Амур-батюшка. Книга 2

Глава двадцать вторая

Васька сидел на корме лодки и с замиранием сердца прислушивался к отдаленному грохоту воды. Вот когда станет он настоящим таежником — побывает на Горюне, где еще никто из уральских не бывал!

Лодка шла тихой протокой между островов. Шум воды на перекатах становился явственней. Вершины скал поднялись над тальниками. Течение стало быстрей… Вдруг леса и луга расступились, и перед Васькой открылась широкая сверкающая река, с пеной несшаяся по каменным уступам прямо навстречу лодке. Желтые, будто ржавые, скалы теснили ее.

В лицо пахнуло прохладой. Слышно, как во всю ширь реки со звоном и грохотом катится по дну галька.

Брызги вдруг обдали гребцов с ног до головы. Вода била через огромные камни и заливалась в лодку. Васька видел, как на горячих плахах днища солнце сразу сушило темные водяные пятна.

— Кауря-я![11] — орет Савоська.

Рабочие дружно поднимаются, лодки ощетинились шестами, как копьями. С веселыми криками гольды, в шляпах, некоторые с трубками в зубах, опускают шесты в пляшущие волны, наваливаются на них, и лодки рывками идут против могучего течения. Васька тоже налегает на шест. Солнце, скалы, крики лодочников, звон гальки, плеск — все нравится ему.

Прошли перекат. Лодки в густой тени лип и ясеней. Вода кажется темно-зеленой. В прозрачной глубине ее видны завалы замшелого, обросшего водорослями колодника. Тонкий корень от затопленного дерева торчит из быстрой, но такой гладкой и на вид тихой воды, что Ваське кажется, будто это корень несется против течения, оставляя журчащий стрельчатый след.

— Тайменя видал? — шутит Савоська. — Чего вниз смотрел?

Уткнув носы лодок в песчаный берег или держась руками за нависшие над водой тальники, гребцы часто отдыхают.

Иван Бердышов почернел от жары. Он работает шестом наравне с гольдами.

— Зверя видал, тайменя видал, — нараспев говорит Савоська, — греб хорошо, шестом толкал… Ладно тебе, Васька, тайга ходить могу!

«Ей-богу, хорошо на Горюне!» — радуясь похвале, думает Васька, хоть и жарко ему и тяжело.

Рубашка липнет к телу, губы потрескались, но вокруг на все посмотреть любопытно, все не так, как на Амуре. Там — желтая вода, тут — прозрачная.

Река подмывает берег. Лес клонится к воде, упали и шумят, шелестят на мелкой быстрине огромные ели. Течение ломает их ветви, колышет, дыбит, наносит к ним щепье и сор. На перекате вода с грохотом валит через лесину волной, тащит ее по камням, дерет и разносит вниз кору.

«Река Горюн! — с гордостью думает Васька. — Горюн! И дерно, что Горюн!..»

Жарища такая, будто пламя пышет. С подмытых берегов лес валится в воду, словно и он пить захотел. Душно. Но Васька знает, что теперь уж, раз поехал, надо терпеть, и он терпит.

— Ну как, охотник? Не сгорел еще? — шутит Бердышов. — Егор вас дома не балует, от этого везде легко.

Иван замечает, что парнишка крепкий и ко всему любопытен. Шустрые глаза его ничего не упустят. Есть ребята, им что ни покажи — все равно. А этот не таков.

Бердышову как-то особенно радостно, чувствует он себя совсем молодым, словно ему не тридцать с лишком, а двадцать.

Вечерами жара немного спадала. Над рекой воздух душистый — цветут липа, сирень.

Ломая голубую блестящую поверхность Горюна, навстречу скользили берестяные оморочки. Приехали орочены и тунгусы. Они жили вместе в одном стойбище далеко отсюда, на озере Эворон.

— Сородэ, сородэ![12] — кланялись они.

— Сородэ!

— У-у, русский!

— Батигофу-у-у-у![13] — в знак того, что Иван нравится ему, тонко и длинно протянул старик тунгус. — Русский купец!

— Чему ты удивляешься?

— На этой речке Синдан ходит, — ответил старик.

— Синдана дома нет, он за товаром пошел, — добавил маленький орочен.

Иван заговорил по-ороченски:

— Мой товар тоже здесь продают. Юкану знаешь? Вместе торгуем.

Васька смотрел на покупателей. Жара, а они в меховых лохмотьях, на пальцах серебро, браслеты на руках.

— Спирта би?[14]

— А соболь би?

— Би, би! — весело восклицали орочены.

— Синдан не велит покупать у других купцов, но сейчас можно, его нет. Он не узнает! Правда? — спрашивали орочены, лукаво улыбаясь, вытаскивая из-за пазух берестяные трубки и вытряхивая из них соболей.

— Мы с озера. Далеко отсюда живем. Шесть дней ехать по речке. Мы обрадовались, что Синдан уехал, и скорей на Амур пошли — купить товар.

Бердышов развернул ситцы, сукна.

— Почем ситец?

Иван назвал цену, показал железный аршин.

— Палка железная! Что за палка?

— Аршин! Материю мерять. Этой палкой, если мерять, обмана не может быть. Китаец махом меряет, вот так, — растянул Иван яркий ситец. — Китайский купец так скажет… — тут Бердышов залепетал по-ороченски с сильным китайским акцентом: — «Моя тебя люблю, твоя хороший, моя с тобой знакомые, за это тебе больше, самый большой мах отмеряю! Только для тебя одного так стараюсь!» — Иван вдруг подскочил и сильно размахнулся обеими руками, растягивая ситец, как бы с надсадой выпятил грудь. — «Видишь, как широко руки развожу, как грудью для тебя материю вытягиваю?»

Делая вид, что изо всех сил старается натянуть мах, Иван опускал руки почти по швам, да так, чтобы все видели, как мах получался маленький.

Орочены и тунгусы дружно захохотали. Хохотали до упаду и гольды-гребцы.

— Ты где так научился? — плакал со смеху Савоська.

Широкоплечий курносый старик в шляпе пересел поближе к Ивану. Он вытянул шею и раскрыл рот, как бы не веря глазам, что русский может так представлять китайца.

— Ну, верно я говорю?

— Верно!

— Кто так делает?

— Синдан! — воскликнул старик. — Который на Горюне купец живет, всегда так делает.

— Он нас бьет и обижает, — вдруг сказал кто-то серьезно, и смех утих.

— Почему так хорошо знаешь китайцев? — спросил толстый тунгус с одутловатыми багровыми щеками.

— Я все знаю!.. Теперь смотрите простой мах. — Иван развел ситец на уровне плеч, и мах оказался вдвое больше, чем в первый раз. — А китаец быстро делает. За ним следить не успеешь! Вот так! — И, ко всеобщему восторгу, Иван заскакал и, выгнувшись, стал быстро приговаривать: — «Я тебя люблю, ты ни у кого не покупай… Русских бойся… Они отравленную одежду продают. Носить будешь — умрешь!..»

Ситец, казалось, волнами перелетал у Ивана из руки в руку, но кусок его, пляшущий на траве, убывал медленно. Курносый старик испуганно затрясся и, поднявшись, пристально заглянул Ивану в глаза.

— Ты смотришь — не китаец ли я? Нет, нет!.. Гляди, глаза белые и два лица — тут и тут, — хлопнул Иван ладонью по своим щекам. — Нос длинный, я — настоящий лоча… А у тебя одно лицо, — показал он на плоскую голову старика. — А у меня правый глаз через нос налево не видит, а левый глаз через нос направо.

После этого Иван показал, как меряется товар аршином.

— Эта мерка у всех русских купцов одинаковая, — объяснил он.

Орочены купили у Бердышова разные товары. Иван угостил их водкой.

— А тебя как зовут? — спросил Иван старого орочена.

— Тири.

— Тири? — удивился Бердышов. — А-на-на! Я знаю тебя.

Старик недоверчиво усмехнулся.

— Речка Дуки, где Унакаси-и-и-камень, — протянул Иван так же длинно и тонко, как старик, когда здоровался. — Там твой балаган был. Два года назад в твой балаган чужой человек заходил. Кусок сохачьего мяса от стегна отрезал. Юколы пять пластин взял. Тебе за это две пуговицы оставил, которые блестят. В пустой кожаный мешок положил… У тебя балаган около дерева устроен был, а в дупле на палке две лисы спрятаны были, выдра с ними связана была вместе.

Орочены переглянулись, пораженные.

— Так это ты был?

Старик совсем растрогался. Дрожащими руками он обнял Ивана и крепко поцеловал его.

— Эти пуговицы у меня на шубе и на шапке. Это самая большая моя драгоценность. Я тогда подумал, что Позя дал мне счастье. Ты мой благодетель… А я думал, не дух ли лесов принес мне счастье! Не может быть, думаю, что за мясо и рыбу кто-то дал мне это.

Иван, бывало, отправляясь далеко, брал с собой старые солдатские пуговицы.

— Ты наш брат! Охотишься так же, как мы! — говорил тунгус с нездорово полным лицом.

В этот вечер старый орочен с таинственным видом долго рассказывал Ивану про жизнь на Горюне и про здешние беды. Оказалось, что Синдан палкой убил в припадке злости человека на озере, сына почтеннейшего тунгуса. Тот был гордый, молодой, из славного рода.

Иван сделал вид, что не то не придает этому значения, не то не понял, о чем речь. Он угостил своих новых знакомых водкой и сам выпил. Вдруг, усмехаясь, он сказал, что золоченые пуговицы — штука совсем не ценная.

Старик — обладатель двух пуговиц — растерялся.

— Вот ценность! Купи! — показал Иван ему ружье. — А пуговицы теперь подешевели, — добавил он, видя, что старик готов обидеться. — Конечно, и теперь дорогие, но уж не так… Не сильно дорогие!

После сна работать легко. Но когда солнце разгоралось, над рекой, несшейся в узкой трещине между крутых скал, воздух накалялся, шест тяжелел. Мошка роями вилась вокруг. Лодки шли теперь в тени скал. Местами скалы расступались, отходя от реки подальше и образуя на берегах довольно широкую долину между гор, поросшую дубом, липой, кленом, осиной.

— Сосчитай, сколько раз шестом толкнулся, — говорил Иван Ваське. — С двух толчков, однако, на полвершка поднялись. Сопки видал с Амура? Вот мы сейчас по воде на них забираемся.

— Балана-балана…[15] — заводил сказку Савоська. Проезжая родные места, он все время что-нибудь вспоминал и рассказывал. — Вот эта самая гора… Кыа-гыу называется — такой большой кривун. А во-он! — показал старик на острый черный камень, торчащий из воды. — Этот камень называется Кфде-Чихани. Когда-то самый первый наш Самар по Горюну на бате[16] ехал. Видит — вон на том камне сидит птица Корэ. Большая такая птица, железная птица. Самар потихоньку шел, шел на лодке, думал: «Эту бы птицу убить!» Стрелял, да не попал. Корэ крыльями замахала — улетела. Далеко улетела. Где Хабаровка, там есть такая скала большая — как раз там села. А где стрела попала в камень, метка есть, маленько видать. Вот сейчас ближе пойдем, гляди…

— Что, шибко большая была стрела? — спросил Иван, желая завести разговор и как-нибудь оживить измученных гребцов.

— У-у! Старые люди большие были! Большие стрелы таскали. Сохатого как стреляли — так насквозь!

— И ружья не нужно было, — отозвался гребец с другой лодки. Там тоже слушали Савоську.

— Один раз тамбовский мужик огород копал, табак садил. Старую железную рубашку нашел, в которой воевали. Я сам помню, как такие рубашки на войну надевали. Такая длинная рубашка. Только он шибко большую рубаху нашел. Я видел, подумал, какой большой человек был. Во-он метка, смотри! — меняясь в лице, быстро подтолкнул он локтем Ваську.

Лодка шла мимо черного камня. Тут глубоко, подойти к камню на шестах нельзя, на веслах тоже трудно — быстрое течение. Иван не хотел зря тратить силы гребцов. Васька издали заметил на камне углубление, как бы выбитое чем-то острым, но рассмотреть камень не пришлось.

— А во-он Бохтор-сопка! Тут такие ямы есть. Это давно было, древние люди жили… — продолжал старый гольд. — А там, где нашли железную рубашку, — это жили амба-лоча. Давно было. Балана-балана…

— Кто такие амба-лоча? — спросил Иван.

— Разве ты не знаешь?

— Что-то не слыхал…

— Не ври… Назывались амба-лоча черти… Их боялись…

— Амба-лоча — это они нас так прежде величали. Это русские черти…

— Амба-лоча не настоящие русские, не такие, как теперь, — поспешно объяснил Савоська.

— Как не такие? — спросил Иван. — Вот, гляди на меня, я настоящий амба-лоча! Амба-лоча ели детей, всех убивали! Так про нас говорили маньчжуры.

Гольды засмеялись.

— Амба-лоча, — повторяли они.

— Ты расскажи, как деревня Бохтор сгорела, — попросил кто-то с другой лодки.

— На этой стороне Горюна на сопке пожар был, — охотно отозвался Савоська. — А бохторские на Амур или в Сан-Син торговать собрались. Говорили: огонь через речку не пойдет. Обратно пришли, смотрят: юрт нету, амбара нету — все сгорело. Такой ветер был, через Горюн головешки кидал, вся деревня сгорела!..

Вскоре добрались до устья речки Бохтора. Там стояли не глинобитные, а бревенчатые дома, похожие на жилища якутов. Рядом амбары на свайках. На деревьях белели черепа медведей.

— Медвежье место, — сказал Савоська. — Сейчас медведь по Бохтор-речке бегает, купается.

Вдали шумели водопады, и река между еловых лесов была вся в белой накипи. Лодки пристали к берегу. Толпа гольдов и множество лохматых линяющих собак встретили торговцев на берегу. Перед Савоськой бохторцы падали на колени и кланялись. Савоська, в свою очередь, низко кланялся бохторским старикам и старухам. Он с ними одного рода: и сам он и предки его с Горюна.

Васька помогал Ивану, приносил товары, укладывал меха. Он делал все старательно.

В Бохторе ночевали и торговали. На рассвете все поднялись. Караван тронулся дальше.

Из ветвей густого прибрежного леса клубится туман и плывет над утренней рекой. Он так валит, словно в глубине леса бушует невидимый пожар и густой дым с силой бьет оттуда. Солнце взошло за тайгой, туман ярко порозовел, стал прозрачным. Ваське стало видно с лодки, как в розовом тумане среди листвы перелетают птицы.

— Сегодня через самый страшный перекат пойдем, — говорит Савоська. — Вода как в котле кипит.

— Сегодня у меня работать, не зевать, — грозно предупредил Иван всех работников, — а то выброшу в пустоплесье![17]

Лодки долго шли по тихой воде вдоль низменного болотистого берега, поросшего лиственницами и березками. К полудню послышался гул, начались частые отмели. По крутому руслу вода сильным потоком неслась между ними, как по песчаному стоку.

Теперь сопки ближе подошли к реке, стало мельче. Наклон дна, по которому падал Горюн, становился круче. Река зашумела, разбиваясь на множество рукавов. Появились острова, похожие на плотбища,[18] сплошь заваленные белым мертвым лесом, страшными изогнутыми рассошинами, развилинами, корягами, корневищами. Поднявшись из воды, груды плавника громоздились высоко. Начались сплошные перекаты.

Миновали завалы и перекаты, и, казалось, река стихла. Но вот обошли по протоке остров, и река снова, вся в пене, бешено понеслась навстречу.

— Кой, кой![19] — заорал Савоська.

У него сломался шест. Лодку понесло вниз, глухо ударяя днищем о камни.

— На мель, на мель! — крикнул Иван.

Савоська правил на косу. Вскоре лодка с шуршанием села в пески. На выручку спустились вниз по течению две другие лодки. Гребцы слезли и пробовали помогать. По колено в шумной, сбивающей с ног воде гольды бродили вокруг лодки, держась руками за борта, толкали без толку.

— Илюшка, иди сюда! — звали они.

— Илья, иди помоги им, — сказал Иван.

Подошла четвертая лодка.

Парень неторопливо разулся, слез, налег грудью на скошенную корму, натужился. Лодка зашуршала днищем по песку.

— У-у, Илюска! Илюска! — обрадовались гребцы.

Когда лодка сошла с косы и караван снова тронулся, гольды о чем-то по-своему кричали Бердышову.

— Илья, тебя хвалят! — крикнул Иван парню. — Говорят, никто не мог снять, а ты слез и сдвинул. «Вот, — говорят, — девки бы видели!..»

У Савоськиной лодки треснуло днище, в нее быстрее набиралась вода. На одном из островов решили сделать привал. Товары выгрузили на берег, и Савоська стал заделывать трещину мхом. Иван решил ехать дальше.

— Ты нас догонишь, — сказал он старику.

— А в Ноан поедем? — спросил Савоська.

В Ноане жил Синдан — хозяин речки. Ивану надо было повидаться с ним, но Синдан в отъезде.

Савоська-Чумбока родился в Ноане. Там все ему родственники. Ноан стоял в стороне на протоке, надо было сделать крюк, чтобы попасть туда.

— Если хочешь, съезди в Ноан, — усмехаясь, сказал Бердышов. — Да только, когда приедет Синдан, не поддавайся.

— Зачем же, Ваня, поддаваться!

— Помни!

— Конечно! Забуду, что ль! А ты сам, когда его встретишь, что будешь делать?

Иван усмехнулся.

— Уж что-нибудь скажу…

— Ты бы его, Ваня, гнал отсюда…

— Уж как придется, — уклончиво отвечал Иван.

— Я родился в Ноан-деревня, — рассказывал Савоська, обращаясь к Илье и Ваське. — Тут близко Ноан-деревня. Ноан — знаешь, какое слово? Самый первый наш дедушка пришел на это место. Встретил его какой-то человек. Откуда его пришел, никто не знает. «Тебе как зовут?» — «На-на». — «Тебе откуда пришел?» — «На-на». Что его ни спроси, все одинаково отвечает: «На-на», — и больше никаких разговоров. Так это место и прозвали Нана, а потом стали говорить Ноан. Наша тут родня, надо маленечко погостить, — говорил старик.

Прощаясь с Васькой, он с нежностью поцеловал русую голову мальчика.

Явившись в родную деревню, Савоська открыл товары в лодке и показал своим ноанским сородичам новое ружье.

— Бердышов такие продает.

— Это ружье плохое, стрелять не будет, — с грубой насмешкой сказал приказчик Синдана, оставшийся в Ноане за хозяина. Савоську он уверял: — Тут торговать плохо. Никто ничего не купит. Лучше тут не торговать. На Амуре куда выгодней.

— Это мы узнаем, плохо ли тут торговать, нет ли, — ответил ему старик.

На другой день Савоська поставил свою лодку напротив лавки Синдана и стал раздавать товары в долг.

— Зимой звери пойдут, тогда расплатимся, — говорили ноанцы. — Мы с тобой ведь родные. Сначала тебе отдадим, потом Синдану.

Приказчик сидел в лавке и наблюдал через открытую дверь. Он волновался: хозяин станет бить его, если узнает, что в Ноане торговал другой купец. Но еще больше боялся он Бердышова, который со всяким мог поступить так же, как с Дыгеном.

Когда толпа зашумела, приказчик не выдержал и выскочил на берег, желая знать, что там происходит. Он ужаснулся, увидев, что Савоська показывает красивые ситцы, а гольды берут их. Ему захотелось разогнать всех. Торгаш — рослый, красивый мужчина, в туфлях и халате, — дрожа, ходил маленькими шажками, и голова его тряслась.

«Злой как черт, но осторожный, — подумал Савоська. — Надо его раздразнить».

— Дай в долг, — просил Савоську плешивый ноанец.

— А чем будешь отдавать? — не выдержал приказчик и подскочил к лодке. — Ты у нас в долгу. Зачем обманываешь? Обманываешь и его и нас!

— Твоя торговля пропала, — сказал Савоська. — Что, не правда? Ты злой как собака… Как Синдан!

Савоська бранил Синдана и его товары, кричал, грозился. Он словно нарочно лез на рожон. Приказчику хотелось ударить старика, избить его. Но он сдерживался, зная, что это будет величайшей оплошностью. Он знал: Савоська служит у Бердышова, что он тут всем родня.

Савоська вдруг схватил приказчика за руку и, размахнувшись, ударил ею сам себя изо всей силы по щеке и дернулся всем телом, как бы не в силах удержаться на ногах.

— Ой, ой, убил! — споткнулся он.

Вся толпа пришла в движение.

— Ой, ой, человека убили! — заорала какая-то старуха.

— Чего дерешься? Зачем дерешься? — плаксиво, с обидой кричали со всех сторон на торгаша, но никто не смел подступиться к нему.

— Ударил меня! — орал Савоська. — Все видели? Сюда больше не приеду!.. Я пришел на дедушкину могилу, а он меня бьет!..

Приказчик побледнел и при виде сгрудившейся толпы застучал зубами от страха. Ссутулившись и злобно озираясь, он быстро пошел в лавку и скрылся в ней.

— Сюда больше никогда не приеду! — продолжал кричать Савоська. — Отдавайте мои товары! — Он вырвал у плешивого старика сверток ситца, кинул в лодку и закрыл холстиной. — Меня обидели. Собирайтесь в дорогу, поедем! — велел он гребцам.

Ноанцы просили прощения у Савоськи и умоляли его остаться.

— Теперь мне дедушкину могилу из-за торгаша забыть надо, — плакал Савоська, стоя с шестом на корме лодки. — Дедушкина могила-а-а! — плакал он, и, глядя на него, лили слезы провожающие его ноанцы, хотя многие догадывались, что почтенный дядя Чумбока схитрил и, видно, ему надо было зачем-то все это. Но из чувства уважения к старшим никто не смел ему перечить.