет уж, давайте все называть правильными именами — сталинская ежовщина!

С одной стороны, если бы оставались на плаву Тухачевский и иже с ним, глядишь, и не проявило бы себя созвездие нынешних молодых героев-победителей, таких, как Жуков, Василевский, Рокоссовский, Конев. Но с другой стороны, до чего же не хватало в эти тяжелые четыре года таких, как Петин, Каширин, Сергеев, латыш Лапин... Павел Иванович вспоминал их на пиру победителей и горько вздыхал, и это не осталось незамеченным начальником тыла.

— Что опять вздыхаете, Павел Иванович? Все о белых перчатках думаете?

— А как же мне не думать? Кончится сегодняшний пир, а там и Парад Победы не за горами.

— Подсчитали, сколько перчаток понадобится?

— Конечно, подсчитал. Девять миллионов пар.

— Вы что, всю Красную армию хотите заперчатить?

— А что, я бы всем надел белые победные перчатки.

После Ворошилова пошли тосты за Будённого и Тимошенко. Кстати, и эти двое, подобно Петину, могли бы сейчас отсутствовать по причине пребывания в сырой земле, к обоим в свое время тянулась рука в ежовой рукавице, да судьба оказалась к ним благосклонной, и Будённый доказал, что не зря отстаивал конницу, а Тимошенко выбил фрицев с Кавказа, разгромил румын, после чего Румыния перестала быть союзницей Германии.

— Пэ-прошу налить бокалы полнее, товарищи. Давайте будем чествовать наших доблестных моряков. Хочу предложить здравицу за народного комиссара Военно-Морского флота адмирала флота Кузнецова.

Да, многие могли бы присутствовать на пиру победителей, но не судьба... И не только крупные военачальники, а все, без кого Победа не была бы столь искрометной. Тот же Туполев, например, с его пикирующим бомбардировщиком. А где создатели лучшего танка войны? Куда бы мы без Т-34?! Ну, Кошкин понятно, он еще накануне немецкого вторжения умер от пневмонии, а Морозов? Или Костиков, под руководством которого появились системы бесствольной реактивной артиллерии, проще говоря — катюши? Куда бы мы без катюш?! А между тем и этого героя не обошли вниманием хинц унд кунц: с марта прошлого года создатель грозного оружия почти год находился в тюрьме, и не исключено, что какой-нибудь мелкий бес орал ему: «Слушай сюда!» Лишь в феврале этого победного года следствие признало «отсутствие у Костикова вражеских намерений». Ну как так?!

Да что там Костиков, если один из нынешних главных победителей Рокоссовский перед войной два с половиной года провел в санаториях НКВД, где хинц унд кунц выбивали ему зубы, ломали ребра, топтали ногами, а когда началась война, Константина Константиновича, выпущенного по ходатайству Тимошенко, Сталин спросил: «Где вы были все это время?» — «Сидел», — ответил Рокоссовский, на что получил упрек: «Нашел время сидеть!» Может, это, конечно, и байка, но вполне в духе Иосифа Виссарионовича, если вспомнить, как он спрашивал, почему не жаловались на Сталина в ЦК. А в сорок третьем Верховный пригласил тогда еще не маршала, а генерала армии Рокоссовского к себе на день рождения и сказал: «Крепко мы вас обидели? Бывает... Извините».

Вон он, Берия, пенсне посверкивает. Вроде бы остановил беспощадную ежовщину, но не всех строптивых придурков вычистил из ведомства госбезопасности. Хорошо хоть, что в честь наркома внутренних дел Молотов не произносит здравицу и следом за Кузнецовым пирующие поднимают бокалы за адмирала флота Исакова, за командующего Балтфлотом адмирала Трибуца, Черноморским флотом адмирала Октябрьского, Северным флотом адмирала Головко.

Когда произнесли здравицу в честь командующего Тихоокеанским флотом адмирала Юмашева, Сталин вновь воскрес:

— И желаем ему успеха в возможной войне!

И это пожелание тяжким грузом повисло в душе главного интенданта. Вроде бы и Победа, а война-то не кончилась, и ему теперь все лето снова ни сна, ни отдыха, перебрасывать склады с запада на восток, причем восток — Дальний. А ведь война там и впрямь лишь возможна, еще не определились окончательно с подлыми союзниками, которые вошли в раж и не хотят, чтобы после взятия Берлина наша армия штурмовала Токио. До самой высадки в Нормандии англосаксы оставались на низком старте, а теперь вдруг решили сами повоевать, а то, не дай бог, весь мир назовет победителями только русских.

— А ведь эту реплику Иосифа Виссарионовича, скорее всего, из газет вычеркнут, — хмыкнул Хрулёв. — Иначе американцы обидятся, мол, и на Тихом океане мы у них хотим отобрать победу.

— Скорее всего, — вздохнул Драчёв, подсчитывая теперь белые перчатки для грядущего разгрома японцев.

Ему, как и многим другим, давно стало жарко в генеральском мундире, а окончание пира победителей еще даже и не брезжило в отдалении. И это он еще одним кваском пробавляется, а каково тем, кого кочегарят горячительные напитки? У него только по вискам капельки стекают, а у пьющих, поди, спины мокрые. И ведь не сбросишь китель на спинку стула.

Вечный трудяга, Павел Иванович не любил долгих застолий. Ну, повеселились часок-другой да пора и честь знать — или бежать к работе, или завалиться спать, чтобы хорошенько выспаться и завтра снова работать.

Пир победителей удлинялся и утяжелялся еще и тем, что между залпами здравиц выступали участники праздничного концерта — лучшие музыканты, певцы, актеры театра и кино. На сцене Георгиевского зала уже выступили солисты Большого театра Масленникова, Иванов, Барсова, Шпиллер, Давыдова, Лепешинская, Уланова. Когда Рейзен исполнил арию Варяжского гостя, Драчёв внутренне поёжился, представив себе, что Сталин вдруг да потребует от него выпить чего-нибудь покрепче кваса. Уж с Марком Рейзеном главному интенданту соревноваться не с руки!

Взяв у Карпоносова программу концерта, Павел Иванович открыл ее и ужаснулся: впереди еще очень много выступлений. Сердце затосковало по жене и дочкам. Ждут не дождутся, когда он вернется домой и расскажет, как все происходило, спать не лягут хоть до утра.

Наташа, которая по документам по-прежнему оставалась Надеждой, из архитектурного перевелась сначала в институт стали и сплавов, а затем в авиационный, куда не преминул поступить и сын Туполева, он снова пытался ухаживать, да безуспешно. В двадцать лет Наталья устроилась на завод ЛОМО, где изготавливала прицелы для бомбардировщиков, в том числе для пикирующих детищ своего несостоявшегося свекра.

Гелия, окончив школу, воспылала желанием стать военкором и уже начала печататься в «Красной звезде». А жена по возвращении из Новосибирска работала в ведомстве мужа — старшим бухгалтером юридической части Управления продовольственного снабжения.

От жары в глазах плыло, не дай бог, снова случится нечто подобное тому, что шандарахнуло его во время парада в сорок первом: острая головная боль, тошнота, обморок, все такое. Капризная особа по имени Гипертония, раз соединившись узами с человеком, больше уже его не бросает и развода не дает. А бабы Доры нет поблизости... Еще в прошлом году захворала добрая фея, и младшая сестра увезла ее к себе в Тобольск; жива или нет лучшая уборщица ГИУ Дорофея Леонидовна Бабочкина, неизвестно, врачи ставили неутешительный диагноз — стенокардия, острая межреберная невралгия. Грустно все это.

И то, что Арбузова так и не наградили знаком «Отличный повар», очень обидно. Драчёв на миг даже увидел его, сидящего за столом напротив, на груди этот знак, Василий Артамонович улыбается, потому что все вокруг в один голос признают его сосиски не в пример лучше микояновских...

Сначала в ГИУ разработали общий знак «Отличник продовольственной службы Красной армии», но Сталин его не утвердил. А вскоре почему-то взял да и утвердил сразу два жетона — «Отличный повар» и «Отличный пекарь». На «Отличном поваре» под звездочкой, серпом и молотом изображение полевой кухни, той самой, в которую угодил немецкий снаряд, когда незабвенный Василий Артамонович готовил гороховый суп с копченой грудинкой.

И вот его нет на свете, и нельзя его наградить отличным знаком. Как сотни тысяч других отличных поваров, пекарей, шоферов, торпедистов, пулеметчиков, минометчиков, снайперов, танкистов, павших от рук врага. И теперь генерал-лейтенант Драчёв, торжествуя вместе со всеми на пиру победителей, ругал себя, что все веселятся, а он грустит.

— Представляете, — обратился он к Карпоносову, — девушка-ефрейтор по фамилии Папочкина сначала служила поваром и получила знак «Отличный повар», а потом стала артиллеристом и получила знак «Отличный артиллерист».

— Наши девушки, они такие, — подмигнул Арон Гершович.

— Что, жарко в кителе? — спросил генерал армии Хрулёв, которого выпитое веселило, и печаль не брала его. — А помните, как вы в опереточном мундире щеголяли? Не прикажете ли сейчас принести?

Очень хорошо помнил Павел Иванович тот день, даже дату хранила память — 29 сентября 1943 года, когда он явился в кремлевский кабинет Сталина в роли манекена, на котором как влитой сидел экспериментальный образец мундира генералиссимуса, с золотыми эполетами и стоячим раззолоченным воротником, — ни дать ни взять вернулись времена фельдмаршала Кутузова, только брюки не белые лосины, а современные, но с позолоченными лампасами. Когда он в таком виде вместе с Хрулёвым вошел в кабинет Верховного, присутствовавшие там Молотов, Маленков, Ворошилов и другие аж рты разинули от удивления. А начальник Главного оперативного управления Генштаба генерал-лейтенант Штеменко даже щепоть ко лбу поднес и чуть не перекрестился:

— Свят, свят, свят!

Сталин в тот момент в кабинете отсутствовал, и Хрулёв сказал:

— Ну что вы так смотрите, товарищи, это опытный образец формы для генералиссимуса. А товарищ Драчёв надел его на себя по той простой причине, что у него все параметры совпадают с параметрами Верховного главнокомандующего. Полковник Легнер даже специально удивлялся, до чего же все тютелька в тютельку совпадает.

Полковник НКВД и по совместительству личный портной Сталина Абрам Легнер и впрямь, как от смущения выразился Андрей Васильевич, «специально удивлялся», вращаясь вокруг главного интенданта с сантиметровой лентой: «Не верую своим глазам! Вас что, с ним по одним лекалам делали? Вы, часом, не брат-близнец?» Но Сталин, вернувшись в кабинет, не перекрестился и не засмеялся, а пришел в негодование:

— От вас, товарищ Драчёв, я такого не ожидал!

— Я тоже, товарищ Сталин, не ожидал от себя такого, — спокойно ответил воспитанник системы Гроссер-Кошкина. — А особенно того, что у нас с вами полностью совпадают размеры, вплоть до миллиметров. Будто мою фигуру с вашей скопировали. Потому-то мне и пришлось выступать в качестве ходячего манекена. А на мне экспериментальный мундир.

— И кого вы собираетесь так одевать?

— Это предполагаемая форма для генералиссимуса, — волнуясь, произнес Хрулёв.

— Для кого?! — еще больше нахмурился Верховный.

— Для вас, товарищ Сталин, — спокойно ответил Павел Иванович.

— Я что, румын из оперетты? Граф Шандор? Товарищ Драчёв, покиньте помещение и возвращайтесь в нормальном советском мундире.

И Павел Иванович в смущении, но не показывая виду, с достоинством, будто он не генерал-лейтенант Драчёв, а фельдмаршал Кутузов, вышел из сталинского кабинета, тщетно пытаясь вспомнить хотя бы одну румынскую оперетту. Венгерские, да, их много, в основном Имре Кальмана, и граф Шандор, кстати, персонаж одной из них — «Дьявольского наездника».

Андрей Васильевич потом рассказал, как, едва он удалился, Сталин устроил всем выволочку, и Хрулёву досталось лично: «Я вам не какой-нибудь кумир Бельведерский! Не потерплю, чтобы создавали культ личности Сталина! Стыдитесь, товарищ Хрулёв. От начальника тыла я никак не ожидал подобного! Да еще такого серьезного человека, генерала Драчёва, впутали в свою авантюру!»

— До сих пор помню, в каком холодном оцепенении я выходил тогда из кабинета Верховного, — вспомнил сейчас Драчёв.

— Но надо отдать должное, вы переоделись и вскоре вернулись в нормальном мундире, как ни в чем не бывало. Всю жизнь завидую вашей выдержке.

— Меня с детства учили: если опростоволосишься, говори: «Во-первых, это не я, а во-вторых, я сделал это совершенно случайно».

— Товарищ Карпоносов, — окликнул Хрулёв замначальника Генштаба по оргвопросам, — выпьем за генерал-лейтенанта Драчёва. И заодно за нас с вами. Вряд ли до нас сегодня доберутся с тостами.

Но Андрей Васильевич ошибался, до него добрались. После классических оперных арий и балетных партий на сцене заскакали артисты ансамбля красноармейской песни и пляски Александрова и ансамбля народного танца под руководством Моисеева. И если поначалу концертные номера проходили в промежутках между здравицами, то теперь создавалось впечатление, будто тосты произносились в антрактах между выступлениями артистов.

— Тэ-э-товарищи! — возгласил Молотов, и ему уже приходилось перекрикивать шум и гам победителей, вобравших в себя изрядное количество горюче-смазочных материалов. — Я понимаю ваше ликование, но попрошу набраться терпэ-пения. Давайте поднимем тост за наш доблестный Государственный комитет обороны.

— Неужели сейчас за Берию? — усмехнулся Хрулёв.

Но нет:

— Товарищ Сталин мне пэ-пэ-подсказывает, — продолжал нарком иностранных дел, — что надо выпить...

Сталин не дал ему договорить:

— За руководителей дела снабжения Красной армии во время Великой Отечественной войны. Тем боевым оружием, которым разгромлены на полях сражений враг и его союзники. Я предлагаю здравицу в честь начальника всего нашего тыла — за генерала армии Хрулёва!

— Ох ты! — не ожидал такого поворота Андрей Васильевич и приказал Драчёву: — Следуйте за мной! За снабжение.

— Но я...

И он впервые не послушался начальника тыла. Твердо решил: либо за него произнесут следующий тост отдельно, либо и не надо подходить к столу президиума. Смотрел, как Хрулёв туда подходит, думая: «А, будь что будет, без приглашения не пойду». Но Сталин позвал его:

— Товарищ Драчёв! Разве вы не руководитель снабжения? Подойдите, пожалуйста, выпейте с нами.

И Павел Иванович, чувствуя себя незваным гостем, все же последовал за Андреем Васильевичем. Он готов был от стыда провалиться в пол Георгиевского зала и оставить после себя воронку, как та неразорвавшаяся бомба в сорок первом. А Сталин за столом президиума встречал их обоих:

— За Хрулёва и Драчёва! За наших великих тыловиков! За Великого комбинатора и его друга, главного интенданта Рабоче-крестьянской Красной армии Повелеваныча! Что это у вас в бокале?

— Брусничный квас, товарищ Сталин.

— Так не годится. — Верховный отнял у Драчёва бокал и выплеснул его себе под ноги. — Вина главному интенданту! Полный бокал! — Взял со стола бутылку «Оджалеши» и сам стал наливать. — Вот, другое дело. — Протянул Павлу Ивановичу, и тот с достоинством его взял, глядя на бокал так, будто это был огромный кавказский рог, полный черно-красного вина.

— Благодарю, товарищ генералиссимус.

— Все еще не бросили свою затею с генералиссимусом? — не рассердился, а засмеялся Сталин. — Это Суворов был генералиссимус, а Сталин... Представьте себе, товарищи, мы с генералом Драчёвым полностью совпадаем по всем меркам! Словно братья-близнецы, только у нас головы разные. За ваше здоровье, брат-близнец! Скажите тост. Вы у нас на все руки мастер. И за словом в карман не полезете.

— Что ж, товарищ Сталин, тост так тост. — Павел Иванович набрал полную грудь воздуха. — Вот тут некоторым выдающимся полководцам, — он глянул на Жукова, и тот усмехнулся, — нравится одна байка про Суворова. Будто бы однажды во время перехода через Альпы на привале он взял снежок и дал его первому солдату в строю, чтобы тот передал дальше по шеренге. Когда альпийский снежок дошел до последнего солдата, от него осталась только вода. И Суворов якобы — что, впрочем, нигде не подтверждается — сказал: «Таким же образом все проходит через руки интендантов». Так вот, товарищ Верховный главнокомандующий, я могу со всей ответственностью и с гордостью заявить, что через руки Главного интендантского управления Рабоче-крестьянской Красной армии прошли все альпийские снега. В целости и сохранности! — И Повелеваныч осушил бокал до дна.

Хмель ударил в голову, его качнуло, и он выдохнул, сменяя доброй улыбкой всю тяжелую полноту сказанного:

— Слово русского генерала!

— Прекрасно сказано! — восхитился Сталин. — Молодец, генерал-лейтенант Драчёв!

И даже Жуков одобрительно показал Драчёву большой палец.

Они тотчас вместе с Хрулёвым вернулись за свой стол, и дальше все как-то ускорилось. Словно стоял на море штиль, и вдруг напал ветер, надул паруса, и вот уже корабль бежит по волнам. Память выдала пушкинское: «Плывет. Куда ж нам плыть?»

Молотов продолжал бубнить, предложил здравицу в честь заместителя председателя ГКО, наш Лаврентий Палыч так прекрасно контролировал решения по производству самолетов, моторов к ним, минометов, так здорово формировал авиаполки, так лихо перебрасывал их на фронт, так незабываемо контролировал работу наркоматов угольной промышленности и путей сообщения, нефтяной промышленности, черной и цветной металлургии, химической, резиновой, бумажно-целлюлозной, по мановению его волшебной палочки работали все электростанции и зарождалась ракетная техника, а сейчас именно он осуществляет самый важный и самый секретный проект...

— Что вы так на меня смотрите? — спросил Драчёв у Карпоносова, который продолжал с аппетитом поедать все, что стояло перед ним на столе: жареную баранину с красной от паприки картошкой, брызжущие соком микояновские сосиски, разделанные куски цыпленка табака. Как только в него все умещалось, непонятно. — Лично у меня к Берии нет никаких нареканий, наше ГИУ всегда с ним работало душа в душу. А ваше ГОУ?

— И наше ГОУ тоже, — едва не поперхнулся куриным хрящиком Арон Гершович. — А смотрю я потому, что вам капля вина на воротничок капнула.

— Ну и что же! — дерзко ответил Драчёв, и в голове у него мелькнуло: «Э, нет, не зря он носит свою фамилию, были в роду забияки и драчуны, вот и теперь ему так и хочется с кем-нибудь подраться. Может, пойти и дать в морду Молотову? Причины? Да их полно. Взять хотя бы то, что он в сороковом году с Гитлером встречался, Адольф его обласкивал, потчевал немецкими и австрийскими блюдами, и нарком индел не придушил гада».

А Молотов тем временем уже перечислял заслуги Кагановича, который столь непревзойденно эвакуировал все предприятия с запада на восток, что немцам ничего не доставалось, а заводы и фабрики на новом месте моментально начинали давать продукцию.

— У нас в ГИУ уборщица была, Дорофея Леонидовна, — признался Павел Иванович Андрею Васильевичу, — так она говорила «эвыковыривал».

— Как-как? — засмеялся Великий комбинатор. — Эх, жаль, что Ильф умер, а Петров погиб смертью храбрых!

Теперь пили за председателя Госплана Вознесенского, который сейчас невероятно ловко вывозит из Германии трофейное заводское оборудование. Павлу Ивановичу вновь показалось, что Карпоносов как-то не так на него смотрит, и он объявил ему с вызовом:

— А я считаю, что надо все из этой проклятой Германии вывезти! Они с нашей территории все до веревочки тащили. Помните, как у Гоголя в «Ревизоре» Осип: «Все пойдет впрок! Веревочка? Подавай и веревочку!» Как же вы не помните, Арон Гершович?

— Да я помню, помню, — пробормотал начальник Главного организационного управления и на всякий случай немного отодвинулся от главного интенданта.

Снова на сцене замелькали краснознаменные песни и пляски, и захотелось тоже плясать и петь, потому что такая радость — Победа!

— Мне бы как-нибудь отвалить незаметно, — жалобно сказал Повелеваныч Великому комбинатору. — А то петь хочется.

— Держитесь, голубчик, — ласково приказал начальник тыла. — Уже недолго осталось. Каких-нибудь полтора-два часа — и вместе отвалим.

— За нас ведь уже выпили.

— Тем более неудобно. Скажут, за них выпили, они и свалили.

И пришлось снова слушать зануду Молотова, а он все-таки тогда смалодушничал, не придушил гада Гитлера. Малодушно не придушил! Смешно. Произносили здравицу в честь Микояна.

— О! — воскликнул Драчёв. — Анастас Иваныч! Это такой человек! Он так понимает нашего брата интенданта! А вам что, не нравится слово «интендант»? — воззрился он на Карпоносова, который никак не заслуживал порицаний со стороны Повелеваныча, разве только за то, что ел и ел безостановочно, ну так для того и наготовили. — Кушайте, кушайте, Арон Гершович, приятного аппетита, мы старались, лично для вас в том числе. А вы знаете, что Суворов начинал в качестве интенданта? Не знаете. Напрасно. Эх, скинуть бы китель к чертовой матери! Жарко. А за вас, генерал-лейтенант Карпоносов, тоже надо всем выпить. Я знаю, как вы планировали укомплектование фронтов, готовность резервов, как досконально вели учет потерь. Но вы невезучий. Есть такие люди. Каждый их промах замечают, а достижения не видят. За вас! Мне бы еще бокал вина, да врачи запрещают: гипертония, сволочь. А почему не произносят тост за погибших?

Бедный непьющий Повелеваныч захмелел с одного бокала полусладкого «Оджалеши» и мечтал, чтобы щелкнуть эдак волшебными пальцами и оказаться в объятиях жены и дочек, дома, подальше от людских глаз.

Он вдруг увидел, что Сталин стоит как-то выше и впереди всех в этом мире, поднимает бокал и что-то говорит с пафосом. До слуха донеслось: «...русского народа!»

— Ух ты! — восхитился Драчёв. — Неужели? Это надо внимательнее послушать.

И в его уши потекли, будто сделавшись громче, дальнейшие слова Верховного:

— Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне и раньше заслужил звание, если хотите, руководящей силы нашего Советского Союза среди всех народов нашей страны.

Если хотите... Да, хотим!

«Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он — руководящий народ, но и потому, что у него имеется здравый смысл, общеполитический здравый смысл и терпение.

«Вот именно! Глубокий здравый смысл и терпение!» — так и подмывало Драчёва комментировать произносимые слова Сталина, но он держал себя в руках.

— У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в сорок первом и сорок втором годах, когда наша армия отступала, покидала родные нам села и города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Карело-Финской республики, покидала, потому что не было другого выхода.

«Да уж, как вспомнишь, так вздрогнешь!»

— Какой-нибудь другой народ мог сказать: вы не оправдали наших надежд, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Это могло случиться, имейте в виду.

«Могло ли? Да нет, едва ли. Царя скинули, а Сталина бы ни в жизнь. Русские не сдаются!»

— Но русский народ на это не пошел, русский народ не пошел на компромисс, он оказал безграничное доверие нашему правительству.

«Да уж, наш народ доверчив. Зачастую излишне доверчив».

— Повторяю, у нас были ошибки, первые два года наша армия вынуждена была отступать, выходило так, что не овладели событиями, не совладали с создавшимся положением.

«Да уж, точно, не овладели и не совладали!» — И Павел Иванович горестно усмехнулся.

— Однако русский народ верил, терпел, выжидал и надеялся, что мы все-таки с событиями справимся.

— Это точно! — все-таки произнес Драчёв вслух.

— Вот за это доверие нашему правительству, которое русский народ нам оказал, спасибо ему великое!

— Молодец Иосиф Виссарионович! Огонь! — Главный интендант РККА поднял бокал с брусничным квасом, но пить квас за русский народ — это ли не квасной патриотизм? И он поставил бокал на место, чтобы освободить руки для аплодисментов.

— За здоровье русского народа! — громогласно объявил Сталин почему-то голосом Левитана, и все захлопали в ладоши, а Драчёв сильнее и громче всех. И услышал, как кто-то рядом запел его голосом:

— Славься, славься, наш русский народ! Славься, великий наш русский народ!

И вдруг он оказался в машине, на переднем сиденье. Слева от него сидел водитель, и не кто-нибудь... Постойте! Да это же сам Удалов! Персональный шофер Сталина. Тот самый, который «Палосич привез» — «Палосич увез» — и можно по домам. Только теперь он везет не Верховного главнокомандующего, а главного интенданта. Неужели перепутали из-за одинаковых параметров? Тела одинаковые, а головы-то разные! Прав был Сталин, что мы не застрахованы от ошибок.

— Палосич, это вы?

— Я.

— А я кто? Вы понимаете, что я не он?

— Конечно, понимаю, товарищ генерал-лейтенант интендантских войск. Я — Павел Осипович, вы — Павел Иванович.

— А, то есть не перепутали. Это хорошо. А кто же его отвезет?

— Не беспокойтесь, я вас отвезу и вернусь в Кремль.

— Отлично! Славься, славься, ты Русь моя! Славься, родимая наша земля! Какой тост! За русский народ! Палосич, голубчик, вот здесь направо в переулок.

— Да не волнуйтесь, я все знаю. Четвертая Тверская-Ямская, десять.

— Отлично, вот он, мой дом, приехали.

— Дойдете или проводить?

— Дойду. До Победы дошел, а уж до дома... Сколько-сколько? Два часа ночи? Ого!

Гулкий подъезд огласился арией Индийского гостя:

— Не счесть алмазов в каменных пещерах! Не счесть жемчужин в море полуденном...

Вдруг ужаснулся: а что, если, как тогда, в начале войны, он придет, а дома пусто? Или спят. Но, несмотря на позднее время, дома конечно же никто не спал. Павел Иванович шагнул в распахнувшуюся перед ним дверь и оказался в объятиях любимой женщины и двух любимых девушек. И снова запел:

— Далекой Индии чудес!

— Вернулся, наш долгожданный Индийский гость!

— Вернулся с Победой! Даю честное генеральское слово!