Аргонавты 98-го года. Скиталец

ГЛАВА III

Была ранняя осень, когда я, стоя по колено в вереске Гленджайля, жадно всматривался в серое море. Прошел лишь месяц, и я очутился, одинокий и бездомный, на берегу, у маяка в Сан-Франциско, глядя на сердитые волны другого океана. Такова романтика судьбы.

Отправленный, так сказать, к своему кузену-овцеводу, я почувствовал, высадившись в чужой стране, очень мало склонности к своему новому призванию. Мой ум, напитанный книжными вымыслами, жаждал более широкой деятельности. Я положительно бредил приключениями. Ехать вперед наудачу, сталкиваться с явной опасностью, чувствовать дубинку судьбы, бродяжничать, голодать, спать под звездами — это была все та же упорная ребяческая мечта, укрепившаяся теперь в мужчине, и она заставила меня втолкнуться в трагический хоровод. Но я был не в силах подавить эту мечту. Слишком силен был во мне цыганский дух. Здоровье и молодость кипели в моих жилах. Несколько потерянных лет, говорил я себе, не могут иметь значения. А тут были Стивенсон и его волшебные острова, манившие меня.

И вот я очутился один на скалистом берегу, с тысячью впечатлений, теснившихся в голове. Здесь был длинный путь по железной дороге с его необычайными картинами: суровые фермы, мрачные леса, сверкающие озера, которые могли бы затопить всю мою родину, унылые равнины, горы, упиравшиеся в небо, благоговейный трепет пустыни. Наконец, солнечный рай — Калифорния.

Я прожил неделю чудес, о каких никогда не мечтал, и находился теперь у самого престола Запада. О, что это была за страна, что за народ! Властолюбивый дух надменного Запада смягчался в нем чарами Востока и волшебством Древней Испании. Сан-Франциско! Множество наречий звенели на его улицах, множество рас ютились в его переулках. Он пригревал на своей груди детей старых седых наций и наделял их своим стремительным, изобретательным духом, полным гордого сознания прежних достижений и веры в славное будущее.

Меня поражала кипучая деловитость жителей наряду с любовью к утонченным увеселениям. Казалось, что деньги даются всем легко и тратятся с увлечением. Все казались счастливыми, жизнерадостными, деятельными. Ночью Маркеэстрит превращалась в ослепительную аллею света, на которой толпились сильные мужчины и красивые женщины, входя и выходя из сверкающих ресторанов. Однако среди этой кипучей страстной жизни я чувствовал в себе странную отчужденность. Временами мое сердце просто болело от тоски, и я бродил по дорожкам парка или присаживался на скамью в Портсмутском сквере, такой же далекий от всего этого, как наблюдатель на своей горкой вершине под звездами.

Я полюбил мечтать на морском берегу, ибо мысль о Полинезии не покидала меня. Я наслаждался солнечным светом, сидя на краю дамбы, и бесцельно следя за вялым крейсированием судов. То были беззаботные, праздные, но, как я теперь думаю, не совсем потерянные дни. Я оценил всю прелесть этих набережных и погрузился в новый мир волшебства.

Чтобы вполне насладиться своей независимостью, я сделался искателем приключений. Ночная жизнь города была открыта мне. С уверенностью невинности я бродил повсюду. Я проникал в притоны подземного Китайского города, с удивлением встречал там белых женщин, которые скрывались при виде меня. В одиночестве я направлялся в курильни опиума и игорные дома. Порок раскрывался передо мной во всем своем бесстыдстве. Иногда мне приходила мысль о том, как взглянули бы на все это мои суровые пресвитерианские предки.

Мои ночные похождения закончились совершенно неожиданно. В одну туманную полночь, идя по Пасификстрит с ее сверкавшими ресторанами, я получил искусный удар сзади и очень изящно покатился в канаву. Когда я пришел в себя в боковой аллее, ошеломленный и разбитый, я увидел, что у меня украден бумажник, в котором находилось почти все мое состояние. К счастью, я оставил свои часы на хранение в гостинице и, продав их, оказался еще не совсем нищим. Но обстоятельства изгнали меня из моей крепости ласкающих грез и столкнули с суровой правдой жизни.

Я сделался завсегдатаем десятицентовых ресторанов и был поражен, узнав, какие прекрасные блюда можно было получить за десять центов. О, ненавистный аппетит этих черных дней! От голодной смерти меня отделяли какие-нибудь жалкие тридцать долларов. Оставалось, очевидно, только сделаться дровосеком или водовозом, и с этой целью я обивал пороги контор для найма. Это были голые, грязные помещения, набитые людьми, которые жевали, болтали, зевали и изучали черные доски, где выставлялись требования дня. Вся жизнь людей, как мне казалось, складывалась из трех моментов: поисков работы, работы и траты заработков. Это была олицетворенная беспомощность лицом к лицу с неизбежным злом труда.

Однажды утром, посетив одно из своих излюбленных бюро труда, я нашел его завсегдатаев в необычайном волнении: крупный предприниматель требовал немедленно пятьдесят человек. Вознаграждение было два доллара в день, причем квалификация была не обязательна. Я протискался вперед в числе других, был опрошен и принят. В тот же день мы все были отправлены на вокзал и погружены в вагоны четвертого класса. О том, куда мы едем и что будем делать, я не имел никакого понятия. Я знал только, что мы направлялись на юг, и в общем мог с полным правом смотреть на себя, как на ракету, пущенную на волю судьбы.