Амур-батюшка. Книга 2

Глава семнадцатая

«Черт знает, что за люди русские! — думал Сашка. — И как с ними жить? А что, если в самом деле Гао прав? Неужели меня прогонят?»

Старик Кондрат напугал Сашку. До сих пор ему как-то и в голову не приходило, что русские могут ему позавидовать. Ведь земли много, и в прошлом году он жил с русскими очень дружно. Неужели они захотят отнять хорошее поле? Конечно, у них сила.

В Уральское Сашка явился в прошлом году после больших неприятностей со старшинкой. Он бежал с судна во время ночной стоянки и дошел по берегу до русской деревни, которую видел с палубы, проплывая мимо днем. Сашка уже несколько лет жил в России. Пришлось ехать сюда на заработки. В Уральском он узнал, что неподалеку есть китайская лавка и живут купцы. Он знал, что и тут есть купцы-негодяи. В этих местах вообще все люди опасные, сюда едут сорвиголовы, они торгуют в лесах с дикарями. Сашка не торопился пойти в Бельго. Но все же пришлось. Он пришел к братьям Гао, низко кланялся и был хорошо принят. С помощью хозяина он получил у исправника разрешение остаться жить в Бельго. За это Сашка задолжал хозяину Гао.

Сашку уговаривали вступить в общество. Он не смел возражать, но вступать в общество не хотелось. Весною Гао дал Сашке денег, чтобы он купил коня, но дал мало.

Вечерами Сашка копал землянку. Он работал с лихорадочной поспешностью, как человек, у которого вдруг явилась надежда подняться из нищеты, зажить не хуже других.

Он часто думал о том, что требуют от него Гао. Сашка боялся общества как огня. Он знал: братья Гао — опасные люди, это хунхузы, а не честные торговцы. За год Сашка такого насмотрелся и наслушался, что решил: лучше всего убраться от этих Гао подальше. Они жили здесь давно, привыкли добывать богатство не столько торговлей, сколько вымогательством.

Гао твердят, что, как китайцы, они очень преданы своей родине. Но все это пустая болтовня! Сашка не очень разбирался в тонкостях политики, но чувствовал: тут дело нечисто — под тем предлогом, что и он и они китайцы, его хотят втянуть в такие дела, которые к родине никакого отношения не имеют. Купцы могут так все обставить, что окажешься в разбойничьей шайке. Говорят, что тут уже приканчивали работников, паи которых были в деле. А русские вроде исправника, который приезжал зимой к Гао, или ничего не видят, или смотрят, «прикрывшись веером».

Русские платили Сашке в прошлом году хорошо, давали работу, одалживали коня. С ними можно жить. Но Гао будут недовольны, если узнают, что Сашка принимает помощь от русских, скажут, что, мол, забываешь свое родное… И еще черт знает что могут сказать. Лучше с Гао не ссориться.

Значит, с русскими жить нельзя и с китайцами тоже нельзя. С кем же? Так думал всю зиму Сашка.

Он стал пахать неподалеку от русской деревни. Место хорошее, вокруг никого нет.

Сашка не хотел жить ни с русскими, ни с Гао. Русские довольно хорошо обошлись с ним. Но их тоже надо опасаться. А уйти жалко — хорошая земля. Жить одному нельзя: человек в одиночестве — ничто. Это символ печали, как говорится в стихах Ли Тай-бая. И Сашка придумал, как жить: поселиться неподалеку от русских, но не с ними. Жить проще всего с гольдами. Жениться на гольдке, временно или навсегда — увидим, какая будет жена. Отвечать Гао на все просьбы и домогательства любезностями и услугами.

Сашка не намеревался навсегда покинуть родину.

Но ни одна живая душа не знала, что задумал Сашка, даже Гао не догадывался.

Будет своя пашня. А впереди то, о чем мечтал. Будет у него Одака, он ее купит. Тесть ее бьет, не понимает, какая это прелесть.

Будет Одака, и будет считаться, что Сашка живет с гольдами, — ничего предосудительного! Гао не может придраться. А русские — рядом. Иван за пушнину платит деньгами. Будет рыба, огород, жена, дом, дети…

Но вот дед встревожил его. Вспомнились и полезли в голову разговоры про русских, слышанные и тут и на родине. «Действительно, русские могут оказаться плохими людьми, грабителями, а я задумал жить с ними рядом. Может быть, в самом деле они варвары? У них ложная вера, говорят…»

— У-э!.. У-э!.. — зверски кричит Сашка, весь во власти этих дум, и лупит хворостиной конягу, оттаскивая вместе с ней пень прочь с поля.

Сашка человек пылкий, пламенный. Он и себя не жалел, ему тяжелее, чем коню.

— У-э!.. — Он снова ударил хворостиной, да так, что конь припал на задние ноги, повесил голову, вытянул передние.

— У-э! — рявкнул Сашка в ярости, но конь не вставал.

Сашка потянул коня. Конь совсем лег. Сашка долго пытался поднять его, потом заплакал и сел, закрыв лицо руками.

— Ты что ревешь? — вдруг услыхал он.

Это было так неожиданно, что Сашка затрясся. К нему шел Егор.

— Худо, брат, конь сдыхает.

— Ево уже пропал…

— Я ехал, ты еще пахал, я видел.

— Нет, Егорка, ево пропал… — Китаец всхлипнул.

Егор никогда бы не подумал, что Сашка может так плакать. Он понимал, что значило потерять коня. Не шутка — заревешь! Егор не стал упрекать Сашку, что, мол, не бьют коня такой палкой. Он понимал: Сашке надо поскорее допахать росчисть.

— Ну, может, еще и не пропал… Ты дай ему два дня отдохнуть, не жадничай. Я одолжил бы тебе своего коня, но в Додьге вода большая, — соврал Егор.

— Бери, бери, Егорка, эту землю! — вдруг сказал Сашка. — А я уйду…

— Куда же ты уйдешь?

— В Бельго.

— Бог с тобой! — сказал Егор. — Опомнись! — Ему стало жаль Сашку: он один, конь пал, чужбина. — Уж если сдохнет, я тебе дам коня, — вырвалось у Егора. — Да, может, еще и не сдохнет, — спохватился мужик. — Эх ты, брат!.. — Егору хотелось приободрить соседа.

Егор недолго пробыл у китайца и вернулся в Уральское к вечеру. Подходя к крыльцу, он услыхал громкий смех в своей избе. Войдя в дверь, он увидел, что на табуретке посреди избы сидел Улугушка с таким злым лицом, какого Егор давно уж у него не видал. На коленях Улугушка держит какое-то ружье. На кровати, покрытой лоскутным одеялом, на лавке и на табуретках вокруг гольда Наталья, Татьяна, бабка, Настька, обе Бормотихи, Фекла, Силина, девчонки, и все покатываются со смеху.

— Конесно! Че смеяться! — с сердцем восклицает гольд. — Че телята и коровы! Раньше телят совсем не было. Лиса не будет, зверей не будет, а будет корова. Зачем мне корова? Надо мясо — я в тайгу, и там сохатый и свинья. А я буду на твою корову смотреть только, молоко, что ль, буду пить? — и добавил заикнувшись: — Из т-титьки давить…

Опять все покатились от хохота.

— Из ти-итьки! У-у-у, ха-аха-ха!.. — чуть не умирали бабы.

— Конесно! Че хорошо, что ли, корову за титьки хватать? — еще пуще злился Улугу.

Глядя, как бабы надрываются от хохота, ему самому стало смешно, и в то же время Улугу готов был заплакать с досады, что все понимают его не так, как надо.

— Ты что, Улугушка, зачем баб слушаешь? — спросил Егор, входя. — Они тебя дурят. Знаешь, русокие бабы обдурят хоть кого.

— А че они! — с досадой отозвался гольд. — У нас на Мылке лес загорелся!

— Солдаты подожгли?

— Конесно, солдат! Кто еще! Пришел, леса горят. Бродяга, огонь бросает и идет, не затушит… И мужик лес жжет. У нас так никогда не горело. Был кабан и сохатый, а теперь где зверь? Куда мне идти? На кого охотиться? На твою корову?

— Титьки-то давить! — подсказала Наталья, и вся изба опять загрохотала от раскатистого хохота.

— А ты что огород кинул? — тыча пальцем в плечо Улугушки, строго спросила сидевшая на кровати Таня, говоря с ним, как с глухим.

— Жена на тебя чертоломит, а ты что? — подхватила Наталья.

Бабы стали ругать гольда со всех сторон, но тот не поддавался.

— Огород маленький, а лес большой. Леса вырубили, а на теленка всех зверей меняли! Че ты? Че смешно? — рассердился он на Татьяну.

— А это что у тебя за ружье? — спросил Егор.

Бабы опять загомонили наперебой.

— Постойте, дайте человеку опомниться, — сказал Егор.

Улугу помолчал, потом поднял брови, сморщил лоб, прищурился, как бы в мучительном раздумье. Он потаращил глаза на Егора, с живостью глянул на ружье.

— Это, понимаешь, Егорка, я купил…

— Когда?

— Сегодня…

— Где?

— На баркасе.

— Разве баркас пристал?

— Нет, шел мимо…

— Как же, не зная человека, купил у него? Ты сам купил?

— Конесно, сам. Как раз увидел баркас и поехал… Не знаю — может, обманщик…

Егор покачал головой. Бабы смолкли, только девчонки прыскали после всякого слова гольда.

С Улугу так бывало. Он быстро делал то, что ему хотелось. Он знал, что русские во всяком деле, особенно с покупками, не советуют торопиться. Следовало бы прийти к Егору, ждать, когда пристанет какой-нибудь баркас в Уральском. С Егором или с Иваном идти покупать ружье, с теми, кто знает, какое ружье плохое, какое хорошее. Но так случилось, что Иван отдал Улугу долг за пушнину, и мясо продалось солдатам. Завелись деньги. Шел баркас, и Улугу поехал, недолго думая, взял ружье. Он перебрал несколько ружей и выбрал, которое больше ему понравилось.

Он уж стрелял из ружей Егора и Ваньки, чистить ружья умел, разбирал их и собирал и знал механизм. Его угощали водкой на баркасе, но Улугу, помня, что пьяных всегда обманывают, держался на этот раз.

— Ружье ладное! — сказал Егор. — А ты стрелял?

— Конесно, стрелял! Как раз на мысу убил ворону.

Девчонки опять прыснули.

— Что же ты в ворону?

— Никого больше не было…

— Сколько ты дал за него?

— Все отдал… Деньги, и два соболя, и чернобурку.

Гольда, конечно, обобрали, продали дорого, но ружье было хорошее.

Улугу, как хотел, выбрал его сам, без посторонней помощи. Но когда выбрал — испугался.

«Может быть, я чего-нибудь не знаю?» — подумал он и поспешил на Додьгу. Но Егора там не было, не было никого из мужиков, а собрались одни бабы. Они стали ругать его, почему не копает огорода, а свалил все на Гохчу. Потом подняли его на смех.

— А где наши? — спросил Егор.

— Разве они не с тобой? — встрепенулась Наталья.

— Нет, я к Сашке ездил, а их высадил, они берегом пошли.

— Господи, уж не случилось ли чего?

Как бы в ответ на эти слова, за дверью послышались шаги, раздался вскрик. Дверь распахнулась. Все вскочили. Вошли дед и Федька, а за ними Васька с завязанной головой, смущенно-счастливый.

— Сынок, что с тобой? — кинулась к нему Наталья.

— Медведя убили, — сказал дед. — Мы шли… Дороги не узнали… Васька повел… Вышел через чащу — и прямо на зверя!

…Медведь осел, как испуганная собака, оскалился. Васька тоже остолбенел. Зверь кинулся на него, но не успел схватить: дед шел с ружьем наготове, выстрелил и попал зверю в глаз, убил наповал. Падая, медведь задел Ваське ногу, а тот со страху разбил голову о дерево.

Васька никогда еще не был так счастлив. Все охали, удивлялись, расспрашивали.

Дед рассказал, что в малинниках столько медведей, что все кусты зашевелились, когда раздался выстрел.

— Как стадо…

Улугушка ночевал в Уральском.

Утром он шел через огород. Таня сказала ему:

— Бил бы луком зверей-то… Телят-то тебе не надо, а ружье зачем?

— А на черта мне лук! — ответил гольд, вытер лицо ладонью и пошел своей дорогой.

В обед явился Сашка-китаец. Конь его пал.

Не хотелось Егору давать ему Буланого.

— Пойдем, Сашка, обедать, — сказал мужик.

Вошли в избу. Когда Сашка увидел деревянные чашки с дымящейся похлебкой из свинины, глаза его заблестели, и он зажмурился, как бы силясь сдержаться. Он всеми силами старался потушить взор, скрыть охватившую его тайную радость. Егор понял, что Сашка голоден, что работает он без куска хлеба. «Как он сам не сдох?»

— Ваську у нас медведь чуть не подрал, — сказал Егор.

— Ое-ха! — удивился Сашка. — Васька, че тебе?

— Голову разбил.

— Моя есть лекарство, принесу, — сказал китаец.

После обеда Егор сказал старшему сыну:

— Петрован, Буланого веди к Сашке. Надолго тебе коня?

— Два дня все кончай. Завтра обратно…

— А брод есть?

— Есть. Есть брод. Моя переходил, Додьга маленькая.

— Только по малинникам не езди — там медведей как коров. По берегу ступайте. Да ружье возьми…

Петровану дали хлеба на двоих. Сашке — кусок кабанины и соленой рыбы амура две штуки. Петрован шел охотно.

Собрались соседи. Егор сказал людям, что у Сашки конь пал, ему допахать осталось немного, и мотыгой мог бы, корни он уж выдрал, только долго провозился бы.

Зная, что Сашка хороший мастер и может пригодиться, все сочувствовали.

— Китаец уж и есть китаец, — сказал Федор. — И коня не жалел. Дашь коня, он загубит.

— Егор потому и Петрована послал, чтобы следил. Парень смышленый, да и китаец будет смирней, — молвил дед. — Эх, я тоже один раз погубил лошадь!.. Забил насмерть… Был молодой, ехал… Скакал. Быстро скакал! И вот она хрипит. А мне надо… Я и не пожалел: мол, сдюжит. И пришлось мне идти с уздечкой… Уж бывает.

— Э-э, чего вспомнил, — вдруг рассердилась бабка. — Чего несет! Не стыдно тебе?

Дед не слушал ее. Он повесил голову, глядя на свои узловатые, сухие, морщинистые руки, как бы не узнавая их.

А Петрован с Сашкой шли у воды по широчайшей отмели. Тут наверху чаща, медведи шатаются.

Петрован вел Буланого в поводу. Отец ему наказал, что делать у китайца.

Далеко впереди, не оглядываясь, проворно шлепал в своих стоптанных кожаных обутках довольный Сашка. Он шел, волоча ногами так, что бороздки оставались на песке, и не размахивая руками, а держа их растопыренными, словно они в грязи или намылены. Лицо его поднято. Сашка идет и думает…

Петровану скучно. Он то смотрит на воду, остановит коня, спугнет зеленых мальков в воде. Стая их дрогнет и метнется вглубь, так что вся вода на мели мелко зарябится.

Когда за додьгинским холмом скрылось поселье, Петрован окликнул Сашку. Китаец встревоженно оглянулся и подошел.

Петрован подвел коня.

— Залезай, Сашка, на Буланого.

Китаец обрадовался и вскарабкался на лошадь. Петрован тоже вскочил на коня и устроился сзади него.

— Н-но! — прикрикнул он.

Петрован обнял китайца. Конь зарысил. Над головами быстро проплывала стена холма, вся в кустах и деревьях, местами изрытая водами, сейчас сухая, с белыми обвалами песка. «Вот бы полазать, там яйца птичьи», — думает Петрован.

На отмели, на чистейших песках, видны следы растоптанных Сашкиных обуток. Он тут сегодня плелся вразвалку с Додьги — бороздил песок…