Амур-батюшка. Книга 2

Глава пятьдесят четвертая

По льду Амура тракт обычно открывали в декабре, после Николы. Проезжал кто-нибудь из начальства, проверял, поставлены ли вешки. На этот раз ждали нового станового Телятева. Мужики знали, что это он летом взял двадцать пять рублей у Агафьи за то, что отпустил с разбитой баржи каторжанку Ольгу.

— Что-то черт с граблями не едет, — говорил про него Силин. — Наверно, запьянствовал…

Силин, рыбачивший на прорубях, уверял, что шуга — битый лед, намерзший под материковым, становым, — уже не цепляет снастевых веревок, значит лед утолщился, стал крепок, поэтому и перевозки скоро начнутся.

Мороз все крепчал. Под дальним берегом курились обширные полыньи, застилая и сопки и реку густым туманом.

Как-то ранним утром во мгле послышался звон колокольцев.

— Едет!

Открытие тракта — большое событие. До того живут мужики всю осень, как на необитаемом острове.

Все собрались у почтового станка — избенки, построенной солдатами, около которой стоял полосатый столб с орлом.

— Что нос трешь? — спрашивал Савоська у Егора. Старый гольд перепоясан кушаком по-ямщицки, с кнутом в руках. — У русского нос большой, поэтому мерзнет.

Колокольцы быстро приближались. Рослые гнедые мчали вовсю. Не сбавляя бега, кони поднялись на обрыв и, кидая кошевку по рытвинам в снегах, понесли мимо изб. Правил вятский ямщик Протасий Городилов.

— Потише! Потише!.. — раздался тонкий голос станового.

Доха его распахнулась, между красных мехов стало видно бледное плоское лицо в веснушках.

Протасий уперся ногой в корку снега. Возок валило набок. Ямщик спрыгнул, налег грудью на облучок. Крестьяне остановили коней.

Становой вылез и, волоча шубу, пошел в избу Барабановых. За ним вылез из кошевки сопровождавший своего начальника полицейский.

— Здравствуй, хозяйка! — входя в дом, кивнул становой Агафье.

Мужики обступили взмыленных коней, помогали ямщику распрягать их, закладывали в кошевку своих, свежих. Потом все отправились к избе Барабановых.

— Посмотреть, что за новый становой! — приговаривал Тимоха, с деланным страхом забираясь на крыльцо.

— Телятев! Не в насмешку ли теленком назван, — молвил Егор. — Но зубы, как у хорька.

— Людьми торговал, — подтвердил Тимоха. — Слупил большую деньгу.

Силин приоткрыл дверь, заглянул, отпрянул, прикрыв ее, перекрестился, посмотрел на Егора, потом снова приотворил и, набравшись духу, вошел в избу.

Мужики, кланяясь и снимая шапки, вошли за ним.

Становой, сидя за столом, пил водку и закусывал. Перед ним стояла черная и красная икра, осетрина, копченая горбуша. У самовара хлопотала тучная Барабаниха. В синем платке она казалась еще смуглей.

— Рыба если обмякнет, то, как ее ни копти, сгниет, — из кожи вон лез перед становым Федор. — Я первый тут стал коптить рыбу. Как поймаешь, скорей надо вешать в дым. Вот покушайте.

— Созвать всех, — показывая бледным, дряблым, маленьким пальцем на мужиков, вымолвил Телятев.

Рыжий и тщедушный, с бабьим голосом, становой совсем не представлялся мужикам грозным начальником. Он казался вялым, мерклым, все делал словно нехотя, небрежно: не то был обижен, не то ему все не нравилось.

— Да все вот пришли, — приговаривал Барабанов.

— Все собрались? — косо взглянув на мужиков, спросил Телятев.

— Все…

Становой нахмурился и, не обращая никакого внимания на мужиков, опять как бы нехотя стал тыкать вилкой в тарелку. Тут же сидел полицейский, уплетая икру и копченую рыбу.

После завтрака Телятев поднялся. Сразу вскочил полицейский.

Федор надел на станового шубу.

Ни на кого не глядя, Телятев прошел мимо расступившихся мужиков.

— Покажи мне деревню, — сказал он на улице Федору.

Но что бы тот ни показывал, становой хмурился недовольно и смотрел на все так, словно все это было ни к чему, а когда ему показали мельницу, он махнул рукой и отвернулся.

Илья держал коней. Егор не пошел с начальством. Остальные мужики ходили следом за Телятевым.

Никто не мог понять, что все это означает. Опился ли становой по дороге и теперь не в своем уме с похмелья, или у него какой-то злой умысел?..

Телятев вдруг пошел быстро к барабановской избе, приказав мужикам следовать за собой. Он опять велел позвать всех. Кликнули Егора.

— Так хорошо живете? — когда все собрались, спросил Телятев, улыбаясь как-то кисло.

— Не жалуемся, — отозвались мужики.

Вялый и болезненный на вид становой, похоже было, не собирался их допекать придирками. Такой казался неопасным.

Телятев помолчал, поморщился, достал какие-то бумаги, нехотя перелистал их и вдруг быстро свернул и спрятал.

— В своем ли уме человек? — шепнул Силин на ухо Егору.

Телятев обежал мужиков взором и потупился.

— А как охота? — спросил он.

Мужики стали было рассказывать про свои промыслы, но Телятев опять махнул рукой, приказывая замолчать.

— Ну, так вот, — проговорил он тонким голоском и строго оглядел присутствующих. — Все, что вы мне показывали, теперь не нужно. Вам придется переселяться на новое место.

— Ка-ак?.. — разинул рот Пахом. Его словно удар хватил, лицо обмякло.

«Вот уж становой так становой! Год не ехал, а приехал… Какая подлюга!» — подумал Егор. Он не поверил словам Телятева, но почувствовал, что этот маленький тщедушный человек хочет отравить ему новую жизнь. Мало ли чего не бывает, когда чиновники начнут выматывать деньгу. Вспомнил Егор, какой произвол был на старых местах, каков там рабский страх народа. И заметил Егор, что этот старый страх перед начальством шевельнулся сейчас в душах поселенцев.

— Так вам придется с этого места переселяться, — вразумительно и властно продолжал Телятев, подымая бледный маленький палец. Откуда вдруг в нем явилась осанка! Речь стала резкой, взор твердым. Раньше он терся вблизи столицы и имел очень смутное представление о том, какова жизнь тут и каковы люди.

— Как же так, господи! — запричитала в углу Барабаниха.

В душе она догадывалась, к чему идет дело, и полагала, что тут кстати выказать испуг и отчаяние.

— Получилась ошибка, — с холодным, жестким выражением лица продолжал становой. — Вас не туда поселили, куда следовало.

Силин растолкал товарищей и выскочил вперед.

— Людей с места согнать нельзя! Нынче — воля!

Телятев посмотрел на него пристальным взором.

— Баня у вас запирается? — спросил становой у Барабанова.

Тот кивнул головой.

Телятев подозвал полицейского.

— Кто будет противоречить, надо посадить в баню, а потом отправим в тюрьму.

— Как же так?.. — пробормотал Федор.

— Я вам покажу волю!.. — вскакивая с места, тонко закричал Телятев. — Сейчас велю под арест! — Он был бледен, большие его уши покраснели. — В Богородском за такие разговоры старика Митрофанова запороли. Недавно я сам согнал деревню новоселов. Никто не пикнул. Выселить! Разбойники! Мерзавцы! Сели, где не надо. Я вас!.. Летом дома снести! Начальство допустило ошибку и будет отвечать за это. Будем вас переселять в Тамбовку… На Быстрый Ключ. Самых непокорных — на Сахалин!

Телятев поманил к себе Егора.

— Да ты запомни, что я не шучу, а говорю всерьез! — сказал становой, словно догадываясь о мыслях мужика по его невозмутимому виду.

Потом Телятев выгнал всех и лег спать, приказав не беспокоить и пригрозив, что если что-нибудь случится, то он пришлет команду из города.

«Не стыдно ему, собаке, язвить людей в самом их светлом и заветном! Нехитро придумал, но и то испугал», — выходя, думал Егор.

У станка запряженные лошади звенели колокольцами. В кореню запряжен новый конь Егора, молодой Саврасый. За лето кони одичали, отъелись. Они били копытами, нехотя шли в упряжке. Горячая тройка ждала станового. Везти должен был Илюшка Бормотов.

Егор думал, что жизнь людская, труд, счастье народа для начальства ни гроша не стоят. «Врет становой, врет вражина! Не посмеет сселить, да и никому не надо сселять деревню, — стоит она на нужном, прекрасном месте. Просто пронюхал, что есть золото, захотел разжиться, умней ничего не придумал, чтобы напугать. Да еще узнал, что у нас хорошие охотники. Заплатили ему Барабановы двадцать пять рублей и все дело испортили: теперь он станет вымогать!»

Илья Бормотов с бичом молча, с нетерпеливым видом прохаживался перед станком, хлопая себя кнутовищем по валенкам. Он тоже был в избе. Пока он слушал станового, жена его Дуняша держала коней.

Силин подошел к Егору.

— Связать его? — спросил он.

— Нет… Дай я его прокачу, — сказал Егор, обращаясь к Илюшке.

— Нет, дядя Егор, побереги себя. Я ему покажу!.. — ответил Илья, дико сверкнув глазами.

— Долго же он думал. Ну и теля, — сказал Егор. — На какие выдумки пустился!..

Становой поспал недолго. Проснувшись, он подозвал Барабаниху, велел подать чаю и закурил папиросу.

— Золото моешь? — как бы между прочим спросил он Федора.

— Да как сказать… — замялся Федор.

— А ну, подай сюда. Что у вас за золото?

У Федора заранее было приготовлено для начальства золото со шлихами, «с блеском» и всякой дрянью. Он достал мешочек.

— Вот сюда, — показал дряблым пальцем на тарелку Телятев. — Еще подсыпь, не жалей!

Он склонился к тарелке, выбрал кусочки породы, выдул пыль.

— Еще сыпь. Что, больше нету? А кто еще моет?

— Больше никто, — ответил Федор.

— Врешь.

— Ей-богу!

— А далеко отсюда моете?

— Далеко, шестьдесят верст. Только осенью, как хлеба уберем, да маленько летом. От хозяйства нельзя уйти…

Становой косо на него поглядывал. Федор стал уверять, что поблизости есть богатое месторождение золота, но что разработать его не удастся, если нужно переселяться.

Тереха и Пахом принесли Телятеву черно-бурую лису.

Становой накинул шубу на плечо и вышел, не глянув на них.

— Ты скажи соседям, что переменить решение начальства не удастся, — заметил Телятев, усаживаясь в кошевку.

Пахом подошел к кошевке, держа в руке лису, и растерянно ждал. Тереха догадался сунуть лису в кошевку под меховое одеяло.

— Отсрочки, может, год выхлопочу для вас, — объявил становой братьям Бормотовым. — На год-два.

Он закутался в доху.

— А ты смотри у меня!.. — вдруг пригрозил он Егору. — Трогай! — Он ткнул в спину молодого Бормотова.

Илья взмахнул бичом. Кошевка забилась на рытвинах.

— Потише, потише! — тонко выкрикнул Телятев.

Мужики, стоя на релке, смотрели вслед уносившейся кошевке. За ней вилось снежное облачко.

— Он душу из него вытрясет, — засмеявшись, сказал Силин.

На полпути между Уральским и Бельго Илья вдруг изо всей силы стал хлестать коней, и они понесли.

— Ты что делаешь, подлец?! — закричал очнувшийся от дремы Телятев. — Держи!..

— Держи сам, барин! — оборачиваясь на облучке и подавая ему вожжи, ответил Илья.

Полицейский испуганно схватился за короб.

Сани мчались все быстрее. Стойбище Бельго быстро приближалось.

Кошевку ударило о торос. Полозья треснули. Лопнул и стал разлетаться в щепы короб. От удара о следующий торос кошевку так метнуло, что вылетел полицейский. Дикие, взлохмаченные кони, навострив уши, помчались, как по воздуху.

Телятев, хватая вожжи, закричал на них.

— Застрелю!.. — орал он на ямщика.

— Стреляй, ваше благородие! — ответил Илюшка, следя за каждым движением станового.

На раскате Телятев вылетел и ударился головой о торос.

Короб вырвался из-под ног Ильи, и он с вожжами, намотанными на руки, волоком несся по льду. Его било о торосы. Один раз ударился головой так, что искры полетели из глаз. Тройка внесла его на вожжах на берег и остановилась у станка.

Телятева долго не было видно.

Перепуганные тамбовцы поехали за ним. Становой, прихрамывая, плелся среди торосников. Лицо его было в синяках и крови.

— Чьи это кони? — поджимая губы, спросил он у Ильи, приехав на станок.

— Крестьянские, — ответил Илья. — Долго ходили на воле, от упряжки отвыкли.

— Что ты хочешь этим сказать? — сквозь зубы спросил Телятев.

— Их удержать нельзя, — усмехнулся Илья.

— Этих коней убери со станка, — спокойно ответил Телятев, но лицо его стало бледней обычного.

У Ильи по примеру Бердышова на всякий случай в кармане в дороге всегда лежал револьвер. «Чуть что, я его уложу!»

Телятев некоторое время поглядывал на Илью пристально. Но тот уже понял, что становой струсил и что с ним, как и с любым нахалом, робеть нечего.

Еще осенью Иван говорил, что новый становой вымогатель, что его за жульничество убрали со старого места. А сюда он приехал, как и все чиновники, только чтобы нажиться и снова убраться на запад.

«Пусть помнит!..» — думал Илья. Он чувствовал, что при случае становой ему отомстит.

В тот же день Илья верхом поехал обратно, ведя пристяжных на поводу.

Прибрежные скалы чернели над его головой. Ледяной ветер гнул на их вершинах огромные деревья.

На реке крутила непогода. Понурые, уставшие кони в белых заиндевелых завитках шерсти, с сосульками на мордах отряхивались от снега, лениво позванивая колокольцами у подъезда.

Пришла первая почта сверху.

Ямщики по двое с трудом выгружали из кошевы тяжелые кожаные кошелки с железными застежками, похожими на цепи.

Закончив выгрузку, все повалили в теплый станок. Там же собрались уральцы. Тракт открылся. Пришел первый обоз, зимнее движение по льду началось, народ тронулся, потек.

По рассказам ямщиков, обоз с великим трудом удалось довести до Уральского. Здесь решили ждать окончания пурги, пустить вперед лыжников и подводу с нарубленными вешками, чтобы обозначать путь заново: старые занесло.

Кони, закрытые шубами, стоя дремали за станком, под ветром. Их заносило снегом. Поднятые оглобли кошевок торчали под окнами.

Ямщики внесли сбрую и почту в помещение станка, стучали обледеневшими валенками, смеялись, радуясь предстоящему ночлегу.

— Ветер в лицо бьет, глаза слепит, — говорил старый знакомый Егора, пожилой «сопровождающий», входя в дом Кузнецовых и сдирая с ресниц ледяшки. Вместо усов у него надо ртом желтая от куренья ледяная подкова. Когда он отогрелся, из-под протаявшего льда выступили его пышные усы. «Сопровождающий» скинул полушубок и стал рыться в сумке.

— Дождался ответа, Егор Кондратьич. Тебе письмо.

Мужики и парни столпились вокруг.

Это был тот самый человек, с которым прошлой зимой отправил Егор письма. С тех пор Егор встречал его много раз и все ждал ответа.

Не теряя осанистого вида, «сопровождающий» не торопясь перебирал письма.

— Вот не это ли? — протянул он рыжий конверт.

В сумке у него лежало несколько писем для крестьян, живущих по тракту.

В избу Егора слушать письмо собралось все поселье. Видя, что все бегут к Кузнецовым, пришли туда же ямщики и даже солдаты.

Письмо начиналось с поклонов и благословений.

— «Письмо ваше получили, за что шлем спасибо, — звонко читал Васька. — Хлеба нынче не уродились. Собрали хлеба мало. Лука Тимофеевич стал тысячником и кормит народ, раздает в долг. Нынче все мы в большом долгу. Уж хлеб брали у него. Бога молим за благодетеля. Как будем отдавать и чем, не знаем. Он что захочет с нами сделает».

Федор Барабанов остановил чтеца, многозначительно вскинул брови и помолчал, поднявши палец.

— А быстро же стали письма ходить, — заметил Тереха.

— Читай дальше, — велел Егор.

— «У нас нынче плохо с хлебом…»

— Это уж ты читал.

— Нет, это я дальше читаю, — отвечал Васька, державший прочитанное пальцем.

— Видишь ты, горе какое! — всхлипнула бабка Дарья, и лицо ее безобразно скривилось. Как бы желая скрыть свою горечь, старуха закрылась фартуком.

Долго еще читали письмо крестьяне, плакали, а потом смеялись.

— Агафон-то женился! Ух-хо-хо!.. На Марье! Гляди… Слыхал, а Маруська-то…

Все так развеселились, что парнишки, сидевшие в углу на дедовой кровати, решили, что чтение окончилось, и забренчали на бандурке.

— «А у нас другие лямки надели, пошли в город искать заработки. Напишите, как вы шли дорогой. И еще нам бы узнать про Амур. Лука говорит, что на Амуре люди живут с двумя головами, и мы не знаем, верно ли, и как вы там живете. Еще ждут войны, и на Каме наборы, говорят, начались…»

— От благодетеля Луки мужик из Расеи готов к людям о двух головах уйти, — заметил «сопровождающий».

— Звать бы их! Да сами не знаем, где жить будем, — со злом сказал молодой Кузнецов.

— Кто выживет-то, может, дойдет! — добавил дед. — Эх, жизнь!.. А тут, гляди, опять погонят…

Наутро вперед пошли лыжники пробивать сугробы, повели за собой подводу с вешками.

Обоз тронулся, звеня колокольцами. Снежные вихри еще ходили по релке, но пурга уж стихала. Сквозь волны снега, несущегося в выси, проступало солнце. Ветер мел снежную пыль, засыпал набело ямщикам складки дох и полушубков, порошил на лошадей, на их белую, в обледеневшем поту шерсть.

Уехали Федька, Петрован, ушли солдаты охраны.

На другой день в собственном возке с застекленным окном и с печкой с железной трубой в кожаном верхе явился в Уральское Петр Кузьмич Барсуков. Он глубоко возмутился, услыхав, чем пугал крестьян Телятев.

— Это глупости, конечно! — воскликнул он.

Но Барсуков сам очень расстроился таким известием. Мужики заметили это.

«Неужели что-то есть?» — думали они.

Барсуков говорил крестьянам, что быть этого не может, ни в каком случае людей, с таким огромным трудом устроившихся на новом месте, не выселят.

— Эта земля ваша по закону, — говорил Барсуков, а сам думал, что если речь зайдет о поддержании авторитета станового, то вся полиция будет заодно и, пожалуй, мужиков прижмут, может быть, спровоцируют на бунт. «Какая бессовестная полицейская выдумка! Даже один такой разговор Телятева — преступление, глумление над людьми, над их идеалами. Если мужики не станут платить становому, он найдет какое-нибудь средство вымогательства. Он пронюхал, что тут золото… Чего у нас не случается! Телятев — ехидна, от него всего можно ждать. Будет пугать людей насильственным переселением, требовать меха, золото. Станет развращать их, подавать худшим из них дурной пример».

Петр Кузьмич решил ободрить крестьян, дать им веру в собственную правоту.

— Я слыхал, Кондратьич, — сказал Барсуков за обедом у Егора, — что ты стал золото мыть.

Егору не хотелось признаваться. «Чем меньше люди будут знать, тем лучше, — думал он. — Дело все же незаконное».

— Нет, не мою, — ответил он твердо.

— Моет, а сам боится, — подавая к столу и улыбаясь, молвила Наталья, не расслышавшая, что сказал муж, и никак не полагавшая, что он может соврать.

— Выручает тебя жена, — весело оказал Барсуков. — Меня не бойся. Мне можно все оказать.

— А это вы про что? — спросил Кузнецов, как бы спохватясь. — Про прииск-то? Да в свободное время что же не мыть! — Он помолчал; степенно погладил бороду и добавил из гордости, желая показать, что ничего не скрывает: — Мы и зимой моем.

— Неужели и зимой? Я никогда не видел, чтобы мыли зимой.

— На прорубях. Черпаем песок и моем.

Егору стало неловко. Он решил, что следует доказать, что ничего не скрывает. Он предложил Петру Кузьмичу съездить на промывку.

— А ты не боишься, Егор Кондратьич, что каждый захочет получить от вас это золото? — спросил Барсуков по дороге на Додьгу.

Егор смолчал. На новой земле он страстно желал видеть свой род сильным и многолюдным, дать ему закалку, сноровку, достаток, призвать сюда народ со старых мест, помочь новоселам укрепиться. Пока что сделано мало. Небольшой достаток вытрудил Егор своими руками. А золото придавало народу силу, было ему подмогой на нови, там, где жизнь давалась вдесятеро трудней. Уже составилась старательская артель. Айдамбо на днях явился с женой, сказал, что «желтых соболей» пришел ловить. Парень вообще не дурак: поповской выучки.

Среди берегов с черными елями и белыми и черными березами на льду горной речки темнел бревенчатый балаган с трубой.

— Да ты, Егор Кондратьич, изобретатель! Это же целая фабрика! — воскликнул Барсуков. — Как у тебя силы хватает все сооружать?

— Кое-как все слажено. Наскоро, — уклончиво отвечал мужик.

Это все, как и мельница, и невод, и баня, сделано было не одним Егором. Кроме Кузнецовых, тут трудились Бормотовы, Силины, китайцы, гольды, Айдамбо с Дельдикой, каторжники. Но Егор не стал говорить про артель.

В балагане маленькая железная печь. В углу поленница дров. На льду, чтобы не таял, когда жарко, настил из сухой травы. Прорубь укрыта деревянной лежачей дверью.

Егор затопил печурку.

— Ребята приходят и моют. Я печь поставил.

— Чтобы не простудились?

— Нет, чтобы лоток не обмерзал. Балаган на полозьях. Вымоем место, потянем на другое.

— Коня запрягаешь?

— И сам утащу.

Егор поднял дверцу над прорубью.

— Не оступитесь!

— Да тут не глубоко.

— Утащить может, течение быстрое.

Егор взял черпак, через прорубь нагребал со дна реки песок и гальку, бросал на лоток; потом стал лить на него воду.

— Мы летом заметили, что жила идет в реку. Содержание плохое, но нам много и не надо. Как могли, гребли со дна — ноги остудили. Вода горная, ледяная. На Амуре в кетовую рыбалку теплей вода, чем здесь летом. Илья к ногам груз привязывал, чтобы водой не сбило.

— Ну хорошо, но ведь скоро речка перемерзнет, что же тогда будешь делать?

— Когда перемерзнет, можно лед вырубать и долбить пески. Да эта речка не перемерзнет совсем.

Не желая, чтобы Барсуков принял его за хищника, ищущего наживы, Егор рассказал про намерение расчистить пашню на Додьге, устроить заимку.

Барсуков задумался, глядя на черную воду, бежавшую, как в подполье.

Кузнецов промыл пески, перебрал настилку — «ветошь» — в желобах, выбрал золотые крупинки.

— Я думал, ты вечный землепашец и от земли никуда, а ты, оказывается, предприимчивый человек: не бросая земли, все время обращаешься к промыслам.

Все восхищало тут Барсукова. Во всем он видел сметку, природный ум крестьян, их способность к широкой деятельности. «Да, такой, как Егор, выйдет в люди!» Но тут ему пришло в голову, что ведь Кузнецова могут сгноить за это.

Егор заметил, что Барсуков чем-то озаботился.

— Егор Кондратьич, — спросил чиновник, — а ты моешь тут, как сказать, ну… — он замялся, не зная, как выразить свою мысль, чтобы не обидеть мужика.

Егор, до того оживленно толковавший, что он еще на Урале видел вот такое устройство промывки, теперь догадался, что расстроило Барсукова, и опешил. Он уже привык, что к незаконным его работам все относятся, как к должному. «Да ведь Петр Кузьмич не таков», — подумал он.

— Заявки я не делал, — сказал Егор. — Хотел заявку сделать, да отговорили. Против мира не пойдешь.

— А приходится подсыпать становому?

— Да нет, — ответил Егор, — я ему ничего не давал. А что моем без заявки, так греха в том не видим.

— Как люди, так и ты? — смеясь, спросил Барсуков.

— Да, верно, как люди, так и Марья крива!

— А знаешь, Егор Кондратьич, может, стоит сделать заявку? Дело, конечно, твое…

— Заявку? — встрепенулся Егор.

— Конечно! Дело тут чистое, и ты пример подашь другим. Составь артель из ваших крестьян, если один не хочешь, выберите уполномоченного и пожалуйте к нам в Николаевск. Я помогу там тебе. Вообще в случае чего приезжай прямо ко мне.

— Да я бы рискнул, Петр Кузьмич, но люди не согласятся. Говорят, хлопот не оберешься. Отводы, отмеры, платежи… Горные[33] сюда придут… Ведь все моют, никто заявок не делает.

Егор хотел сказать, что даже поп и тот не велит делать заявку.

— Ну и что ж? Надо идти на все это смело, чего же бояться? — убеждал Барсуков.

Он оживился. План действий благородных сложился в его голове. «Сегодняшняя поездка была очень кстати!» — думал он.

— Мы можем пример подать действительно. Правда, я понимаю: мыть тайно спокойнее; но в один прекрасный день у тебя могут быть неприятности. И неужели мы не преодолеем всех препятствий?

— Хуже-то, конечно, может быть…

— Да и сам посуди: действительно, все моют, то есть хищничают. Но значит ли это, что и ты должен хищничать? Подумай сам, что мы за жизнь создадим в стране, если мужик или артель крестьян, ну, словом, не капиталист, а простой человек не смеет обратиться к государству и получить позволение мыть золото, когда оно у него на огороде. Правда? Нелепость какая-то! Ведь перед законом все равны и у всех есть право. Если каждый будет таиться, зачем же тогда законы? Суди сам, Егор Кондратьич, что у нас за государство, если жить можно только крадучись, тайком. Нет, даже необходимо сделать заявку и подать пример!

Егор и сам не раз думал, что не надо бы таиться. И только его крестьянская ненависть к чиновникам и вообще ко всему казенному, его страх перед учреждениями останавливали мужика. Но не в его натуре было делать что-либо крадучись, прятаться.

— Я не прочь, — оказал Егор.

— Видишь, вот Телятев говорит, будто исправник требует снести вашу деревню. Тут дело не в деревне. Знаешь, что это за люди? Я думаю, тут дело в прииске, — нужен повод, чтобы сорвать деньги с вас.

Егор знал, что в поселье все подымутся против заявки. Но охотников на золото много. Телятев подаст пример, и скоро каждый писарь и каждый полицейский будут залезать в мужицкий карман, как в свой собственный. Кроме того, Егор хотел бы устроить на Додьге нечто вроде фабрики. У него уж придумано было целое сложное устройство, как быстрей промывать пески. А если мыть тазом — нечего и думать про заявку!

Петр Кузьмич во всем, что бы он ни делал, исходил из убеждений, которые вынес из Петербургского университета. И вот он уже мечтал, что напишет друзьям своим о новой форме общности промыслового труда, об изобретательности в горном деле простых крестьян-землепашцев и так далее и так далее. Знание простой сибирской жизни уживалось в нем с умозаключениями, сделанными еще в Петербурге, в студенческую пору. Он надеялся, что сумеет подтвердить те законы будущего развития общества, которые полагали единственно верными в либеральных кругах петербургских народолюбцев.

Узнавши, что китайцы приписались к общине Уральского, Барсуков говорил о том, что надо быть осторожней с китайцами, что их множество, они наводнят Амур. Он не советовал принимать китайцев и дозволять им приселяться.

Под вечер ехали в Уральское. Егор думал, попросит ли с него золота Барсуков. Он ожидал, что, чего доброго, Петр Кузьмич не зря ездил, не из пустого любопытства. Но Барсуков ничего не говорил.

— Взял он с тебя? — спросил у Егора Барабанов.

— Ничего не спросил.

— Завтра спросит.

— Егора опять жизнь бередит, — толковал дедушка Кондрат. — Задумываться стал: верно ли, мол, народ-то я привел? Тут, мол, то же самое…

— Это становой людям мозги ожег, — отвечала старуха.

— Нет, это вон поганец во всем виноват, — бранил дед Ваську. — Леший его дернул золото найти!

На другой день Барсуков уехал в город.

Егор поговорил с народом о заявке, но почти вся артель решила, что ничего подобного делать не надо, а Тимоха и Федор корили Егора, что возил Барсукова на Додьгу. Припомнили ему и Максимова.

— Мой да молчи! До меня дошло дело, я оказал Телятеву, что мою сам, один, и я заплатил… Дал золота ему. А грех на мне на одном… Вот вы все корите меня, что, мол, Федор такой-сякой, а Федор все на себя взял, никого не выдал!

Артель покрыла Федору золото, что отдал он становому.

«Это я ловко им ввернул, что все на себя взял!» — думал Федор, переиначивая в мыслях значение своего порыва. Теперь оказалось, что он и Телятева подкупил и соседей пораскошелиться заставил. «А становой будет считать, что это все от меня одного. И своих я не выдал!»