Амур-батюшка. Книга 2

Глава восемнадцатая

Айдамбо, уставший, босой, без шляпы, с мокрой головой, с рыбокожими обутками, связанными бечевкой и перекинутыми через плечо, сидит на корточках над самым обрывом у избы Барабанова.

Его лодка внизу на песке. В ней оленья шкура, несколько картофелин, сумки, сеть, мешок, зимняя одежда.

— Ночью ветер был, нынче стихает, — говорит стоящий у ворот Федор. — У меня сети в жгут скатало. Вода как нынче прибывает. Смотри, уж скоро ваше озеро видно будет, вон заметно уж, вода блестит. А ты что на ветру с мокрой головой сидишь? Пойдем ко мне, что тут разговаривать?

— У-у! Ничего! Моя могу совсем без голова, — ответил Айдамбо, подымаясь.

Он хотел сказать, что может обходиться совсем без шапки, но, думая о своих делах, спутался.

— Куда это ты ездил? — спросил Федор.

Айдамбо не ответил.

«Раз в лодке картошка, значит он где-то в русской деревне был. Едет издалека… И зачем ему картошка? Да еще выложил на виду!»

— Ну, пойдем в избу. А что это у тебя в мешке? — как бы между прочим спросил Барабанов, проведя рукой по холстине.

— Пушнина, — ответил Айдамбо.

Федор догадывался, что гольд явился откуда-то издалека с зимней добычей и к отцу еще не заезжал.

Во всем Уральском только у одних Барабановых есть забор из бревен и одностворчатые, но крепкие ворота. Оставлена высокая береза тут же.

Во дворе сараюшка и старая землянка из остатков плота и груды навоза. Изба новая, высокая, с сенями и свежей тесовой крышей, смотрит тремя окнами на реку. Бродяжки и досок напилили и крышу покрыли.

У окон добрые ставни. Федор любил закрываться плотно от пурги, от ветра, в шторм и от своих же бродяжек. Да и в хорошую погоду на душе было легче и спалось приятней, когда ставни прикрыты на болты ночью.

В избе Барабанов — руки в боки — присел на лавку, оглядывая гольда исподлобья и морща бледный лоб, как бы примеряясь, с чего начать.

— Ваньки нету! Худо, — сказал Айдамбо.

Агафья подала водку и закуску. Айдамбо выпил и повеселел.

— А тебе Ваньку надо было?

— Конечно, я к нему приехал. — Айдамбо застенчиво улыбнулся. — Как бы мне, Федька, русским быть? — спросил он.

— Русским?

— Да. А че же? Помогай мне маленько?

— На что тебе русским? — с насмешкой спросила Агафья. — Будь, кем мать родила.

— Нет, хочу русским.

— Ну, ладно. Могу тобой руководствовать! — с важностью сказал Барабанов.

— У меня русская рубаха есть! — воскликнул гольд.

— Ну-ка, надевай! — Федор многозначительно взглянул на жену.

Агафья кивнула головой в знак того, что понимает.

Айдамбо скинул свой расшитый халат и надел красную рубаху.

— Парень, рубаха красивая, но с такими обутками дело не пойдет, — сказал Федор. — Это же улы, у них носы загнулись, как у баркаса. Тебе надо лакированные сапоги, чтобы блестели как зеркало.

— А у тебя есть такие сапоги?

— Есть! Все есть! Я тебя так обряжу, что все ахнут!

Барабанов засуетился. Айдамбо надел старые, потрескавшиеся лакированные сапоги, плисовые шаровары и картуз, а свою вышитую старой матерью одежду со злом кинул за печку.

— Ну как, моя русский?

— Русский, настоящий! На забайкальского казака похож. Только косу спрячь под картуз, а то нехорошо. Надо бы по правилам косу обрезать… Теперь ты смело можешь идти свататься.

Айдамбо помнил совет Бердышова — стать похожим на русского — и решил постараться и преобразиться к его приезду.

«Вот Ванька удивится», — думал он.

— Ну, а теперь надо еще выпить!

— А пьяный буду? Что тогда? Худо, когда пьяный. Свататься как пойду?

— Уж если ты хочешь на самом деле походить на русского, да еще на жениха, надо выпить хорошенько. Как же! Раз жених — надо всем показать, что у тебя есть деньги, меха, что ты охотник хороший и не скупишься, всех угощаешь. Сразу скажут: «Вот это жених! На русского походит!»

— Ну, ладно.

Гольд понимал, что одежда, которую дал Федор, стоит дорого. За свое преображение он отдал Федору соболей. Но, как заметил мужик, в мешке у парня еще оставались и соболя и связка превосходных выдр.

— Ну-ка, Агафья, давай, живо! — покрикивал Федор.

Айдамбо нравилось, что из-за него так суетятся, что тут такие хорошие друзья, угощают так любезно. Айдамбо был еще молод и к водке не пристрастился. Но для него, как и для многих бедных охотников, обираемых и приучаемых к водке торговцами, пьянство представлялось большим наслаждением.

…В лето первого сева Барабанов много и тяжело работал на пашне, клял здешнюю землю и Егора Кузнецова, который нашел в ней какую-то радость и еще надеется устроить тут жизнь по-новому. Жесткая мокрая целина мучила Федора, но он старался, потому что иного выхода не было.

Осенью он собрал урожай, ладный для первого раза. Земля была разработана. Мужик повеселел, почувствовал, что стал на ноги крепко.

На одном из последних баркасов Федор купил водки, ситцев, колец, побрякушек и менял все это на меха. Тут только понял он, что значит торговать с гольдами, какие барыши можно выгребать. Гольды в большинстве привыкли, что их обманывают и спаивают, они терпели все.

«Эх, тут торгашам не жизнь, а масленица!» — думал Федор, но его разбирало зло, что богатеет медленно. «Умный же народ эти бельговские купцы!» — не раз с завистью думал он.

У Федора недоставало размаха, уменья повести дело широко. Он боялся истратить сразу все деньги — купить побольше товару. Ситцы и водку брал он из вторых рук, на баркасах, не рисковал ехать за товаром в Хабаровку или в Николаевск.

Он скрывал свою торговлишку от властей и поэтому страшился и не любил исправника, опасаясь, что обманы, чего доброго, откроются и тогда придется раскошеливаться и давать взятки. Он понимал, что много еще ему надо стараться, чтобы стать настоящим торговцем, и что все еще впереди.

— Ведь я мужик! — часто говаривал он. — Пришел на Амур первым, драл чащу, обтаптывал место, заводил тут жизнь.

Федор желал всем показать, что мучился здесь за кого-то и теперь вправе делать все, что захочет.

— Я тут коренной… Я первый сюда зашел. До меня Амур был неизвестный! До каких пор я буду тут надрываться?

Иногда Федор удивлялся, вспоминая, как он в тот год вдвоем с Агафьей разработал пашню на месте тайги и вырастил хлеб. Теперь ему казалось: он должен наверстать все свои былые труды, горечи и обиды. Послушать его — он, казалось, презирал свой труд, давший ему начало в здешней жизни, говорил, что можно было обойтись и без него.

— Робил да робил. А люди торгашили! А я выгоды упустил. А мог бы!..

Иначе как с обидой Федор не говорил про первый год, хотя знал: славное то время было! Но на людях всегда твердил, что страдал зря.

Он был проворен и суетился по-прежнему. Все его помыслы были обращены к наживе. Агафья тоже побуждала его к этому, супруги действовали все решительней.

Только Иван удивлял его. Не раз Федор думал: почему сосед себе хороший дом не построит?

— Некогда! Торгует! — говорил Егор.

— Скупой… — бывало, скажет Агафья. — Копит! И в таком проживет.

— Нет, он не хочет на малом мириться, далеко гнет, куда-то целится, — говорил Федор. — Хватит еще!

И думал: «Пусть бы Иван далеко хватил. Я бы за него тут остался».

Подвыпив, Федор и Айдамбо, пошатываясь, пошли по берегу.

— Ты крепко его держи, — наказала Агафья.

— Вцепился, теперь не оторвешь! — смеясь, отозвался мужик.

Барабанов подмигивал встречным и кивал на гольда: вот, мол, какой чудак, разрядился, как петух, и что вытворяет. Они направились к Ивану, но того дома не было.

Бердышовы жили в старом зимовье, которое когда-то складывал Иван с гольдами. Теперь лес вокруг вырублен, рядом вскопан огород, поодаль построен из свежих бревен высокий большой амбар для товаров, а зимовье все то же. Под крышей видны копья, рогатины, меховые лыжи. Нарты разбросаны всюду небрежно, как будто, где их последний раз распрягли, там и оставили. Собаки нарыли ямы и лезут в них, прячут морды в землю от мошки. Летом нартовые собаки ленивые, сонные, линяют: всюду клочья шерсти. У зимовья чугунный котел на камнях и чайник, черный от сажи. На опушке тайги пасутся полудикие кони Бердышова.

Анга и Дельдика на огороде, обе исчерна-смуглые, в белых платьях.

Айдамбо и Федор подошли.

— Ивана нету… Не знаю где! — нелюбезно ответила Анга, видя, что Федор нетрезв.

Разговор не клеился. Гольдки пересмеивались между собой, поглядывая на парня.

— Пойдем домой, сейчас чего-нибудь сотворим, — сказал Федор. — Давай я тебя покатаю.

— Давай!

Втайне Айдамбо желал бы остаться с Ангой и Дельдикой. Долго он был на охоте, ожидая дня, когда увидит Дельдику, отдаст меха Ивану, преобразится в русского. Многое хотелось бы рассказать, как старался он в тайге. Сейчас он готов был переступить родовой закон и заговорить с девушкой. Но Федор тянул его обратно. Полагая, что русский лучше знает, как свататься, Айдамбо уступил.

— Пойдем, ладно! — согласился он нехотя.

Федор держал несколько лошадей для разгона. Он поймал гнедого мерина, надел на него шлею с бубенцами. Конь, ступая вдоль берега, на длинной веревке потянул лодку. Гольд и мужик залезли в нее.

— Вот увидишь, ей понравится, помни мое слово.

— Мимо Ваньки поедем? — спросил Айдамбо.

— Конечно! Мы с тобой шуму на всю деревню наделаем. Ну, пошел! — взмахнул кнутом мужик. — Эх, гармонь бы сейчас! Ну, ничего, будем и так горланить!..

— Быстро ехай! — дико крикнул Айдамбо, вскакивая в лодке во весь рост.

Мужик, показывая, как старается и угрожает, еще раз хлестнул бичом. Конь, одичавший — его несколько месяцев не запрягали, — испуганно шарахнулся я, то лязгая копытами и спотыкаясь, то разбрызгивая воду, помчался по косам и заводям.

— Эх, поше-е-ел!.. «По улице мостово-о-ой!..» — заорал Федор.

Поравнявшись с бердышовской избой, Айдамбо выпятил грудь в красной рубахе и выставил ногу в лакированном сапоге.

— Однако, никто не заметил, — пожаловался гольд. — Никого нету.

— Не беспокойся. Все видят! Бабы, знаешь, как наблюдают: ты их и не заметишь!

— Ну, давай еще!

— Давай!..

Федор завернул коня.

— Эй, а это че-то? Порвался, что ли? — вдруг спросил гольд. В трещине сапога виднелся его черный палец. — Черт знает! Как такие сапоги таскают, нога как деревянная!

— В таких сапогах надо чистеньким ходить, в грязь не лезть. А ты в лакированных сапогах лезешь в Амур. Это не бродни!.. — сказал Федор, правя веслом к берегу. — Ну, приехали. Кто такие сапоги долго носит — привыкает, — утешал он гольда, вылезая на косу.

— Да они тебе малы! — заметил гольду Силин, вышедший на берег полюбоваться на новые проделки соседа. — Без привычки поломаешь ноги, пальцы стопчешь!

Федор увел гольда домой и напоил его до бесчувствия. Когда, лежа на кровати ничком, пьяный Айдамбо храпел в глубоком сне, Агафья спросила мужа:

— Это что же, даром поить его? Такая-то гулянка!

Федор подмигнул.

— Убери этот мешок с глаз моих, — кивнул он на вещи гольда.

На другой день приехал Иван. Айдамбо явился к нему. С похмелья у гольда болела голова. Пальцы его лезли из растрескавшихся сапог, он не снимал их и ночью.

— Я русский теперь! — невесело сказал Айдамбо.

На душе у него было нехорошо, он хотел бы все высказать.

— Мутит тебя? — спросил Бердышов.

— Мутит, — признался гольд.

— Я слыхал, как ты куролесил. Ладно, меня дома не было, а то бы я выскочил да бичом бы вас обоих с Федькой! А ты что приехал?

Айдамбо молчал, павши духом.

— Свататься хочешь?

— Конечно, так, — покорно, как бы заранее на все готовый, ответил Айдамбо.

— К Покпе в фанзу жену повезешь?

— Да, туда можно.

— Чтобы ее там блохи заели?

Гольд молчал.

— Она крещеная, а ты деревяшкам кланяешься. Верно?

— Так, верно! — кисло согласился гольд.

— Разве ты русский? Ты только шкуру чужую надел! Паря, смех смотреть на тебя в таких сапогах. Лак растрескался, грязные пальцы видать. — Иван потрепал Айдамбо за рубаху и штаны.

У гольда от обиды слезы выступили на глазах.

— Ну, раз так — мне жить не надо! — воскликнул он. — Себя убью!

— Убьешь — только посмеемся над тобой. А ты на самом деле стань русским. А это что! Рубаху может каждый сменить! И отвяжись от меня!

Айдамбо ушел от Ивана смущенный и подавленный. Барабанова дома не было. Гольд снял сапоги и лег на кровать. Он поклялся никогда таких сапог не надевать.

Кто-то толкнул его в плечо. Перед ним стояла Агафья.

— Встань-ка, — сказала она. — Ишь, разлегся!

— Башка болит! — с жалобой в голосе ответил парень.

Айдамбо слез с кровати.

Баба поправила одеяло. Айдамбо долго сидел на лавке. Видя, что Агафья не в духе, он решил убраться подобру-поздорову.

— Давай мой мешок, — робко сказал он.

— Поди возьми. Я не стану ходить за тобой. Вон он.

Айдамбо поднял мешок. Мехов в нем не было.

— А где выдры?

— Какие еще выдры? Да ты что, окаянная душа! — заголосила баба. — Гулял-гулял, пил, всех поил, безобразничал! Да ты что это?

— А зачем толкаешься? — с обидой крикнул гольд.

— Вот, на твои обутки, хоть уху из них вари! И поди ты вон! Грязь за тобой надоело убирать. Я и тебя и Федора изобью!

— Черт не знай, — удивился Айдамбо, выскакивая на крыльцо.

— Попало тебе? — окликнул его Тимошка. — Пойдем ко мне.

Изба у Тимошки маленькая, белая, из начисто обтесанных бревен и крыта колотыми бревнами. Во всю изгородь сушится невод, как будто Тимоха поймал огород в Амуре и вытащил на берег. Невод с лыковой насадкой и красными глиняными грузилами.

Сидя на солнышке, Силин учил сына плести лапти.

— Ты ловко делаешь! — удивился Айдамбо. — Это че такое?

— Деревянные обутки! — ответил Тимоха. — Ты из рыбы делаешь, а я из липы. Я из дерева все могу сделать: избу, одежду, посуду. На ногах — липа, веревки лыковые. Ты вяжешь из дикой конопли, а я из дерева. Вот, гляди, я сделал девкам утку, куклу… Вот солонка… А тебя русским сделали? Дураков, как мы с тобой, много на свете! Вот ты хвалишься, что кабана да медведя убил, а тут сам попался. С богатыми в другой раз не водись. Оставайся у меня, погости.

Одностворчатое окно избы распахнуто, и внутри, как в темной норе, видны тулупчики на белых бревенчатых стенах. У дома, составленные стоймя, как ружья в козлах, сушатся мокрые лесины. Это плавник, выловленный Тимохой в реке.

Силиниха, худая, с темным от загара лицом, моет травой чугун.

Айдамбо не хотел задерживаться, опасаясь, не будет ли и тут неприятностей из-за угощений, но Тимоха оставил его обедать.

— Ко мне на угощенье, знаешь, трудней попасть, чем к Ваньке или к Федьке. Тем надо пушнину, а я смотрю, какой ты человек.

Айдамбо сидел на берегу и наблюдал, как багрово-бурое бревно качалось на зеленых волнах. Он ждал, пока вернется Федор, уехавший ловить рыбу. По реке быстро бежала парусная лодка. Федор и Санка, мокрые, довольные, вылезли на берег. В лодке было полно воды и плескались большие рыбины.

— Да, парень, мы с тобой набедокурили, — с сочувствием сказал Барабанов, выслушав Айдамбо. — Ну, давай присядем.

Санка притащил осетра. Федор отсек хрящ и угостил Айдамбо.

— Ты на мою бабу не обижайся. Что с ней сделаешь! Да и то права, мы весь дом у нее перевернули.

На душе у Айдамбо отлегло.

— А выдр и соболя мне обратно отдашь? — спросил он.

— Какую это выдру? — сделал Федор испуганно-настороженное лицо.

— Которая вот в этом мешке была.

— Да ты же мне сам их отдал!

— Ты че, Федя? Не-ет… Моя их прятал.

— Ну вот еще!

Гольд морщил лоб, поглядывая по сторонам.

— Федька, однако, ты обманываешь! — сказал он.

«Выдры были хороши. Шесть штук я перебил на снегу. Они как в упряжке скакали, а я их бил, — вспоминал Айдамбо. — Они полезли под снег. Я кругом бегал, ловил. Жалко…»

— Осенью принеси долг, и больше никаких с тобой разговоров! — как бы рассердившись, крикнул Федор. — Смеешь еще такие наветы делать!

Взяв рыбу и весла, отец и сын Барабановы полезли на обрыв.

Ветер крепчал. Амур пенился и шумел мерно и ровно, как мельничное колесо. Вода все эти дни прибывает. Айдамбо уехал. Дельдика стоит и смотрит в ту сторону, где поднимается пожелтевшее озеро Мылки.

Дельдика знает, что это ветром и волнами взбило и подняло в мелкой озерной воде весь ил, грязь. Ей бы тоже хотелось туда, половить рыбки или с острогой — на горную речку…

Дельдика очень жалела Айдамбо. Она догадывалась, почему он пустился на такие проделки. Красную рубаху и сапоги он надел ради нее. Все его осуждали, а она понимала, что ему хочется перемениться, жить по-другому, и это ей нравилось. Только он сделал все неумело. Обидно было, что над ним смеялись, отняли у него пушнину… «Лучше бы пришел ко мне. Я все бы показала ему, что и как надо сделать».

Услыхав, что Айдамбо грозится убить себя, она в страхе прибежала к Ивану.

— Останется жив и здоров, — ответил тот.

— Нравится тебе Айдамбо? — спросила Анга.

— Да, он очень красивый, — призналась девушка с потаенной гордостью.