Амур-батюшка. Книга 2

Глава сороковая

— Эх, жених, туда-сюда на почтовых гоняет! — закричали девушки, разбегаясь, когда, чуть не наехав на них, Илья вкатил с колокольцами на «обратных». Он приехал погостить к невесте.

— А где Пахом Терентьич? — выскакивая без шапки на улицу, окликнул его Спиридон.

Илья осадил коней, бросил вожжи, выпрыгнул из кошевы.

— Отец дома остался, потом на своей лошади приедет.

— Я слыхал, что вы вместе собирались.

— Собирались вместе, — отвечал Илья. — Тятя и меня хотел задержать.

— Что так? — небрежно спросил Спиридон, втайне насторожившись. Он опасался, не запустил ли Иван какое-нибудь сомнение в душу Пахома.

— Да он вот-вот будет. Сам все хотел повидать вас.

— А-а!..

Илья пошел в избу.

Дуня, увидев Илью, засмеялась счастливо и, схватив его за руки, наклонила голову, словно желая прислониться к его груди.

Илья снял шубу.

Мать, сидя у прялки, искоса наблюдала за ним и за Дуней. Они разговаривали стоя. Речь у обоих так и лилась, ласковая и кроткая. В лице выразилась спокойная, мужественная уверенность. Он ласково и снисходительно слушал свою подругу. Он был выше Дуни на полголовы и смотрел на нее сверху, как сильный и старший.

Видела мать, что приезд его — отрада для дочери, что она не нарадуется, не наговорится с ним, что на его сильной и широкой груди желает она найти покой и защиту.

Дуня тронула вышивку на косом вороте новой его рубашки, взглянула в смуглое лицо, в синие глаза, тронула копну его в кружок стриженных волос. У нее самой голова такая же темно-русая; две тяжелые косы легли на спину. А Илья повзрослел, похорошел, взор его стал тверже. Она рада, что жених ее так прекрасен.

Мать смотрела, и сердце ее радовалось и болело. Радовалась она, что они рады друг другу, что не наговорятся, что, видно, они друг другу всласть, не чувствуя ног, стоят, не насмотрятся. Все забыли. И льется, льется речь их… О чем бы? Ах, молодость!.. Вот дети равные, одногодки.

Дуня уже заглянула к нему за кушак, вытащила кисет, потрогала ножны кинжала, что купил он на баркасе.

А болела материнская душа, это над этими детьми, которые не наглядятся друг на друга, вьется коршун…

Жених с невестой ушли в горницу и беседовали там.

Спиридон пришел. Сели к столу. Спиридон позвал их. За обедом стал осторожно спрашивать, как живет Пахом, желая выведать, нет ли опасности с этой стороны. А потом, переменив разговор, рассказал про нападение барса.

— Вся деревня струсила у нас. Заметил, когда въезжал, Сильвестр с ружьем ходит? Вот охотники! А все хвастались, что могут взять зверей. Вот пусть попробуют. Родион и тот трусит. Потому что настоящей смекалки нет.

Илья, зная, что будущий тесть его знаменитый охотник, посмотрел на него вопросительно.

— Ты не вздумай!.. — сказала Арина.

Но Спирька и не собирался на барса. Сейчас вокруг ходит зверь пострашней. Отец силы бережет и сам начеку. Рисковать идти в такое время на барса — нечего и думать. Но чем больше он издевался над трусостью соседей, тем внимательней слушал его Илья.

Явился Родион, послушал разговоры и сказал:

— Ты не вздумай Илью послать на барсу. А то ведь хочется отличиться перед невестой. Скажет, мол: «Она зверя гоняла, а я чем хуже?» Ты слыхал, как Дуня головешкой барсу напугала?

Илья хранил гордое и бесстрастное молчание: он твердо решил убить барса.

— Он ко мне пойдет ночевать, — сказал Родион. — Завтра есть к нему дело общественное.

По пути домой мужик при свете луны показал свежие следы зверя. Сидя на корточках и ползая от следа к следу, Родион тыкал в них прутиком. С досадой поглядывая на чащу, скрывавшую барса, он сказал:

— Вот этой стороной и пошла: прямо пашней — и в ложок. Но такого охотника еще не нашлось, чтобы один убил барсу. Был какой-то вятский, кидал огнем в нее, но не убил.

Шишкин привел Илюшку домой и велел лезть на печь. Парень вскоре захрапел.

— Спит, — сказал Митька, заглянув под занавеску.

— Надо за ним присматривать.

Под утро сквозь сон Шишкин услыхал, как скрипнула дверь, и проснулся.

За Окном стояла густая предутренняя синь. Должно быть, Илья вышел на двор.

Мужик лежал, ждал и слушал. Илья не шел. Родиону хотелось спать. Он перевернулся на другой бок.

Вдруг словно кто толкнул его. Родион проворно вскочил.

«Скоро же рассвело!» — подумал он с удивлением, глядя в окно.

Илюшки на печи не было. Исчезло и ружье его.

— Ушел на барсу! — воскликнул Родион и босой выскочил в сени. — Эй, Митька, живо собирай всех!

Дуня прибежала к Шишкиным.

— Я тебе, дядя, глаза выцарапаю! — кричала она. — Ты и тятя сами его распалили! Чего городили при нем! Он, знаешь, горячий какой? Про охоту слышать спокойно не может. Зачем его бередили? Хрыч ты старый! Я бы ночь не спала, его укараулила.

— Ну как я не уследил!.. — хватался Шишкин за голову.

Прибежал Спирька. Оба охотника, перепоясанные патронташами, с ружьями в руках пошли на лыжах по следу Илюшки.

Лыжня его шла по свежим следам зверя. Взобрались на отрог хребта и, тормозя ход, налегая на палки, помчались, падая вниз, в долину.

«Далеко же он успел уйти!» — думал Родион.

Вдруг Спиридон, быстро мчавшийся впереди, вздымая лыжами волны снега, резко повернулся и встал лицом к вершине. Из сугроба торчали красные космы шерсти и пятнистые бока барса.

— Эй!.. Тут тигра! Уже готова!

Родион поднял лапу зверя:

— Еще не остыла, теплая… Он ее недавно застрелил.

— Давай-ка перевернем!

Мужики вывернули зверя из снега.

— Ловко он ей попал!

— А вот и он сам! Эй, Илюха, вставай! — крикнул Родион, уверенный, что если охотник убил зверя, то сам жив.

В снежном заструге, как бы утонувши в нем, распластавшись, ничком лежал Илья Бормотов.

— Лицо в курже!

— Значит, дышит, — сказал Родион.

Илью пришлось растирать снегом. Он стонал. Рубашка его была в мерзлой крови.

— Он ее, видишь, застрелил, а она, уже пристреленная, его схватила. Вон сколько он пролетел, как распахал сугробину: хотел, видно, к дереву подойти… Все же он ее достиг!

Раненого привезли в деревню.

— Сокол ты мой ясный, это я тебя загуби-ила!.. — ревела Дуня, кидаясь к саням.

Илью подняли, и она увидела его растрепанные волосы и обезображенное страданием красное лицо с заледеневшими слезами на ресницах.

— Ох-ох!.. — застонал он.

Дуня, рыдая, кинулась к нему.

— Да отведите ее! — дико крикнул Родион. — Она только зря ему сердце травит. Ничего с ним не станет. Ты, Илья, не слушай ее!

— Караульщик ты несчастный! — кричала Дуняша. — Как не станет! На нем лица нет!

— Вот сейчас начнется карусель!.. — сказал Шишкин. — Пахом приедет… Это мужик крутой, он с нас за сына спросит… Что бы сделать? Старуху бы Кузнецову сюда, она быстро вылечит. А то, может, шаманку из Халбы? — Растерянный Родион стоял среди толпы. Шапка его перевернулась задом наперед. — Или давай Козлиху! Есть своя лекарка, и ладно!

— До свадьбы заживет, — обмыв рану, утешала Илью знахарка Козлиха. — Кости целы. Вари-ка ему, Дуня, вот этой травы да прикладывай. Хорошо бы свежего мясца, говядинки с чесноком, с хреном, да спирта. А лучше всего чайку крепкого. Кровь-то разогреть…

— Бабонька, родимая, я тебе шаль свяжу, — обнимала ее Дуняша, — только вылечи!..

— Еще крепче будет, касатка, — улыбаясь кивала старуха. — И-и, родная, разве это раны! Днями встанет и пойдет.

Пахом и Тереха Бормотовы молотили снопы на амурском льду. Работа шла весело и дружно, когда с Экки на лыжах прибежал Васька Кузнецов. Все пошли в избу, и там мальчик прочел телеграмму:

Сразу ехать Пахом не мог, так он был взволнован. Мужик высидел в избе полчаса, потом опять пошел молотить. Он лишь забыл надеть шапку, хотя на Амуре начался ветер.

Пахом работал и думал об Илье, не желая поддаваться отчаянию.

На другой день он дождался низовой почты. Ямщики рассказали про охоту Ильи на барса. Разузнав все толком, Пахом отправился в Тамбовку.

Ехал он, не торопясь, не изнуряя лошадь.

Встречные передавали Пахому все ту же весть и удивлялись его спокойствию. Через два дня, подъезжая к Тамбовке, Пахом примерно уже все знал. Он догадывался, как тамбовцы беспокоятся, что случилась с парнем такая беда и что отец рассердится на них. «Илья не утерпит, если ходит поблизости зверь, — как им было углядеть?..» Пахом не винил тамбовцев и взыскивать ни с кого не собирался.

— Я утром встал, поглядеть пошел, — лежа на постели, рассказывал отцу Илья, — вижу — след. Мы и накануне ходили следы глядеть, а видно было плохо.

— Это я его распалил, — сетовал Родион.

— Ну, думаю, дай погляжу, что дальше. Сходил домой за ружьем — на случай, если тигра встретится.

— Это я слыхал, как он за ружьем заходил, — сказал Митька.

— Ах ты, тварь! — не вытерпел Спиридон. — Что же раньше молчал?

— Нет, это я виноват, упустил, — твердил Шишкин. — Винюсь…

— Ну, ничего, как-нибудь. Только вот зачем же телеграф беспокоили?

— Это не мы, а Дуня. Требование представила, чтобы выбить телеграмму про Илью, — оправдывались тамбовцы.

— Кричит на меня, — продолжал Родион: — «Караульщик ты несчастный, поезжай на станок, тятю, маму утешь, а то ямщики приедут — наврут!» Покоя не дала, пока телеграмму не отбили.

Через неделю в Тамбовку с почтой приехал Сашка-китаец. Он распряг лошадей и поспешил проведать Илюшку.

Сашка удивился и обрадовался, встретив его на улице.

— Илюшка сам ходит! Ну, здравствуй! Моя слыхал — тебе барса убил. Тебе здоровый теперь. Холосо! — Он обнял парня.

Сашка пообедал у Шишкиных. Вечером вместе с другими ямщиками и с тамбовской молодежью он сидел у ворот.

— Тебе стал толстый, — говорил он Илье. — Че тебе, как лечился, какой корень кушай?

— У нас какие корни, — отвечал Илья. — Хрен да редька.

— Ему, Сашенька, невеста каждый день пироги печет, — заговорили девки. — Уж она его откармливает! А тебе бы тоже надо жениться. Тебе бы твоя баба талой да чумизой порала бы каждый день, да хреном с редькой.

— Наша есть китайская пословица: больной кушал хрен, чай пил — и не надо фершала: выздоровел и сам пошел!

— Саша, а мы слыхали, что ты женишься, — подсела черноглазая Нюрка.

Сашка чему-то посмеивался.

— У тебя глаза красивы! — сказал он Нюрке. — Дуня такой глаза — расширял он двумя пальцами свои веки, — а тебе такой, тянул он кожу выше скулы, так что глаза скосились.

Девушки рассмеялись.

— Ну, Саша, расскажи мне что-нибудь, — попросила Дуня.

— Что скажи? Моя знай, ваша скоро свадьба, — кивал он на Илью и на нее. — Тебе жениха лечи: Моя знай, все слыхала. Тебе шибко хороша жена буду. Наша есть такой закон: дедушка родил отец, его родил сынка, сынка — внука, внука еще роди сынка, и все живы! Никто не помирай!.. Так надо живи, много внука надо, вот такой наш закон. Так хорошо. Лучше нету.

— И у них такой закон тоже будет, — смеялась Нюрка и подталкивала Дуняшу локтем.

Бормотовы были небогаты, но справляли свадьбу широко и щедро. Пахом полагал, что, если отец ничего не пожалеет на свадьбу, сын будет жить счастливо.

— Весной тигра кормится барсуком, — громко рассказывал Илюшка. — Где его нору найдет, там сидит и караулит. Как он вылезет, она его цап — и сожрет. У нее вся повадка кошачья.

Спиридон души не чаял в зяте. Теперь Иван бессилен, сбит. Спиридон видел, что Илья настоящий охотник, хороший работник, что он будет сильным, разумным мужиком.

Дуняша в пышном платье и высоком кокошнике кажется рослой, плечистой. Никогда не думал Спиридон, что дочь его такая величавая красавица.

Гости пили и гуляли. Играли скрипки, дудка и бубен. Бабы угощали пирогами, рыбой, окороком.

Спиридон начал рассказывать, как однажды он семь дней не работал, чтобы не дрожала рука, чтобы метче стрелять, а потом пошел в тайгу, встретил стадо оленей и стрелял их одного за другим, не сходя с места.

— Навалил, как рыбу, на снег! — говорил он, а сам все помнил, что опасность еще может быть, что Иван хитер… Но уж теперь ничего не сделает. Мир против него. Тут не торгашеская слободка, девок не продают. Иван не сломил, ожегся.

Пахом пододвинул блюдо с белым хлебом.

— Покушай, сват, — кротко попросил он.

— Хоть камни вались с неба, если я задумал — иду! Я знаю, где зверь. Я оленя могу понимать.

— Хлеб наш. Отведай! — упрямо просил Пахом.

Спиридон поморщился недовольно, не понимая, зачем он пристает со своим хлебом. Спиридон выпил, ему захотелось поговорить, Ивана поругать, а еще про охоту рассказать те необыкновенные случаи, которые на самом деле бывали с ним и которые рассказать никогда не удавалось — никто не верил, что так может быть.

— Я палкой убил одиннадцать выдр! — с чувством выкрикнул Спиридон.

А для Пахома в этом хлебе было два года пути, годы жизни на Амуре, труд на болоте, сушка, корчевка.

— Вот мы его и возвели! — Мужик придавил хлеб пальцем, полюбовался его пышностью и покачал головой, сожалея, что другие не любуются. — У нас мельница своя.

Пахом хотел сказать, что муки такого помола еще не было, что это он к свадьбе сына не пожалел зерна и размолол по-российски. Но мужик заметил, что Спиридону что-то не понравилось. Пахом был смирный и вежливый человек, он совсем не хотел обидеть свата и притих.

«Как люди, так и Марья крива», — повинился он в своем хвастовстве и, подумав, добавил сибирскую пословицу: «Сам себя не похвалишь, как оплеванный сидишь!»

Между тем Спиридон умолк. Он пожевал хлеба. Хлеб на самом деле был хорош. Такого хлеба на Амуре Спиридон еще не пробовал. Илья пахал. Дочь будет счастлива, значит, с куском хлеба.

— Из-под березового леса земля, — уверенно заметил Спиридон.

— Как же! — радостно подтвердил Пахом. — Береза да орешник дают земле силу. А осина все соки из нее высасывает и сама плохо растет. А где стояла береза, там хлеб родится белей. А вот акашник корчевать — жилы высосет. У него, у акашника, что у липы, корень редькой.

Белые груды хлеба громоздились по всему столу; и казалось, хлеб был главным угощением на свадьбе. Белы и румяны были лица детей и молодых крестьянок. Хлеб дал им силу, здоровье.

Затанцевали польку, закружились шали и яркие ситцы. Беременная, растолстевшая Танюша, не смея тронуться с места, порозовела, как румяная булка. Бойко, как девчонка, переглянулась с ней Дуняша.

А Егор сидел и думал, что вот и молодые научились бить барсов, что нынешний год, как и прошлый, начался со свадьбы, и молодежь сплетает деревню с деревней, что там, где на болоте стояла темная чаща, куда страшно было с плота переступить, народ живет, словно здесь вырос. А из-под того леса вырвана земля, на ней выросли тучные хлеба, и на стол легли белые караваи.

— Мечта наша!..

Мохнатый бурый медведь покорно, как собака, лежал в ногах у Егора и грыз кость. Худой, русобородый, не мигая, смотрел Егор на круг гостей. Он радовался за людей. И тем горше было ему знать, что в новой жизни все больше заводится старого. Он замечал тревогу Спирьки. О многом догадывался Егор. Люди построили здесь новые дома и сделали росчисти, играют свадьбы, взрастили хлеба, но еще не умеют устроить жизнь по-новому.

Егор понимал, что своей силой он мог сдвинуть лее с релки, но удержать людей от зла и корысти не может.