Амур-батюшка. Книга 2

Глава тридцать пятая

Мужики артельно строили баню. Бревна носили на руках в распадок.

— Тимошка, у тебя силы нету. Такого бревна один не можешь сдержать, спотыкаешься. Ну-ка, Пахом, подхвати, подсоби! — говорил Егор.

Тимошка виновато кривился, тужился.

— Не надорвись… Лучше не хватайся один.

— Силин, почему у тебя такое прозвание? — приставал после работы Бердышов. — В шутку, что ли, дали?

— Я откуда знаю! Есть имя такое — Сила. Вот я — Силин. Бывает же Иванов! Че ты вяжешься? А ты пошто Бердышов?

— Кто-то из дедушек у меня со старинным оружием воевал, с бердышом. Вот Кузнецов, так понятно. Сказывают, на Урале железо добывают, а у него кто-то в роду ковал, кузнечил. А уж Силиных должна быть порода из себя видная.

— Эх ты, гуран! — огрызнулся Тимошка.

— Какой же я гуран? Гураны с рогами.

— Эвон почта идет, колокольцы звенят. Эх, поехал бы я по всей земле глядеть, где что есть! — вздохнул Силин.

— Доехал бы до своей деревни, откуда вышел на Амур, — с горестной усмешкой молвил Пахом.

С открытием почтового тракта опять веселей стало в Уральском. Летнее движение по реке не касалось крестьян. Лишь изредка приставали к берегу пароходы и баржи. А зимой каждый проезжий останавливался погреться или заночевать, беседовал, рассказывал новости.

Три подводы с грузом и сопровождающими солдатами поднялись на берег. Один из приезжих, скинув шубу, объявил мужикам:

— Я являюсь посланным из канцелярии окружного начальника для производства переписи живности. — У приезжего было острое веснушчатое лицо и вздернутый нос. — Извольте мне соответствовать!

— Ах, пострел!.. — пробормотал дед Кондрат. — На что ж тебе наша живность?

— Я тебе не позволю со мной так разговаривать, — строго сказал писарь и, подумав, добавил с обидой: — Про то я могу рассуждать.

Остаток дня писарь отдыхал у Бормотовых. Почта ушла.

Писарь объявил, что есть распоряжение с этого года начать взыскивать с переселенцев ссуду, выданную им для обзаведения на новых местах.

На другой день писарь ходил по домам, производя перепись коров, лошадей и свиней.

— А медведя-то? — спрашивал Тимошка. — У нас хорошие медведи, умные. Вот у Кузнецовых Михайло-то: он бревна колет и воду таскает. Запиши-ка.

— Кто это? — переспросил писарь, прослушавший начало рассказа.

— Медведь-то.

Писарь позеленел от злости, но не нашелся, что ответить.

— Вот и церковь построили… Теперь податью поплатиться велят, — замечала Аксинья. — Все, как в Расее.

— Ладно еще, лекаря не прислали, — говорил Пахом. — У нас в Расее лекарь ездит, так его просто нельзя принять. Ему перво-наперво подай кушать. А чем его кормить? Ему наука не дозволяет кушать с нами, ему надо на особицу. А у нас дома последние годы и куры-то передохли. А хлеб с гнилушками если подать — кинет. В нашей стороне бедная жизнь.

— Верно, в Расее лекарь, — согласился Егор. Последние дни, что бы ни делал Егор — молотил ли, ездил ли по дрова, — картины прошлой жизни вставали в его памяти. Вспомнил он, как на старом месте приезжали писарь и лекарь. — А то приедут из уезда и начнут назначать — то не смей, это не моги, сюда не ступай!.. А тут уж такой прижимки нет.

— Как-то наши там поживают? Ох-хо-хо!.. — вздохнул дедушка Кондрат, явившийся, как и другие мужики, к соседям, где «стоял» писарь. На этот раз и старик, не в похвалу старой жизни, сравнил ее с новой. — Кланялись нам… Каторга-то поклон принесла. Душа болит. Мы наладились, а они все горе мыкают.

Писарь целый день сидел на лавке, ожидая почты, чтобы ехать дальше.

— Давай-ка пиши нам письма, — молвил дед. — Тебе за это дадим на водку.

Курносому писарю и самому надоело бездельничать. Он переписал живность, больше не стало повода бранить мужиков, и писарь поник, заскучал. Ему хотелось бы выпить, но до сих пор не было предлога потребовать с мужиков водки. «А теперь у меня есть право», — размыслил он и быстро, приказав подать водки, достал бумагу и чернильницу.

Щурясь и клоня голову набок, любовался своим почерком. Писал он с явным презрением к мужикам, как будто не то важно было, что они говорят, а то, как ловко и с какой манерой водит он пером по бумаге.

Вскоре он опьянел и улегся спать.

«Вот таких-то в Расее хватает, — подумал Егор. — Надо бы и от этого отбиться, Ваську бы грамоте как следует обучить…»

Ночью пришла почта. Писарь уехал вниз, а письма остались недописанными.

Егор выехал с почтой вверх: была его очередь ямщичить. На Быстрый Ключ следовало поспеть к солнечному восходу.

Егор замечал, что в эту зиму из Николаевска стали возить много казенных грузов. Раз от разу обозы проходили все длинней, все больше требовалось лошадей и ямщиков, а самой почты часто в кошевках совсем не было.

Ночь стояла морозная и звездная. На Эккский станок, где был новый телеграф, совсем не заезжали. Сопровождающий после Экки пересел к Егору в кошевку и закурил, сидя спиной к ветру. Это был усатый пожилой человек. Он жаловался, что работы стало больше, что морской порт из Николаевска хотят переводить, и разные грузы перебрасывают оттуда во Владивосток и Хабаровку, и что со временем, видимо, вся жизнь перекинется с низовьев Амура на юг, в Приморье, где земля мягче, где теплей и лучше растут хлеба. Сопровождающий мечтал построить во Владивостоке домик.

— Надоело ездить, — говорил он.

К восходу прибыли на Быстрый Ключ. На устье протоки, бежавшей из таежного озера, на низкой релке среди рубленой тайги стояли три избы переселенцев и почтовый станок. Почта пошла дальше. Егор простился с разговорчивым сопровождающим, покормил коней и после обеда пустился в обратный путь.

Не доезжая мыса, за которым скрылось Уральское, он свернул к Экки. Навстречу ехал поп на лошади. Егор поздоровался с ним. Священник часто посещал эккский телеграф, посылал посылки попадье в Николаевск.

Солнце шло к закату, но сияло ярко. Повсюду, куда ни кинь взор, горели свежие снега.

Под боком сопки приютился бревенчатый дом на высоком кирпичном фундаменте. От станка по обе стороны выбежали по просеке столбы, тянулись звеневшие провода. Тут был строгий казенный мир.

Сергей Вихлянцев вырос в старой переселенческой деревне под Николаевском. Он хром на одну ногу, поэтому отец считал его негодным для работы в хозяйстве и послал учиться. Парень оказался любознательным и способным. Он учился хорошо, поступил на курсы телеграфистов и, успешно окончив их, получил чин и должность.

С женой и ребенком Сергей приехал со старого места службы в Экки. Изба была крепкая, строена за ветром, под обрывом. Дров заготовлено вволю. Аппараты новехонькие. Два солдата ходили на линию, если случался обрыв проводов.

Ударили морозы, река застыла, покрылась густым туманом. В тайге трещали деревья. На тысячу верст кругом, кроме маленьких, зарывшихся в снега переселенческих деревушек, не было жилья.

Сергей не скучал. На станке тепло и уютно. Постукивает аппарат, сообщая свежие новости. На столе — газета, на стене — географическая карта. Телеграфист часто затевал разговор с телеграфистами других станков.

Другая половина дома отведена для жилья. Там широкая, сделанная самим Сергеем деревянная кровать, а в зыбке, подвешенной к потолку, спит его сын. Стол, стулья, шкафчик с книгами и другой — с посудой — между двух обледеневших окон на Амур да горшок с цветами — вот и вся обстановка в доме Сергея.

Рядом с телеграфом — зимовье, где останавливались ямщики. Уральцы, гонявшие почту, бывая на новом станке, перезнакомились и подружились с Сергеем.

Егор, подъехав к телеграфу, вытащил из саней пудовый мешок. Он привез Сергею гостинец — белой муки.

— Я летом сам собираюсь расчистить клок да посеять, — с радостью принимая подарок, говорил русый курчавый телеграфист.

Мука была кстати: паек из города задерживали. Сергей уж послал за ним в Софийск солдата.

Жена Сергея завела квашню. Телеграфист надел ватную куртку и сходил за дровами. Кузнецов попросил его приехать завтра утром в Уральское — помочь написать письма на родину, сказал, что мужики дадут ему за это на водку.

— Да я не пью, — весело ответил Сергей.

После ужина улеглись. В избе было жарко. Сергей лежал на кровати и рассказывал Егору, что турки грабят и разоряют славянское население на Балканах, что сербы и черногорцы сражаются против них. Он говорил, что может начаться война с Турцией.

— Перевозки на Амуре идут — это к войне. Во Владивостоке порт укрепляют. Если начнется война с Турцией, то можно ждать событий и на Востоке. Могут за Турцией подняться англичане, а у них флот на всех морях…

Он рассказал про англичан: как они завоевывают все новые и новые земли во всех странах света.

Егор подумал, что раньше все такие события его мало касались, а теперь он живет в другой стране, где и чужие государства близки и океан рядом.

Поздно ночью Егор вышел на двор. Светло горела полная луна. Ночной вид реки, гор и звезд, сияние снегов, тишина на миг околдовали мужика. Густо звенели провода. На тысячи верст вокруг сопки, леса, пади, заваленные снегами, застывшие реки. Егор подумал, что не только гул пурги, но и другие бури — бури людской жизни — стали доноситься теперь сюда по этим проводам. Он знал, что есть на свете разные народы и сильные государства.

Прежде, в первые годы, Егора тревожила близость Китая, который, как он слыхал, был многолюднейшим из государств; много толковали всегда про китайцев проезжие господа, даже Барсуков, уверяли, что их надо бояться, что они все возьмут своим числом. Но здешние люди говорили, что сами китайцы народ ладный. С течением времени Егор совсем перестал видеть возможных врагов в китайцах, хотя Барсуков пугал, что они со временем тут могут всех окитаить. С другой стороны, вот там, за горами, раскинулось море. Хотелось Егору повидать море, он, как и мальчишки его, тая дыхание, слушал рассказы приезжающих из Владивостока и Николаевска. «Что идут перевозки, что укрепляют порты — это хорошо», — думал Егор. Всякая опасность для государства прежде всего отзывалась на мужиках. Мужик платил подать. Мужика на старых местах брали в солдаты, отстаивать государство приходилось своей кровью мужикам. Поэтому крестьяне всегда жадно ловили всякий слух про дела государственные. Но на новом месте в солдаты не брали и налогов не было, и, казалось бы, нечего было Егору тревожиться, но именно тут, где и дети его освобождены от службы, весть о том, что может начаться война с англичанами, озаботила его сильней, чем когда-либо.

Чем дольше жил Егор на Амуре, тем чаще слыхал он про англичан. На море они били китов. Про англичан поговаривали, что у них большой флот, но что среди них много пиратов, и слово-то «пират» Егор услыхал только здесь. Говорили еще про Какого-то русского Семенова, который тоже пиратствовал на море не хуже англичан.

«Надо звать на Амур своих, чтобы крепче стоять, когда дойдут сюда эти бури, — думал Егор. — Пока что тут край земли, дикий угол».

Ученый-исследователь Максимов, офицер, бывавший в Уральском с военной экспедицией, не раз рассказывал Егору о том, что, может быть, когда-нибудь заселится сплошь и оживет великое пространство между Волгой и Амуром, будут и города и железные дороги.

Что-будет, если на этих землях люди сядут так же густо, как в тех странах, о которых говорил Сергей? Какая силища будет у такого государства! И, может, станет Амур всей России батюшка, а не одним переселенцам. И заживут люди между Волгой и Амуром, как между отцом и матерью.

Утром Сергей и Егор на розвальнях, закутавшись в тулупы, съезжали с высокого берега. На станке осталась жена Сергея, знавшая телеграфную азбуку.

Мороз ударил градусов в сорок пять. Ночью было ясно, а сейчас в густом тумане трудно разглядеть побелевшую голову лошади. Провода звенели все сильнее.

Егор вспомнил, как, уезжая, полковник Русанов сказал мужикам, что церковь развалится, а телеграф будет стоять веки вечные.

Из мглы, словно отвечая проводам, раздался мерный гудящий удар церковного колокола.

Егору пришла мысль, что такими проводами можно связать Россию воедино, так же как попы связывают людей единой верой.

Сергей рассказывал по дороге, как в бурю огромные деревья, падая на землю, рвут провода, и потому обычно после Пурги работа телеграфа прекращается. Теперь на разрывы линии ходит только один солдат. Сукнов как раз поехал за пайком.

Иногда Сергею самому приходилось вставать на лыжи, ходить в сопки, искать повреждения. Сергей рассказал, что На просеке, около телеграфных столбов, он устраивает ловушки на зверей.

Подвода долго переваливала Амур. Время от времени в тумане проплывали еловые вешки, торчавшие из глубоких сугробов.

Егор пытался представить, что будет здесь потом, когда оживут великие просторы и откроются России и миру сибирские богатства. Как каждый русский труженик, живущий за Уралом, он думал об этом будущем, глубоко верил, что несет тяготы не зря и что такое время настанет.

А пока что вокруг была пустыня.

Колокол еще несколько раз ударил во мгле и стих. Слышно было лишь, как скрипят и поют полозья саней.