Амур-батюшка. Книга 2

Глава тридцать первая

Над тихим озером ударил колокол, и гул его понесся от стойбища к стойбищу и достиг Уральского.

При звуках его всех охватывало чувство праздника, торжества.

— Батька в большой колокол ударяет, — говорили гольды. — Свой дом открывает.

В лодках и оморочках они подплывали к церкви, с любопытством ожидая, что же будет дальше.

Измученные, сожженные солнцем и ветрами, выбирались на берег русские крестьяне. Из разных деревень съезжались они на Мылки: десятки верст на веслах, на шестах и под парусами добирались на богомолье.

Дымились костры. Приезжавшие разбивали палатки, раскидывали пологи. Многие, отдыхая, засыпали прямо на берегу.

Появились долговязые Котяй и Санька Овчинниковы.

Терешка в шелковой рубахе и румяный гармонист Андрюшка Городилов дерзко оглядывали девок. Когда толпа, приехавшая из Уральского, проходила мимо, они окликнули Дуняшу Шишкину. Терешка пообещал ей поджечь косу в церкви.

— За глухого тебе будет… Так свечой и запалим.

Дуня сделала вид, что не слышит.

Бабы привезли узлы с пирогами и караваями. Поп пробовал пальцами, пышны ли сдобы и пироги, отрывал крылышки у гусей и уток.

Тем временем гольды из козел и длинных досок, оставшихся от постройки, сложили большой стол для народа и другой, поменьше, для начальства. Бабы накрыли их скатертями.

Айдамбо торжествовал.

«Вот я теперь одет красиво и чисто и буквы умею писать. Сегодня пусть она меня увидит».

Колокол мерно и звучно бил на звоннице, и гул его волнами несся в амурские дали.

К паперти подкатила лодка, большая, со многими гребцами, покрытая ковром. Из нее вылез Гао Да-пу. Он низко поклонился священнику.

Айдамбо был неприятно удивлен.

«Зачем это купец приехал? — подумал он. — Это церковь для бедных людей, кто страдает много и хочет правильно жить. Русский бог от бедных людей родился. Если бы он к купцу попал, может, еще хуже его мучения были бы».

Айдамбо подошел к попу.

— Китайца отсюда прогнать?

Священник рассердился.

— Ты смотри у меня!.. — И, подумавши, добавил, приставив палец ко лбу гольда: — Храм открыт для всех. Кто угодно пусть ходит в храм. И в дурной душе может явиться раскаяние.

«Да, пожалуй, так правильно будет, — подумал Айдамбо, несколько успокоившись. — Но все же Гао гонять бы отсюда хорошо. Напрасно ему позволяют тут быть. Он только обманывает всех. Отца поил часто и отбирал все меха даром. Если бы не Егорка, он забрал бы Дельдику. А один раз трое братьев Гао связали пьяного отца».

Душа переворачивалась от гнева, когда Айдамбо, вспоминая все это, смотрел на Гао.

«Этого торгаша хорошо бы удавить веревкой и выбросить в озеро с камнем на шее».

Между тем народу собиралось все больше и больше. Айдамбо пошел в домик священника, переоделся в парчовую одежду.

Двери церкви открыли, и громадные волосатые попы в сияющих ризах, провожаемые восторженными взглядами, пошагали в храм. Следом за ними такой же пышный, яркий, весь в золотой драгоценной ткани шел Айдамбо.

Но на душе у него было неладно. Он был удручен и все делал невпопад. Поп раза два подталкивал его в бок, а один раз пребольно дернул за ухо.

«Совсем не может быть у Ваньки Гао раскаяния. Он не такой человек, чтобы по закону жить. Я думал, что хоть в церкви от него отвязался. Забывать про торгашей стал», — думал Айдамбо.

В церкви места не хватало. Большая толпа гольдов стояла во дворе. Хором певчих из крестьян управлял Федор Барабанов.

Гао Да-пу пролез вперед. Стоя неподалеку от исправника и чиновников, он низко кланялся иконам. У Гао были деловые намерения, и он желал поближе сойтись с попами. Гао истово крестился.

Красавица Дуняша в ярком платье с цветами и со множеством оборок стояла подле Тани и время от времени любопытным взором обводила молящихся.

Густой толпой стояли бородатые, косматые, лапотные новоселы и бритые староселы-амурцы. Сашка-китаец оказался между Егором и Тимохой.

Все женщины в чистых платьях и белых платках. Дома день за днем проводили они в труде, в рабочей одежде, а тут светлым нарядом как бы выражали праздник души.

Когда запел хор, в церкви раздались всхлипывания, и, глядя на плачущих матерей, закричали в голос малые ребятишки и младенцы.

Дельдика стояла в кругу русских девушек и думала: «Почему нигде нет Айдамбо? Ходят русские в золотых одеждах, а его нигде нет».

Но вот один из русских в золотой одежде обернулся, и девушка увидела знакомое лицо. Или это не он? Нет, это Айдамбо! Сердце ее забилось…

Айдамбо тоже заметил взгляд Дельдики. Он дважды прошел мимо нее, чтобы она все видела хорошенько. Он как бы взглянул на себя ее глазами и подумал, что Дельдика должна понять, как он теперь не похож сам на себя. Он совсем оживился, стал прилежнее служить, и поп похвалил его.

Старый Покпа был потрясен и смущен, завидя сына в таком наряде, как у попа. Пение хора, колокольный звон, золотые одежды, общая обстановка торжества окончательно сломили старика. Когда по рядам пошли собирать на храм и все вынимали деньги и даже Сашка-китаец, прослезившись, положил на блюдо двугривенный и, втянув голову в плечи, стоял всхлипывая, Покпа заволновался еще сильней. Он пошарил в мешочке у пояса, там ничего не было подходящего. Покпа снял серебряный браслет с руки и положил на тарелку. Незнакомая сильная радость охватила его. Он был сейчас заодно со всем этим разным, но сбитым церковью в одну толпу, одинаково чувствующим общую силу и торжество народом.

После службы Покпа подошел к священнику.

— Крести меня, — попросил он.

«Вот когда я тебя, поганца, пронял», — подумал поп.

Гао Да-пу подошел к начальству.

— Наша тоже хочу деньги давай, — сказал он. — Моя шибко хочу крестица.

К ужасу Айдамбо, который все видел и слышал, Гао при попах и чиновниках пожертвовал на храм двести рублей.

— А ты мне говорил, что больше хочешь дать! — как бы с неподдельным удивлением воскликнул Иван. — Нехорошо, паря! Креститься хочешь, а денег жалко.

В толпе заулыбались.

— Ваша пошути, пошути! — с достоинством ответил Гао. Богатырь поп молча и серьезно смотрел на него. Он знал, какой это ловкач и в какой кабале держит он всю округу.

— Гао большие деньги дает на церковь! — удивлялись гольды. — Батьке деньги дает.

— Ну, тогда придется и мне тоже, — сказал Бердышов.

Он положил на блюдо триста рублей.

— Иначе нельзя, — выходя на паперть, говорил он Барабанову. — Богу молиться, да на китайские деньги — куда годится! Пусть лучше на мои.

Новоселы и гольды гурьбой выходили на паперть.

— Че-то маленько пристал, хочу посидеть, — пожаловался Улугу, выбравшись из церкви. — Можно?

— Теперь можно, — ответил Силин.

— Черт не знай! Как русский не устает?

— А мы в бога верим. Стоим — веруем.

— Если бы молиться да ходить — тогда бы ниче!

— Это по-шамански — молиться да ходить! А вот ты говорил, что русский шестом толкаться не умеет. Шестом что! — усмехнулся Силин. — Ты попробуй заутреню выстоять. Я могу не шевельнувшись, как литой. Вот и называется, что русский стойкий!

Ослепляя народ блеском мундиров и эполет, по склону холма спускались чиновники. Оломов, в синем сюртуке, что-то бубнил, тыча пальцем на отдаленные хребты.

— Это будет не только церковь, — рассуждал Барсуков, — а как бы форпост колонизаторов. Она и строена из таких бревен, что не пробить ядру.

— Говорят, батюшка сам выбирал лесины и помогал таскать солдату.

— Да, мужик он хозяйственный.

Городские попы с интересом приглядывались к Гао.

— Азиат, но, видно, доброй души, — вполголоса говорил горбоносый толстый протоиерей с сизыми щеками и черной бородой. — С кротостью подношение его. Может быть обращен в христианство!

— Чуют, твари, что тут можно поживиться, — заметил Силин.

— Какая девушка, удивительной красоты! — сказал Барсуков, кивая на Дельдику. — Я обратил на нее внимание еще во время службы.

Оглядывая толпу, Дельдика кого-то искала.

— Да, да! Чудесная! Мохнатая, как японский цветок, как хризантема!..

Чиновники остановились.

— Какое-то влияние юга. Побьюсь об заклад, что в ней есть что-то малайское.

— Эка куда вы хватили! — отозвался Оломов.

— Моя приемная дочь, — сказал Бердышов. — Она подросла и стала как мохнатая курилка.

— Да, она хороша! В русском платье — сочетание необыкновенное.

Иван поманил Кальдуку.

— Вот ее родной отец.

Кальдука подобострастно кланялся и дрожал от страха. Барсуков через Ивана спросил его о предках.

Кальдука ответил, что дедушка брал жену с Сахалина — аинку.

— Как он узнал, кто у нас в роду? — спросил старик у Бердышова. — Я не потому ли такой маленький, спроси вот этого, который с бородой: он все, наверное, знает.

— Айны родственны туземцам южных морей, — рассуждал бородатый чиновник в очках.

— А спроси-ка его: в тайге у нас еще много зверей? — приставал Кальдука к Бердышову.

Вокруг чиновников собралась толпа. Илья слышал, что говорят о Дельдике.

— Ты, я слыхал, не хочешь ее выдавать за русского? — спрашивал Барсуков у Ивана.

— Ей свой нравится.

Дельдика заметила, что ею любуются. Она захотела обратить на себя еще больше внимания.

— Илюся! — позвала она.

Илья быстро шагнул к ней, но мимо шли девушки, его окликнула Дуняша.

— Эй, надвое разорвешься, — раздался Терешкин голос.

— А у тебя ни одной, — отозвался Илья.

Неожиданно для него вокруг засмеялись.

— Илья нашелся! Вот сказанул!

Все смеялись над Терешкой.

Толпа молодежи двигалась к роще. Золотисто-красный, чистый березовый лес стоял на молодом, поднявшемся из озера мысу.

Тут не было бурелома, на новой земле росло первое поколение берез. Деревья были стройны, молоды и не теснили друг друга. Чистая трава зеленела, как в мае.

Девушки вошли в рощу, обнявшись. Стояла немая тишина. Чувствовалось последнее осеннее тепло. Кругом все в цветах осени — яркое солнце, желтые листья, голубая вода и голубое небо.

— Терешка с Ильей сегодня драться будут, — поговаривали парни.

Илья заметил, как скуластый Овчинников что-то сунул в кулак белобрысому Андрюшке Городилову и, сверля его зелеными глазами, что-то шептал.

«Вам же хуже будет…» — подумал Илья.

Городилов широко растянул гармонь. Терешка разбил хоровод, растолкал девиц. Дуня с гордостью отстранилась, избегая его прикосновений.

Терешка пустился в пляс. Волоча ноги, он обежал поляну и вызвал Илью. Ко всеобщему удивлению, и тот, избоченясь и лихо заломив картуз, проскакал по кругу. Тогда Терешке захотелось передразнить его, и он попытался изобразить, как Илья пляшет.

— Козелком-то, — небрежно молвил Илья.

И снова все засмеялись.

— Терешке крыть нечем, — хохотал Санка Барабанов.

Дуня, вытянув свою гибкую, в русых завитках шею, зорко следила за соперниками: Илья пустился вприсядку. Могучие ноги, взлетая то вправо, то влево, долго носили его стройное тело по траве.

Гармонь заиграла веселей. Андрюшке, видимо, нравилось, как Илья пляшет, он заулыбался и под звуки гармони покачивал головой.

Илья ползунком добрался до Терешки.

— Ух, ух! Раз-раз! — с восторгом приговаривали вокруг, хлопали в ладоши, притопывали, подсвистывали.

Веселье охватило всех. Побледневший от злости Терешка опять пустился плясать, но Илья явно забивал его.

Парни, как кочеты, то подскакивали, то отскакивали друг от друга в танце.

— Еще не дерутся, а уже налетают! — посмеялся Санка.

Услышав о драке, Терешка подумал, что, быть может, его подозревают в трусости. Подскочив, он ударил увлекшегося танцем Илюшку. Илья споткнулся, но устоял на ногах.

Глаза его загорелись. Развернув грудь, он ринулся вперед.

— А что тебе? Еще надо? — бледнея, отступил Овчинников.

Бросив гармонь, сбоку подступал рослый Андрюшка Городилов.

— Илья! — отчаянно вскрикнула Дуня.

В этот миг Илюшка шагнул к Терешке. Размахнувшись правой рукой, он вдруг неожиданно для всех с силой коротким ударом левой руки хватил не его, а Андрюшку. Тот упал на спину. Из кулака у Городилова выпала свинчатка. Вторым ударом Илья сшиб Терешку.

— Всех подряд! — крикнул кто-то.

Толпа тамбовских парней с криками кинулась во все стороны по березняку.

В разгар пира поп, не стесняясь присутствием городских гостей, громко сказал, обращаясь к Гао:

— Ты не надейся, что скоро крестишься. Грешишь много, окаянный. Пока не раскаешься, крестить не стану.

Но Гао улыбался с наглостью. Сегодня он сделал, что хотел. Гао показал всем должникам, что близок русскому начальству и попам и даже деньги дает на церковь. «Дикари теперь поймут, — думал он, — что жаловаться на меня некому». На сочувствие мылкинского попа Гао раньше времени не надеялся. «Но городским чиновникам и священникам взнос должен понравиться. А это мне еще пригодится».

Гао не ошибался. Сизый поп с черной бородой то и дело с вожделением поглядывал на богатого китайца.

— Как мышь на крупу! — приговаривал Силин, которому чернобородый попище был как бельмо на глазу.

А Гао весьма заинтересовал попа. «Новое поле деятельности открывается перед нами, — размышлял он. — Китайцы, как видно, народ сообразительный, услужливый, с ними скорее можно столковаться, чем с тунгусами и гольдами. Начальство надо убедить, чтобы везли сюда побольше китайцев. Привезут рабочих, а из них, глядишь, поднимутся и богатенькие».

— Да, рыбак рыбака видит издалека, — ловя поповские взгляды, бормотал Тимошка.

Взнос Гао тронул и рыжего мылкинского попа. Деньги были нешуточные, но поп чувствовал, что среди своей паствы высказать благодарность китайцу он не смеет. Поп понимал, что сейчас надо потрафить народу — мужикам и гольдам, побудить их на ревностные деяния. «Китаец дал мне хороший повод», — думал он и в душе хвалил Гао, но внешне старался показывать Гао, что строг и грозен. Возвысив голос, он сказал торговцу:

— Запишу твой взнос не от тебя, а от должников твоих. Это деньги народа…

— Наша русскому богу давай. Наша русских начальников любит, любит, — улыбался китаец, косясь на исправника и попов.

— А вот сегодня один мужик дал на церковь десять рублей, — продолжал священник. — Вот это славный взнос! Для мужика десять рублей — плод великого труда его, пота и крови, пролитых на пашне. Десять рублей — это куль муки. Надо было мокрую землю выдрать из-под тайги, высушить ее, вырастить на ней зерно, построить мельницу. Богу приятны такие дела.

Говоря так, поп думал, что если умело повести дело с Гао, то, пожалуй, с него можно еще получить и не такие деньги.

«Он, хитрец, хочет церковью прикрыться, заставить попа работать на себя. А я смотрю, как бы заставить его постараться в мою пользу. Поглядим еще, кто кого. Я его, окаянную душу, нехристя поганого, приведу в христианскую веру! Довольно ему, поганцу, разбойнику, быть некрещеным».

— А вот гольд сегодня дал один рубль, — назидательно, как бы читая проповедь, продолжал поп. — Рубль — тоже угодные деньги. Свой рубль получил он за ранние4 меха, за плоды неусыпных трудов.

— А ты, Сашка, креститься будешь? — спрашивал Силин сидевшего по правую руку китайца.

— Нету! Моя не надо! Моя мужик, моя не купец!

За столом бородатый чиновник беседовал о попе с Барсуковым.

— Служил он хорошо, вдохновенно. Я сам прослезился. Знаете, как подумал, что такое церковь на Руси, — заволновался. Ведь издревле вся Русь стоит на трех китах: церковь, острог и кабак. Как ни печально, но это именно так. И вот, как вспомню наши великие просторы и этак, знаете, колокольный звон на пасху. От церкви к церкви — по всей Руси звонят колокола… Но сейчас, надо признаться, вам, похож батюшка больше на атамана, чем на попа.

— Да, будет поп-атаман у наших таежников, — смеясь, согласился Петр Кузьмич. — Он, говорят, при случае не прочь на кулачки выйти. А какова паства?

Взор Барсукова обежал длинные ряды краснолицых, покусанных мошкой и сгоревших от солнца пьяных прихожан, сидевших за соседним столом. Родион Шишкин, скаля большие желтые зубы, трясся от смеха, слушая рассказ Бердышова. Сильвестр что-то кричал на ухо великану Саньке Овчинникову. Темнобородые братья Бормотовы, старый одноглазый Покпа, Сашка, Улугу, нервный, дергающийся оборванец Савоська, рябой Тимоха Силин с умными глазами и десятки других мужиков, гольдов и китайцев пили, ели, ссорились, спорили, обнимались. Изредка к ним подходил могучий поп — торгаш, деляга, колонизатор и путешественник, пахарь, плотник и рыбак.

— А вы знаете, что этот поп-конквистадор составляет грамматику гольдского языка? — сказал бородатый чиновник.

— Да, он грамотный и любознательный человек. Его не сравнишь с нашим отцом Константином, — кивнул Барсуков на чернобородого попа в лиловой рясе.

— Он ученик преподобного Иннокентия. Тот хвалил его всегда. Немного огрубел и, кажется, опустился.

Оломов разгладил усы, крякнул и подмигнул Петру Кузьмичу, как бы приглашая его смотреть, что будет дальше. Он обратился к попу:

— Покажите нам, батюшка, свое ружье. Да, да, не удивляйтесь, я все знаю. Я понимаю вас: ружье амурскому священнику необходимо. Покажите, покажите, не стесняйтесь.

Поп послал Айдамбо за ружьем. Исправник ждал с видом превосходства, как бы заранее уверенный, что обнаружит неполадки в ружье священника.

— Гуси, гуси! — вдруг крикнул Писотька.

Гости повыскакивали из-за столов.

Айдамбо прибежал с ружьем. Поп, стоя среди городского начальства, показывал ружье, не выпуская его из рук.

— Ну-ка, дайте мне, — пробубнил исправник.

Он заглянул в дуло, попробовал курки, оглядел ложе. Все было в порядке. Он отдал ружье священнику.

— Более держу для просветления дикарей, для примера и назидания, каково превосходство современного оружия перед их кремневками и фитилями.

— Батюшка, гуси летят, — теребил попа за рясу пьяный Силин. — Дай мне ружье, я стрелю… Гуси летят!

— Да вижу я. Отлынь, ирод!

Над озером летела громадная стая гусей. Из-за тальникового леса, из-за пойм, со всех сторон, заполняя небо криками и хлопаньем крыльев, поднимались все новые и новые караваны птиц. Они летели прямо на людей, словно в страхе спасаясь от чего-то. Кругами поднимаясь ввысь, они шли за озеро над островами и гольдскими стойбищами.

— Солнце им глаза слепит.

— Эти гуси, сыны мои, сидели на косе, окруженные со всех сторон водой, — спокойно и поучительно заговорил поп. — Они отдыхали от перелета. Их вспугнул медведь. Медведь этот еще вчера ходил там и пугал их; я ехал на омброчке, видел его следы и лежку. Вот он вылез на косу и встревожил птиц.

— Батя, дай, дай ружье! — умолял Силин.

Охотники разбежались, хватая ружья из лодок, на ходу заряжали их. Савоська и Айдамбо побежали к церкви.

— Братья! — громогласно продолжал поп, размахивая ружьем. — Не смейте стрелять у храма! Что тут, стрельбище?

Но попа уже никто не слушал: гусей было невиданное множество, и они шли совсем низко. По берегу раздались одиночные выстрелы.

— Рано бьете, дайте подлететь, — не выдержал поп.

— Один только раз, — спросил Тимошка.

Он вырвал ружье из рук попа, выстрелил, но промахнулся.

— Эх ты, стрелок!..

Гуси летели со всех сторон. Вдруг поп отнял ружье у Силина и, вскинув его, выпалил по вожаку. Слышно было, как дробь густо пробарабанила по перьям, дырявя крылья птицы. Гусь пролетел за палатку и пал камнем. Тотчас же, как по команде, по всему берегу пробежал разнобой выстрелов.

Гусей били из ружей и стреляли из луков. Охотники толпами бежали на холм, гольды стреляли с паперти. Покпа палил, стоя по пояс в воде, Улугу отплыл на оморочке, а Савоська и Айдамбо, забравшись на колокольню, били гусей в упор, пристроивши свои тульские дробовики между колоколами.

— Вот это побоище! — басовито воскликнул исправник.

Прибежали девки. Дуняша кинулась к отцу.

— Дрался! — с восхищением, так что взвизги прорывались в ее голосе, зашептала она. — Терешку и Андрея укротил!

— Кто это? — пьяно спросил Спирька, кидая гуся на стол.

— Илюшка…

— А-а! Ну, этот может. Живые?

— Не убились! — воскликнул Сильвестр. — Живучая порода.

— Конечно, — ответил Спирька. — Он же зверя зубами поймал. Такого охотника еще не было. А гусей-то он стрелял? — обратился рыжий к дочери.

Терешку повели к реке. Отец его забеспокоился, ткнул в бок дядю Котяя и велел пойти узнать, как сын.

— Да что ты! Они подерутся и помирятся, — увещевал его Тереха. — У Илюшки дедушка был, как по голове кого ударит — кровь из носа и из горла. Если люди дерутся, он придет: «Ой, дураки, вы чего!» И все разбегутся. По лицу ударит — шкура трескается. Так что ты не тревожься, все будет хорошо.

— Осенью парни из-за девок всегда около церквей дерутся, — сказал Силин. — Ничего худого нету. Надо только драться уметь.

Овчинников бранился, грозил отплатить Бормотовым, если с сыном что случится.

— Отплатишь! — передразнил его Пахом. — Это еще как сказать!..

— Дуня-то умница какая! Парни дрались, а она их разняла, — говорила Аксинья. Она была мягкая и слабая душой женщина, ей хотелось, чтобы так было.

— Церковь взыщет с грешных, — говорил поп. — Кто дерется и грешит, не уйдет от наказания. У меня ни один грешник не избегнет наказания! Пусть в храм несут грехи… Пойдут сюда молодые и старые, понесут горе и радость. Здесь, у церкви, в этой земле ляжет прах наш, — потрясая ружьем, гудел поп. — Священна будет ограда сия для потомков. Здесь положим мы якорь народа нашего, кости мучеников за амурское дело!..

Молодой чиновник устанавливал аппарат, желая заснять необычное зрелище паствы с ружьями и вооруженного попа на фоне церкви.

— Вот, господа, снимочек будет!.. Амурские колонизаторы. Малайка уж есть, теперь этот… Так альбом и составится!

Пришел Илья. Он заметил Дельдику.

— Я хотела, чтобы ты ко мне Айдамбо позвал, — улыбаясь, сказала ему девушка. — Но теперь уж не надо. Он сам ко мне подходил. Мы с ним разговаривали, — с потаенной гордостью молвила она, блеснув из-под пушистых ресниц вишневыми очами.

Сидя на скамейке на берегу озера, Айдамбо рассказывал Дельдике, как он строил церковь, копал огород, садил с попом овощи, а потом все лето ездил по рекам и озерам — гонял шаманов.

Дельдика слушала его и куталась в шаль точно так же, как это делала Дуня.

За это лето Айдамбо много раз свободно беседовал с женщинами и девушками. Ему приходилось объяснять им, что надо креститься. У орочен, удэгейцев, гольдов он помогал попу уговаривать народ.

Мимо проходил Иван.

— Надел поповскую одежду и думаешь, поди, стал умный? — Иван прыснул. — Ты и жениться раздумал?

— Как раздумал?

— Ко мне не приходишь.

— Я русским хочу стать.

— А ты попом заделался. В подряснике в деревню не покажись. Наши засмеют.

«Ивану не нравится?.. Или не хочет мне отдать девушку? Обманывает меня? Я так трудился, так старался!.. Что же теперь делать, как же научиться жить правильно? Неужели нет на свете человека, который мог бы мне сказать, как надо правильно жить?»

Тревожило Айдамбо и другое. А что, если Иван прав? В душе Айдамбо временами шевелилась неприязнь к попу.

«Вдруг окажется, что я на самом деле неправильно все делал? Почему неправильно, не знаю. И как будет правильно, тоже не знаю».

Тем временем Бердышов спорил с попом.

— Ты что же моего охотника себе забрал? — спрашивал Бердышов.

— Я его крестил, научил труду, — отвечал поп, — человека из него сделал.

— Он из-за невесты пошел креститься, — отвечал Бердышов, — это я ему велел.

— Вот и не стану венчать, коли так! — густым басом воскликнул священник.

— А невеста-то у меня, — усмехаясь, сказал Иван и похлопал попа по плечу.

— Миром надо, миром, — сбавляя тон, забубнил поп в бороду. — Уговоримся, Иван Карпыч, не подеремся, поделимся.

— А то давай драться. Ты мужик здоровый, с тобой славно подраться, — сказал Иван, засучив рукав.

— Эй, Ванька Тигр с попом из-за охотника драться хочет! — закричали подростки, подбегая к мужикам.

— Не подерутся, — отвечал Егор Кузнецов. — Милые бранятся — только тешатся.

«Может быть, Иван на самом деле мне скажет, как жить надо? — оставшись в одиночестве, с надеждой размышлял Айдамбо. — Пусть бы только Дельдику мне отдал. Уж тогда бы я знал, как мне жить».

Сердце Айдамбо не знало покоя.

Подошел отец.

— Что же людям надо от меня? — спросил его Айдамбо.

— Шкуры надо! — отвечал Покпа. — Без хорошей шкуры не проживешь.

Оломов впал в гнев.

— Перепорю всех! — орал он на вятских мужиков, сунувшихся к нему с какой-то жалобой.

Те надеялись, что на гулянке барин окажется подобрей. Оломов побагровел от злости, накричал на них и отогнал.

— Вон, вон! С глаз долой!.. Сюда хочу назначить им нового пристава, — обратился он к Барсукову. — Скажу вам откровенно: все эти фламандские нравы мне претят. Из этого добра не будет. Я полицейский, и мне за этих мужиков отвечать. Их надо обуздать. Нельзя позволить им вообразить себя какими-то вольными поселенцами. У меня на этот счет бумага секретная.

— Ну да, тут близок океан… — заметил Барсуков. — Могут быть опасения по части иностранцев.

— Нет, совсем не то, — отвечал исправник. — Иностранцы на виду и мало беспокоят меня. Да они люди благоразумные и практичные, главным образом очень дорожат тем, что тут порто-франко, умело этим пользуются. Они с полицией уживаются отлично. В Николаевске есть американец, так он однажды поставил в известность полицию о разговорах, которые вел один ссыльный. Американцы — торговцы, коммерсанты. Они, знаете, хотят заработать и хорошо жить. Вот и все их идеи. То же, собственно, что у полиции, — пошутил Оломов. — Я уж не знаю, какая там у них в Америке демократия, а тут мы сходимся. Только за ними приходится следить, чтобы не искали подставных лиц для занятия запрещенными иностранцам промыслами. А то золотым промыслом закон не позволяет заниматься иностранцам, так они ищут подставных лиц, и, кажется, Бердышов нагрел их на этом деле. За американцами надо следить по части уголовных дел, а политическим они не сочувствуют, так как политические — народ нищий и с них не заработаешь. А вот сущую опасность для нас представляют разные такие разночинцы вроде Максимова. Знаете его? Ученый географ, приехал из Петербурга и живет в Мариинске. Зачем только их пускают сюда! Знаете, неприятно его поведение и разговоры тоже нехорошие. Амур слишком удален от Петербурга, и тут может быть стремление к революционности. А подавить будет трудно. Вот что опасно! Могут забыть бога и царя! Надо поменьше разных ненужных экспедиций. Говорят, что сей Максимов знаком с адмиралом Невельским по Петербургу. Адмирал, при всем своем громком имени, личность весьма недоброжелательная. Он, как говорят, всюду, где возможно, льет грязь на чиновников, которые трудятся в Приамурье… Оскорбляет ученых, опровергает авторитеты! Послушайте-ка, что рассказывает про него Телятев, недавно приехавший из Петербурга, поинтересуйтесь… Телятев — талантливый человек. Решаюсь назначить его сюда становым. Он тут наведет порядки, отучит уральских мужиков умничать!

Барсуков знал, что из центра России приехал полицейский офицер, что Оломов хочет определить его на должность станового, но что убрался Телятев со старого места из-за каких-то злоупотреблений и из-за этого пока дело стоит.

— О! Это штучка с ручкой! — говорил Оломов про нового станового. — И как раз наступает на будущий год время взысканий ссуд, выданных на переселение. Будем еще облагать кое-какими сборами. Я сам, ей-богу, не могу сладить с мужиками. А Телятев найдется. Он выкрутится…

Оломов заговорил о том, что важнейшим мероприятием по благоустройству новоселов он считает удачное проведение приказа о разбивке округа на новые станы с назначением в каждый из них полицейского офицера.

— Мы сделали большое дело, надо сознаться! Теперь будет больше полицейских станов. — И, придя в хорошее настроение, Оломов пошутил: — Полиция — тоже переселенцы!

Приезжие чиновники и попы ушли отдыхать в домик. Там для них были приготовлены постели. На дворе, сидя на пеньке, остался лишь Петр Кузьмич Барсуков.

Поп собрал уральских крестьян.

— Ну, погуляли, порадовались, а теперь есть к вам дело.

Мужики обеспокоенно переглянулись.

— Живете вы в достатке, сыны. Каждый из вас стяжает для себя. А церковь? — подняв палец и выкатив глаза, грозно спросил поп. — Не надо забывать об украшении церкви, а то ведь тут бревна одни. Надо нам наложить на себя обязанность, а То гордыня может обуять.

— Видишь ты какой, — молвил дед Кондрат.

— Сколько же тебе надо? — спросил Тимоха Силин.

— Ты уж до нашей косы добрался, — обратился к священнику Егор Кузнецов. — Рыбу ловить приехал, а позволения не спросил. А что, если бы я погнал тебя?

Мужики вспомнили попу все обиды. Но поп чувствовал, что возьмет свое.

— Тут господ нет, церковь мужицкая, — заговорил он. — К кому же мне обращаться?

Егор думал: «Хитер поп. Хотя он и амурский, и гусей стреляет, и на медведя ходит, но все же это поп, и он станет все тянуть, да еще будет когтем от начальства».

— Может, тут и молитва хлеще пойдет, с нового-то места скорей господа достигнет, — продолжал поп. — От новой земли молитва угодней. — Мысль эта ему понравилась. — Земля сия не запятнана грехами. Мне нет расчета вас разорять. Не оберу. Но и без поборов вас по тайге пустить — бога забудете.

— Уговор вот какой, — весело сказал Егор. — Худо молиться будешь, земля не уродит, тогда уж мы тебя палками выгоним из деревни.

Поп ударил с мужиками по рукам.

Барсуков хотел было сказать, что урожай не от попа зависит, что все это глупости, но спохватился.

Довольные необыкновенной сделкой, мужики толпились на берегу.

— А це бы наса так? — спросил гольдский купец Писотька. — Соболей поймал — долю попу, а его пусть хорошо саманит.

— Что, Алеша, невеселый? — встретив Айдамбо, спросили бабы.

— Иван обещал девку отдать, — отвечал молодой гольд, — а не знаю, отдаст ли.

— Он всем так отвечает, — молвила Наталья.

— Уж мы заступались за тебя, — ласково добавила Таня.

Айдамбо нравился бабам.

— Вот уж красавец! Черненький! Сама бы влюбилась, — смеясь, говорила Наталья.

— Страдает!

Бабы обступили Ивана на берегу.

— Почему Алешке жениться не дозволяешь? — спросила Наталья. — Дайте-ка мне хворостину, сама не нагнусь, — попросила она.

— Бабы, мне сегодня не до смеху… У меня сегодня печаль.

— Вот за это тебе еще, что не до смеху! За печаль! Знаем твои печали!..

— С горя да с печали сравнялась шея с плечами!

— Бабоньки, хватайте палки! — воскликнула Татьяна.

— Бейте его!..

Видя, что бабы не шутят, Иван хотел бежать, но в него вцепились и не пускали.

— Егор девку отбил, а ты срамишься, за старика ее хочешь выдать.

Мужики смеялись, глядя, в какой оборот попал Иван.

— Так тебе и надо!

— Эй, бабы! — закричал Силин. — Шут с ним! Он же злопамятный.

— Убьем тебя! — кричала Бердышову Арина.

— Паря, беда! Пьяные бабы страшней мужиков! — сказал Бердышов. — А ты почему думаешь, что я злопамятный? — спросил он Тимоху.

Илья с Дуняшей рассаживались в разные лодки. Они прощались на берегу, когда появился Иван с веслами.

Илья посмотрел на Бердышова с видом превосходства и ухмыльнулся.

— Что скалишься? Смотри старайся, а то отобью…

— Эй, Иван, — толкнул его в бок Егор, — хватит с девками баловать! Поедем.

Егор оттолкнулся от косы.

— Пошел! — крикнул Силин.

— Ну-ка, давай! — воскликнул Бердышов.

Гулко забили весла по воде. Лодки пронеслись через озеро, и, когда гребцы подняли весла, длинная вереница лодок, бесшумно скользя, вошла в протоку.

Толпа богомольцев, дома и палатки — все скрылось, и только зеленые маковки церкви и звонницы виднелись над чащей.

Навстречу лодкам открывались громадные, по-осеннему бледные воды Амура.

— Весной вода в речке красная, — говорил Кузнецов, цепко держа весла жилистыми руками, — а осенью густая, грести тяжело, пароходу и лодке идти трудно.

— Я в Амуре горную воду сразу узнаю, — отозвался с соседней лодки Иван. — Горная вода — черная, а сейчас идет коренная.

Поодаль от берега стояли пароход и баржа. Лоцман готовился к отвалу. Тамбовцы сговорились с ним плыть вниз на барже и полезли из лодок на ее борта.

Буксирный пароход пыхтел, разворачивался. Матрос на корме готовился кинуть конец.

Илья увидел, как Дуня полезла на баржу и как ее там обступили солдаты. Он забеспокоился.

— Кидайся в воду, — посоветовала Таня.

Пароход взял баржу на буксир, и тяжелое судно тронулось.

— Завтра будут дома, — сказал Иван.

— А у тебя рука тяжелая, — заметил ему Тимоха Силин.

— Откуда знаешь?

— Ты пьяный меня вчера ударил.

Дуня долго махала с борта белым платком. Илья приехал домой, сел на ту скамейку, на которой Дуня обещала ему за Дельдику глаза выцарапать, и сердце его защемило. Он долго смотрел вслед уходящей барже.

Ночью ударил мороз. Красные и желтые пятна на сопках тускнели, лес редел, выступали синие зубчатые гребни сопок, похожие на комья руды с прожелтью, со ржавчиной. Только на Додьге, в теплом ущелье, ярко краснели клены, а нежно-желтые осины, казалось, подвинулись из лесу поближе к людям.

Погода переменилась. Полили дожди. По ночам шел снег.

Пурга, мороз, лед на лужах радовали Илюшку. Он ждал зимы, как бы торопил ее. Сопки уже побелели, река стала похожа на огромную черную отмель, мелкие волны цвета зыбучих мокрых песков лениво и слабо ползли к берегу.

— Вот когда вода тяжелая! — оказал дед.

Посредине Амура выступила заваленная снегом, белая, тонкая, очень длинная коса, поделившая поверхность черной воды на два озера. Белые сопки, казалось, выросли за рекой. Мимо прошел пароход с сугробами на палубах и пристал где-то за рекой между сопок.

В Уральском часто говорили теперь про церковь. В эти дни забылись проделки Гао и торгашество в храме, корысть и назойливость попа, драки, охота на гусей, пьянство. Помнилось торжество, общая радость, слезы волнения, просветленные лица, толпа в белых платках и светлых платьях. В сырой, конопаченной мохом церкви крестьяне чувствовали себя заодно со всем народом и своей родней, оставшейся на старых местах, и терпеливо выстаивали такие же непонятные, но торжественные службы.

Когда с озера сквозь белый вихрь, крутившийся над черной рекой, доносились звуки колокола, чувство торжества вновь овладевало душой крестьян. Хотелось бы им чего-то поясней, попонятней поповых проповедей — новая жизнь многое открыла людям, пришедшим на Амур. Но пока что, кроме попа и колокола, у них ничего не было.

Колокол звонил и в пургу, и в туман, и в осенний холод, напоминая людям о старых местах, с которых пришли они сквозь великую Сибирь на берега Амура.

Пришел пароход. Опять Ивану привезли товары. Сгружали ящики, тюки, мешки. А из Иванова амбара часть товаров опять носили на берег, грузили на этот же пароход. Савоська уезжал в низовья. Он должен был сгрузить все на устье Амгуни, где его ждал доверенный Ивана, его дальний родственник, старик Бердышов с поисковыми рабочими. Савоська должен был провести всю партию туда, где Иван на водоразделе между Горюном и Амгунью занял участок, с тем чтобы начинать разработки.

А за рекой, на сопках, загудели провода. В маленьком стойбище Экки заканчивали постройку телеграфного станка.[21] С последним пароходом туда прибыл молодой чиновник с женой и ребенком. Чиновник нанял одного из гольдов сторожить станок и топить печь. Туда же назначены были два солдата, которые должны были в случае обрыва проводов ходить по линии, искать повреждение.

Одним из этих солдат был Андрей Сукнов. Он и прежде работал на проводке телеграфных линий, а теперь выпросился у полковника служить на станке.

По свежевыпавшему снегу бродил он на лыжах с сопки на сопку. Внизу, за Амуром, среди лесов вились дымки. Белела вырубленная релка, как маленькое пятнышко.

По черному Амуру плыли льдины, похожие на стынущее сало. На одной из них с края на край испуганно бегала крохотная рыжая коза.

Провода гудели все сильней, хотя в воздухе стояла тишина. Где-то далеко-далеко начиналась буря.