Амур-батюшка. Книга 2

Глава четырнадцатая

На релке тишина. Переселенцы разбрелись по весенним сырым пашням. Душно, время от времени где-то далеко над низкими снежными еще хребтами в неясно видимых за синью облаках грохочет гром. Идет первая гроза, с ней само лето движется.

Река спокойна, но кое-где видны на ней, если всмотреться, отзвуки грозы, бушующей над далекими горами. Засинеет, зарябит то там, то тут, заволнуется и опять стихнет.

Егор слыхал в прошлом году, что один поселенец расчистил двадцать десятин из-под леса. Поначалу не поверил, но люди уверяли, что так, — редкий случай, но нашелся человек.

Когда в Уральском поп, Барсуков, или Оломов, или офицеры — жизнь не в жизнь. А нынче все уехали. Даже солдата караульного нет. За такой жизнью — тихой, трудовой — шли сюда. У берега лежат кирпичи, доски. Тут никто не тронет. Все доверено крестьянам.

К вечеру тучи обложили все небо. Несколько раз из-за сопок выносило ветром лохматые клочья, припускал шибкий дождь, но, видно, хватало стороной, не расходилось.

Ночью над избой Егора грянул гром. Полило как из ведра.

«Не смоет ли мою пашню, экий ливень?» — думал мужик.

Нет, спокойной жизни не было. Каждый удар грома, каждый новый порыв ливня отзывался в душе мужика. Льет и льет, и в такую силу вошел, что страшно. На старых местах таких ливней не бывало. Уж часы, верно, прошли, а все не стихает.

Утром Егор ходил на пашню. Мокрая, глубоко запаханная, блестела она на ярком солнце. Лес стал зеленей, ярче. Кое-где пробороздил, промыл пашню ручей, на бегу из тайги к реке хватил по «штанам» краем. Порадовался Егор, что выбрал место славное, что земля его устояла, лежит надежно. Но — знал он — надеяться ни на что нельзя и ни от чего нельзя отрекаться: ни от сумы, ни от чего другого…

«Не выдует ли, не смоет ли, будет ли родить?.. Думай — век так и скоротаешь! А не дай бог, такая гроза с градом…»

Еще солнце низко, а уж жара… Олять душно.

По траве, где старая ветошь чуть не в рост Егора, а по ней быстро подымается свежая густая зелень, бредет человек к Егоровой избе. Трава сверкает, солнце еще не осушило ее, капли не стекли, вся в воде.

— Здорово!

— А-а, Сашка! Что давно не был?

Сашка, еще не старый, рослый, худой китаец, с большой головой и сильными руками, был всегда серьезен, но, когда говорил, скалил зубы и закидывал голову. Он в мокрых кожаных улах, в черных штанах, мокрых до колен, напитавших в себя воду из травы, в бумажной, добела исстиранной, когда-то синей куртке с деревянными шариками вместо пуговиц. За плечами у него длинный мешок.

Он снял его с плеча, тяжко громыхнул о землю.

— Точить! — улыбаясь, ответил он по-русски.

Китаец пришел точить ножи и инструменты да сошник и лопаты взять, которые оставлял у Егора. Мотыга зимовала тут же.

У Егора был круглый камень. Вскоре Сашка заработал, камень засвистел, ссекая ржавчину с железа, полетели искры.

— Что ты поздно? Я тебя давно ждал. Думал, что не идешь, не бросил ли пашню?

— Моя работай, — с улыбкой отвечал Сашка.

— Ну, как ты жил у Гао?

— Хорошо!

— Хорошие люди?

— Хорошие люди! — согласился Сашка и улыбнулся.

Подошел Силин.

— Тебя давно не видели, что, в Бельго жил?

— Да!

— Как там Ванька Галдафу?

— Хорошо!

— У него, брат, все хорошо!

Китаец разжег в яме угли, нагрел сошник, наточил свою особенную китайскую тяпку так, что она стала острой как бритва.

За этим китайцем мужики ухаживали больше, чем за торгашами, угодить ему старались. Уже по прошлому году мужики знали, что он все умеет делать. Кузнецовы накормили его обедом, и китаец ушел с мешком железа на плечах в тайгу по глубокой траве: видно, туда, где за озером у него в прошлом году расчищен был клок земли: Есть ли у него конь — никто не спрашивал, чтобы не пришлось одалживать.

После обеда подул ветер. Стало посвежей. Редкие кучевые облака шли по небу.

Далеко-далеко раздался гудок.

— Тятя, пароход идет! — закричал восторженно Васька Кузнецов.

Из-за далеких скал вышел пароход.

— Это «Казакевич» идет! — заметил Петрован.

«Пристанет ли?» — подумал Егор. Он вспомнил, что исправник ждет пароход. Егору хотелось, чтобы он поскорей убрался. «Слава богу, кажется, к нам!» — обрадовался Егор, замечая, что «Казакевич» отходит от скал, переваливает к этому берегу.

Но «Казакевич» пошел серединой реки вниз.

— Н-но!.. — тронул Егор Саврасого и зашагал, налегая сухими руками на рассоху.

Несколько раз прошелся он сохой по новому краю «штанов». Вдруг пароходный гудок гулко и громко раздался под самым берегом. Все вышли с пашен на берег, а ребятишки побежали к отмели.

К Додьге подходил большой белый пароход с огромным красным, похожим на вал с лопастями, задним колесом и с застекленной пассажирской рубкой, которая вся сверкала на солнце.

— Плывет, как лебедь! — с восхищением молвил Тимоха.

— Новый! — сказал Бердышов. — Из Америки привезен. Быстроходный, машина сильная!

«Да, тут все кладется прочно и наново!» — подумал Егор.

Широкие стекла, блеск и чистота, сияющая надпись на борту, громадный зонт над широким задним колесом — во всем чувствовалась Егору близость богатой и чистой, хорошо налаженной жизни.

— Дрова есть? — крикнул в трубу капитан.

— Есть! — заорал Барабанов.

Над отмелью, где пристают пароходы, Федор заготовил еще в прошлом году дрова. Работали у него бродяжки, беглые, пилили лес тут же, на релке, и складывали.

С «Казакевича» кинули чалку. Судно приваливало долго и осторожно; прошло много времени, прежде чем выкатили с парохода пассажирский трап с начищенными медными поручнями и выстлали его ковровой дорожкой.

Исправник и Барсуков подъехали в лодке. Солдаты гребли изо всех сил. Господа вышли на берег и пошли к сходням, солдаты несли их вещи.

А с парохода сошли пассажиры. Один из них, смуглый горбоносый толстяк, с перстнями на пухлых пальцах, обрадовался, увидев чиновников. Тучный исправник подобострастно расшаркался перед ним. Барсуков поздоровался холодно и, не останавливаясь, прошел на пароход.

Егор не в первый раз замечал, что Петр Кузьмич недолюбливает исправника и держаться старается особняком.

На пароходе дали короткий свисток. По вторым сходням сошли матросы. Они стали вязанками таскать дрова на судно.

— Ну, как дела? — с живостью спросил смуглый господин, оставшись с мужиками.

— Как бог даст, — ответил Пахом.

— Дрова? — спросил он, показывая на поленницу.

— Дрова, батюшка!

— А как живете?

— Слава богу!

— Хорошо ли место?

— Да покуда как скажешь?

— Это место выбирал сам Муравьев! Во! — поднял палец толстяк и скривил лицо. — Слыхали про графа Муравьева-Амурского? Я его знал. Мы с ним хорошие знакомые были! Как же, даже очень хорошо был знаком. Так что тут можно жить!.. А что слышно, нет ли по речкам золота? Мог бы быть людям доход… Воспомоществование! Воспомоществование! — словно спохватившись, воскликнул он, найдя нужное слово. — Я знаю одну переселенческую деревеньку, так себе была деревня! — он искоса глянул на подошедшего с трубкой в зубах Бердышова. — Но вот переселились на Амур — и что же? Нашли золото — и миновали бедствий, поставили хозяйство. И мало того что миновали бедствий, но уже гоняют почту и содержат станок. Открывают питейное заведение!.. Простой мужик нашел золото в ключе. А у вас ничего не слышно?

— Покуда не осмотрелись, — отвечал Пахом, с недоумением глядя на толстяка. — А может, где и есть! — оглянулся он на Ивана.

— Я слыхал, есть в одном месте золото, — заговорил Бердышов, вынимая трубку изо рта, и глаза его засверкали. — Но не знаю еще, верно ли…

Толстяк снова оглядел Ивана. Неприязнь мелькнула в его взоре. Он быстро отвел глаза, но их как магнитом тянуло к Бердышову. Толстяк словно силился вспомнить, где видел этого человека.

Подошли пассажиры с дамами. На пароходе дали второй свисток. Дрова были нехороши. Капитан обругал Федора и приказал не брать тут ничего. Толстяк вместе с другими пассажирами пошел к сходням, но вдруг обернулся.

— Ну, будьте здоровы! — кивнул он мужикам, как старым знакомым.

— И тебе не хворать! — почтительно отозвался Пахом. — Про золото желает узнать. Кто такой?

— Это Бенерцаки, грек. Банкир, миллионер, — сказал Иван. — У него прииски в Сибири и по Верхнему Амуру. Сам-то он не в Петербурге ли живет?

— Скажи ты, какой богач! А как просто разговаривает!

— Видать, будто ладный мужик!

— Вот и проникают за нами люди с капиталом! — заметил Барабанов. Он поскреб в затылке, сожалея, что дернул его черт за дрова запросить с капитана на водку прежде времени, когда обязался без всякой приплаты по контракту поставлять. — Экая собака! — со злом молвил он про капитана.

Забурлило колесо парохода. Из двух труб повалил дым, раздались удары колокола, и «Казакевич» стал отходить, гулко хлопая по воде широкими лопастями и выгоняя из-под кормы ярко-синие пенистые волны.

— Вот весело, брат ты мой, калинка! — молвил дедушка Кондрат. — У нас в Расее и пароходов нет таких!

— А старосту мы им опять не назначили, — вспомнил исправник, когда в окне каюты с отошедшего парохода стала видна релка с избами, пашнями и тайгой. — Живут как отшельники!

— Да-а… — как бы спохватился Барсуков. — Ну, ничего! Они приписаны к Тамбовской волости, а там есть старшина… Их так и прозвали — «Медвежье поселье». Пароходы здесь почти не пристают, мы редко бываем… Но теперь священник будет.

Петр Кузьмич не забыл назначить старосту — он кривил душой. Барсуков был человеком либеральных убеждений, которые скрывал от Оломова, как от полицейского, и поэтому как бы чувствовал свою зависимость от исправника, хотя был выше его по должности и по чину.

Барсукова интересовало, как будут жить мужики, если дать им полную свободу. Они порвали с прошлым, покинули свою общину и ушли на Амур. Он замечал, что в крестьянах пробуждается тут сознательное желание нести тяготы и обязанности.

Разовьются ли они, поймут ли условия современной жизни, составят ли сильное общество, или уже все вытравлено из них татарщиной и крепостным правом?

Вечером мужики собрались на завалине у Ивановой избы. Сверху по реке шел баркас. Хозяин его — купец, видимо не зная, где на ночь глядя в островах и туманах искать деревню, держал курс в протоку.

— Оттуда сейчас, куда ни глянь, — синё!

— В тени мы!..

— Ну, ты теперь видал, Тимошка, — попыхивая трубкой, спросил Бердышов, — какие бывают амурские господа?

Он держал трубку в кулаке, и, когда затягивался, огонь просвечивал сквозь пальцы, которые краснели, как угли.

— Одинаково, хрен редьки не слаще! — отвечал Силин. — Только эти будут попузастей да поносастей.

— Уж рыщут люди, высматривают, где что есть, — молвил Федор Барабанов.

— Это он так просто поговорить вышел, поглядеть, что за новая деревня, — как бы оправдывая грека, примирительно сказал Иван.

— Зачем ему?

— А уж он теперь знает, что есть такая-то пристань, живет столько-то мужиков, что за люди и какая местность, — усмехнулся Иван. — Ему все годится, все пойдет в дело!.. А золото ему найдут без нас. У него разведка своя — много людей нанято!

— Про питейное поминал, — молвил дед Кондрат, сидевший особняком на краю завалины.

— Когда еще никого не было на Амуре, он с мошной сюда пришел. Их таких несколько сюда выпустили. Наняли они рабочих и загнали их на болото золото искать. Сразу дело развернули!

— Вот я и говорю, — перебил Тереха, осклабясь и тыча пальцем в грудь Бердышова. — Мы-то не умеем… А тут, может, самим бы заняться.

— Капитала да сноровки нету! — подхватил Федор.

Темнело. Река тонула в сырой мгле. Дельдика пробежала с охапкой наломанного орешника.

— Идемте в избу, — пригласила Анга. — Сейчас печку затопим, чаю наварим.

Мужики любили посидеть у Ивана. В его покосившемся зимовье пивали они не раз чай и водку.

Всем хотелось к Ивану, но именно поэтому никто виду не подал и не шевельнулся.

Не отозвавшись на приглашение, продолжали разговор.

— Верно, у этого грека и капитал и уменье, — серьезно сказал Федор. — А у мужиков сила есть, руки, а как подступиться — не знают. А здесь земля новая. Может, в ней такие богатства лежат, что ахнешь! А грек-то уж богат! А мы еще не собрались…

— Вот и задача народу — пусть выбьется, — сказал Егор. — На то, говорят, и щука в море…

— А ты, Федя, все про мужиков беспокоишься, — усмехнулся Силин. — Поди, сам хочешь на них, как на почтовых…

— Не худо бы тебя в пристяжные, — засмеялся Иван. — В кореню не потянешь.

— Где его искать, это золото, мы и не знаем! — подхватил Тереха.

— Да нам и ни к чему, — строго сказал Пахом.

— Кто бы и захотел это золото открыть, а старый-то капитал не даст подняться, забьет… Мужик расейский более робкий, ему в голову вбито, чтобы не браться за новое дело: мол, кроме земельки, ничего не умеешь, не способен ни к чему, — рассуждал Федор.

— Вот и беда, — подтвердил Тереха.

— Мужик поглядит на старый-то капитал, как он в новой земле угнездился. «Ну-ну, — скажет, — и верно, мол, я — темный, природа моя такая, ни к чему не годный, кроме как работать на других…»

— Какие рассуждения! — тихо сказал дед, злобясь на Федора.

— Но уж тут-то не такие мужики! — воскликнул Силин.

— Сибирский тракт обучил уму-разуму! — согласился Егор.

— Есть закон, — оказал Иван, — если кто нашел золото и хочет мыть, должен внести большие залоги. Полиция следит, чтобы зря не мыли, не хищничали… Ну, а все моют — кто тут углядит? Сбивай, Федор, капитал, ищи речку и заводи свой прииск. Разве нельзя нажиться на Амуре? Что уж тут жаловаться!

— Да уж не без того! — отозвался Пахом.

Ему не было дела до всех этих приисков. «Я и без золота проживу, — думал он. — Зачем оно мне? Буду пашню пахать на вольной-то земельке!»

Словно читая его мысли, Кузнецов сказал:

— Нет, от золота нам не надо отказываться.

— Скипел чайник, — сказала Анга, выходя из двери.

— Конечно! Нельзя и нам отставать, хвататься надо! — воскликнул Федор. — На новом-то месте надо разбогатеть.

— На новом месте и жить надо по-новому, — весело сказал Егор.

Барабанов недовольно махнул рукой:

— Смотри: спохватишься, да поздно будет!

— Богатства я не ищу… — молвил Егор и поднялся.

В семье Кузнецовых из поколения в поколение передавалось предубеждение против богатства и богачей. Чтобы сколотить богатство, надо стать сухим, черствым душой. Кто копит — не отзовется душа того ни на что доброе, в ней нет жалости, дружбы, любви.

Добрый, отзывчивый не погонится за богатством. Может быть, поэтому человек с широкой душой всегда небогат.

В старой жизни Егор твердо знал правило, что с трудов праведных не построишь палат каменных. В новой амурской жизни, полагал он, люди могут зажить трудами, без обманов. Тут всем дано поровну, у кого есть руки.

Но и тут не желал себе Егор палат и богатства. Он искал жизни согласной в семье и с соседями и по трудам достаточной. Слыша, что кто-нибудь богатеет, он не завидовал, а от души говорил: «Ну, это им!.. А у нас свое!» Он радовался, что остается небогатым, но крепким на земле, что дети его растут в работе и ничего не боятся, что крепок он всем своим родом во всех корнях.

Егора разобрала досада. Он смотрел на соседа и как бы не узнавал его. Теперь уже Барабанов не такой черный, спаленный солнцем, как в первый год, когда пришли. Он побелел, отошел в избе от загара, стал как приезжий городской. Неужели тоже хочет рвать и хапать, а не трудиться? Кому завидует?

— Ты, Егор, понять не хочешь, — с чувством восклицал Федор, подскакивая к Кузнецову. — Люди и здесь такие же!

Левое плечо у Егора чуть заметно выдалось вперед и приподнялось, как у молодого кулачного бойца, который похваляется удалью. Светлая борода придавала ему вид молодцеватый, в светлом, открытом взоре была прямота.

— Нет, тут жизнь будет справедливей. Не зря люди сюда поднялись. Старое мы не зря оставили.

Зависть, зло Федора были не по душе Егору.

— А бог-то? — молвил дед Кондрат.

— До бога высоко, до царя далеко! — засмеялся Федор.

Егор в бога верил, хотя попов не любил. Он с силой кинул шапку оземь.

— Человек трудится, страдает для чего-то!

— Ты что это? — опешил Федор, отступая в испуге.

Все засмеялись.

— Что спорить! Золото еще в тайге лежит! — воскликнул Иван.

Как уралец, бывавший на приисках, Егор знал, что от золота может быть помощь хозяйству. Только с золотом на нови надо обойтись не по-старому.

— У меня хуже беда, — сказал Иван, опасаясь, как бы соседи не поссорились, и желая перебить их спор. — На озере поп, еще один скупщик пушнины будет! Долгогривый купец завелся!

Егор поднял шапку, и видно было, что он не сердится. Он решил: стоит ли?.. Да Федор так явно струсил, что и нечего спорить.

— Егор-то у нас, когда молодой был, в гармонь играл, — сказал дед Кондрат. — А как бился! Бывало, выйдет на пруд и улицу пробьет в народе.

— А нынче стал, как начетчик, — насмешливо отозвался Барабанов, живо оправившийся от страха. — Все новую жизнь проповедует!

В глубине души Федор и сам бы хотел справедливой жизни, но теперь разуверился, от всего отступился. У него не было сил, чтобы всю жизнь работать, как Егор. Он верил, что, кто накопит богатств, у того будет справедливая жизнь, только не надо поминать потом про то время, когда оно копилось. Ссорился он с Егором часто, но не расходился. Федору нравилось жить подле Егора, а почему — он и сам бы не ответил. Нравилось ему, что сосед честный, что при таком соседе, как у каменной горы.

— Вот говоришь, мол, подневольный не работник! Да я жалею их! Кормлю! Спроси-ка подневольных-то! Вокруг кого они? Вокруг меня! Я ж компанейский: и помогу и пожалею. А твою избу обходят: мол, Егорка все сам работает. Что, мол, с ним? А люди меня любят! — говорил Федор. — Я их и потешу. С потехой-то они у меня и потрудятся.

Дед махнул рукой и поднялся.

— Пойду-ка я спать, — молвил он. Такие разговоры он не желал слушать.

Мужики еще немного посидели.

— Теперь понятно, почему ты наискось избу выстроил, — говорил Иван. — Он, исправник-то, аж ополоумел! Как тебя мир с ним не берет? Смотри, побьет он тебя, как один раз Тереху. Нашел ты, кому доказывать! Вот смехота!..

— Заразу ему в пасть, этому исправнику! — воскликнул Силин. — Я видал, как он, тварь, с китайцев взятки собирал. Черт с граблями! Этот исправник еще попадет где-нибудь ловко — не сорвется!..

Мужики разом поднялись и стали расходиться. Вокруг не видно было ни зги.

— Барсуков-то посмирней, не так кусается, — говорил Тимоха, когда отошли.

— Петр Кузьмич? Этот водворял нас, — молвил Пахом.

Мужики гурьбой шли к своим избам.

Где-то далеко внизу, как в пропасти, проступило светлое пятно, оно ширилось, зеленело. Там заблестела вода. Из-за туч выкатилась луна, и пятно распространилось по всей реке. Блестящие зеленые дорожки, мерцая, легли к берегу.

— Купец-то ночует в протоке, — сказал Силин, различив вдалеке баркас.

— Завтра с утра, если тумана не будет, сыщет нас.

— Вот бы этот баркас разбить, и стали бы мы с капиталом! — посмеиваясь, сказал Федор.

Егор вошел в избу в потемках. Дверь никогда не запиралась, хотя закрывалась плотно: а то заест мошка. Все спали. С полатей уже слышался храп деда. Он, видно, не очень огорчился, хоть и ушел с бердышовой завалины. Старик был еще здоров и крепок духом и уснул, видно, сразу, едва коснулся головой подушки. На одной из двух широких кроватей, поставленных у стен, спала Наталья, а на другой на всем чистом — дети. Тут простынная бязь привозная и дешева. Все переселенцы завели себе белья хорошего — такого тонкого на старых местах не знали, там было все свое. Правда, свое попрочней здешнего. Много чего продавали тут такого, чего прежде и не видели. За пушнину тут было все; получали на баркасах привозное сверху, а в городе — из-за моря: одежду очень хорошую, шляпы, ружья, железные вещи.

Бабка спала на печи, молодые — на дворе под пологом; он белел в потемках, когда Егор подходил. Собаки — у крыльца, медведь — в шалаше…

«Если недобрые люди на баркасе и сунутся к нам, не рады будут…»

Егор остановился, дыхание спящих слышалось в тишине. Тепло, но не жарко, печь не топят, от нее прохлада летом. В избе отдохнешь от жары, когда придешь полдничать, пахнет хлебом и деревом. Все еще запах свежего дерева стоит. Ставни не закрыты, хотя и есть у каждого окна.

Егор живет открыто. Но иногда на него найдет такое чувство, словно кто-то хочет его ограбить, отнять новую жизнь, достаток, и тем дороже становится все добытое на новом месте.

Ставни, болты есть на случай. Ружья висят на стене. Собаки чуют, сторожат, чуть что, медведь так сгребет, не рад будешь. Дед, Федька, сам Егор, Васька и Петрован — все стрелять умеют. Чуть что — соседи подымутся.

Егор разделся, стоя скинул обутки, снял рубаху и штаны.

— Ты пришел? — очнулась Наталья и подвинулась, потом поднялась, как бы хотела что-то сказать, но тут же легла, закинув голову, тяжело вздохнула и уснула сразу же, похрапывая.

Егор прилег и почувствовал, как застонали кости, положил жене руку на плечо, как делал всю жизнь.

Васька брыкнул ногами, окидывая простыню. Жарко Ваське и что-то всегда по ночам мерещится.

Утром Егор вышел с ребятами на обрыв. Он любил искупаться поутру. Из протоки несло какой-то пух. Почки, схожие по цвету с пухом утенка, виднелись на тальниках. Кое-где в их местами еще голоствольной чаще дотаивала под рыжим слоем ила огромная, как иссосанная, льдина.

Баркас прошел дальним фарватером и стоял верстах в десяти ниже релки.

— Не заметили нашей деревни! Шибко река широкая! Море! — молвил Кондрат.

— Кто не заметит. А кому надо будет, тот мимо не пройдет и в тени сыщет, — отозвался Егор, памятуя вчерашний разговор с толстяком.

Было у него желание устоять против рыщущих по Амуру хищников, жить без ссор; сельцо малое, неторговое, сбиться всем жителям в одно, чтобы Уральское стало как крепость.

В глубине релки, там, где пашни уже дошли до строя ильмов и дубов, еще смешанных со множеством берез и лиственниц, на солнцепеках зацветала черемуха. Мох, желтый и зеленый, открылся солнцу на стволах деревьев по окраине вновь вырубленной росчисти.

Распускалась зелень ландыша, чемерицы, пальчатых лабазников. Появились кукушкины слезки, вьют голубой пополз с цветами по таволожнику, путая его серые прошлогодние метелки. Лиловые венчики подымались из трав, светло-зеленые, синие и красные побеги тянулись на ветвях молодых деревьев, и уж отцветал, опадал, исчезал с глаз долой ранний багульник, хотя большая часть леса еще не зазеленела.