Брюсов Орден. Ради лучшего будущего

Глава 21

г. Санкт-Петербург, 11 (23) января 1837 года

3849-е санкционированное вмешательство в поток времени

— Я готова, братец, — заявила Полина, запахивая пошитую мехом внутрь каракулевую накидку-пелерину — длинную, до пят, и весьма просторную.

— Что ж, тогда идем, — сверившись сквозь потускневшее от времени стекло с циферблатом массивных напольных часов, притулившихся в углу гостиной, кивнул я.

Поверх темно-зеленого, почти черного вицмундира гусарского поручика на мне была богатая шинель с бобровым воротником, на голове — синяя с красным околышем «фуражная шапка» — бабушка современной фуражки. В руках я держал слегка потрепанный томик стихов — точная копия издания Императорской Российской Академии 1835 года. Думаю, не нужно особо пояснять, за чьим авторством.

«Из пяти последних вызовов на дуэль, сделанных Пушкиным, три были так или иначе связаны с нелестными отзывами о его творчестве, — кстати вспомнился мне инструктаж Виктора. — Еще два — с защитой чести супруги поэта, Натальи. Но это уже будет ваш план «Б». Основной — стихи!»

«Вот с этого места — пожалуйста, поподробнее, — помнится, нахмурился тогда я. — Если вдруг номер со стихами не прокатит — я что, должен соблазнить Наталью Николаевну?»

«А она красотка, — ехидно подлила масла в огонь присутствовавшая при разговоре Полина. — И в 1837-м — всего-то лет на пять старше тебя нынешнего! Правда, уже мать четверых детей…»

«Довольно будет намека Пушкину, что тот, мол — рогоносец, — поспешил успокоить меня Панкратов. — Даже самого легкого и туманного. Но тут как бы он не попытался на месте забить обидчика тростью — или что там ему в тот момент под руку подвернется увесистое. Так что для начала — стихи! Согласно прогнозу Машины — чтобы напроситься на вызов, этого должно хватить с лихвой».

Чинно проследовав из гостиной вниз по широкой лестнице, у самого выхода мы столкнулись со Степаном, крепостным мужиком лет пятидесяти, поставленным хозяйкой — некоей пожилой графиней — следить за своим петербургским домом, пока сама она коротала зиму в Таганроге. В письме за ее подписью — фальшивом, разумеется — сторожу было велено принять и окружить заботой дорогих племянников своей госпожи — поручика Солженицына (фамилия «Ржевский» после Березины сделалась слишком известной и использоваться уже не могла) и сестру его, девицу Анастасию. При первой встрече, нынешним утром, Степан гордо отрекомендовался нам с Полиной «швейцаром» — так мы его про себя теперь и называли.

— В котором часу прикажете самовар ставить, барин? — с почтительным поклоном осведомился он теперь. — Барыня, тетушка ваша, обычно к пяти распоряжалась, но то летом бывало, а нынче холод-то какой! Только чаем горячим и спасаться!

В комнатах и в самом деле было, мягко говоря, не жарко — хоть так и ходи в шинели. Что же на улице-то будет?!

— Держи кипяток наготове, — благосклонно бросил я. — Смею надеяться, мы ненадолго.

— Так, посмотрим на город одним глазком, — простодушно хлопая ресницами, добавила Полина. — А то завтра ввечеру уже уезжать…

— Как вам будет угодно, барин, — покачал головой «швейцар» — странное желание молодых господ куда-то тащиться по январскому морозу, да еще и пешком, он явно не одобрял.

Вопреки предупреждению Степана, да и моим собственным опасениям, за порогом оказалось почти терпимо — если, конечно, надолго не поворачиваться лицом к ветру, так и норовившему швырнуть в глаза очередную порцию колючей снежной крупы. До места, выбранного нами для «засады» — на набережной Мойки, у горбатого мостика через скованную льдом речушку — от «тетушкиного» парадного было едва полсотни шагов. Ежась, мы с Полиной остановились у металлической ограды — я постарался встать так, чтобы хоть как-то прикрыть спутницу от пронизывающих питерских порывов — и, переминаясь с ноги на ногу, принялись ждать намеченную жертву.

Минут через семь-десять из-за завесы начинавшей уже, кажется, понемногу уставать метели показался наконец одинокий прохожий в черном пальто-«крылатке», высокой шляпе-цилиндре и с обещанной «добрым» Панкратовым длинной тростью в руке. Оной владелец время от времени лихо сбивал с гранитных столбиков ограды набережной высокие снежные шапки — однако, заметив на пути посторонних, занятие это поспешно оставил. Лица прохожего было пока не разглядеть, но мы и так прекрасно знали, кто именно направляется в нашу сторону. Точно по графику направляется.

— Нет, милая Настенька, как хотите, но читать эту невероятную пошлость далее — свыше моих сил! — громко заявил я, подгадав момент, когда прохожего будут отделять от нас едва полдюжины шагов, и, не глядя, швырнул припасенную книгу через плечо — аккурат под ноги человеку в «крылатке», о приближении которого я якобы до сего времени и не подозревал.

— Ой! — картинно вскрикнула Полина, испуганно проводив глазами улетевший томик.

Я обернулся — и напоролся на холодный, словно зимний питерский ветер, пристальный взгляд блекло-голубых глаз на сосредоточенном, напряженном лице.

Ростом «Наше Все» был невелик — немногим выше моей миниатюрной напарницы. Всклокоченные бакенбарды и выбивающиеся из-под цилиндра не слишком аккуратно уложенные кудри придавали его облику толику варварской дикости — того и гляди, в самом деле оприходует тростью.

— О, прошу меня извинить, милостивый государь! — выразительно всплеснул я руками. — Я вас не заметил. Полагаю, мне следовало бросить сей образчик прискорбной бездарности прямиком в Мойку — там ему самое место!

Смерив меня долгим, тяжелым взглядом — при своем незавидном росте поэт как-то ухитрился проделать это будто бы с высоты — Пушкин молча наклонился и поднял с оледенелой мостовой книгу. Отряхнул ее перчаткой от снега… Внезапно глаза его яростно сверкнули — он прочел титул на обложке.

— Кто вы такой, сударь? — яростно воззрился на меня поэт.

— Поручик Солженицын, к вашим услугам! — браво представился я. — А это, — указал на Полину, — моя юная сестра Анастасия… Позвольте поинтересоваться, с кем имею честь?

— Александр Пушкин, — совсем недружелюбно буркнул мой собеседник. — Автор этого, как вы изволили высказаться, образчика бездарности.

— О! — как мне кажется, правдоподобно изобразил я смесь удивления и смущения. — Весьма сожалею… Но вы не огорчайтесь, милостивый государь: у всех случаются творческие неудачи. Я читал ваши старые произведения — ну, там «Руслана и Людмилу»… «У Лукоморья кот ученый, златая цепь на том коту…» — ну, что-то вроде того. Гениально ведь, просто гениально! Но уже «Евгений Онегин» — простите, книга ни о чем. Где там сюжет? Где развитие характера героя? Да на него даже убийство друга толком не повлияло! Евгений ваш как скучал, так и продолжает. И читатель скучает вместе с ним! Но даже в этакой пустышке чувствуется ваш недюжинный талант, чувствуется! Но в сих, прости Господи, виршах, — мотнул я головой на книгу в руках собеседника, — нет и его!

По мере того, как я разливался соловьем — ну или вороном каркал, тут как посмотреть — кровь постепенно приливала к лицу поэта, превращая то из просто несимпатичного в вовсе уж безобразное.

— Боюсь, молодой человек, что вы ни бельмеса не смыслите в литературе! — сквозь сжатые зубы процедил Пушкин, стоило мне сделать малейшую паузу.

— Быть может, папаша, просто ваши пути с ней разошлись лет этак пять-семь назад? — поддал жару я.

— К тому же, поручик, вы еще и наглец, каковых свет не видывал! — прошипел поэт. — Придется вас проучить! Посмотрим, будете ли вы столь же разговорчивы у барьера с пистолетом в руке!

— В любое время — к вашим услугам, сударь! — внутренне просиял я: рыбка клюнула. — Вызов принят!

— Куда прикажете прислать секундантов? — сухо осведомился «Наше Все».

— Прошу, — я протянул ему припасенную как раз на этот случай карточку с адресом «тетушкиного» дома.

— Нынче вечером — ждите! — угрюмо бросил Пушкин. — Мое почтение, сударыня, — приподняв цилиндр, коротко поклонился он Полине и, не попрощавшись со мной, повернулся и зашагал прочь — бережно прижимая к груди брошенную мной к его ногам книгу.

— Крутись Уроборос… Кажется, милосерднее было грязно оскорбить его красавицу-супругу, — задумчиво пробормотала вслед нырнувшему в белую метель поэту моя напарница.

* **

Визитеры явились к нам в шестом часу пополудни. Было их двое, оба — военные. Я же встретил их в гостиной один — Полину мы решили до поры держать в резерве.

— Полковник Данзас, — не подав руки, коротко преставился мне старший из них, крупный мужчина лет тридцати пяти.

— Поручик кавалергардского полка Жорж Шарль де Геккерн д’Антес, — с заметным — пожалуй, даже нарочитым — французским акцентом назвался его более молодой спутник — приторный красавчик-гвардеец. Этот, однако, не побрезговал обменяться со мной рукопожатиями.

— Присаживайтесь, господа, — указал я гостям на видавшие и лучшие времена кресла. — Не желаете ли чаю — самовар только что вскипел? Или, может быть, чего-нибудь покрепче?

— Сперва дело, — холодно отклонил все предложения полковник, оставшись стоять столбом. Гвардеец за его спиной лишь с усмешкой развел руками — но не присел и он.

— Как вам будет угодно, — пожал я плечами.

— Не буду ходить вокруг да около, — тут же снова заговорил Данзас. — Ответьте, сударь: вы в самом деле намерены стреляться?

— А что, у меня есть выбор? — сделал я удивленное лицо. — Вызов был брошен не мной — уклоняться же от драки не в моих правилах.

— Из любого правила бывают исключения, — покачал головой полковник. — Вы же понимаете, с кем собираетесь сойтись в поединке? Или нет?

— С камер-юнкером Александром Пушкиным, — самым равнодушным тоном, какой только смог выдать — для пущего контраста с этим его с придыханием произнесенным «кем» — ответил я.

— Нет! — возвысил голос Данзас. — Не просто с каким-то там камер-юнкером! С великим русским поэтом! С гением, какие рождаются один раз в сто лет! С кумиром образованной публики! С протеже господина Бенкендорфа, шефа жандармов и главного начальника третьего Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии! С человеком, чьим личным цензором выступает сам Государь!

— Простите, я и не знал, что дерусь сразу с пятью противниками, — хмыкнул я в ответ на этакий заход со всех возможных козырей.

— Это все один человек — Александр Пушкин! — проигнорировал мой неприкрытый сарказм полковник. — Но человек поистине выдающийся! Представляете, что будет, если в ходе поединка вы даже не застрелите — просто серьезно его раните? Вас незамедлительно арестуют и предадут военному суду! Но это еще полбеды: на вас ополчатся не только власти: вся просвещенная Россия! Современники проклянут вас! Потомки станут плеваться при одном только упоминании фамилии «Солженицын»! Вы этого хотите?

— Признаться, о моих желаниях вопрос здесь не стоит вовсе, — вздохнул я. — Я прибыл в столицу всего на пару дней и менее всего собирался потратить это время на окололитературные споры со стрельбой. И господину Пушкину мной не было сказано ничего такого, чего автор его известности не слышит постоянно. Гений счел себя оскорбленным? Мне жаль. Но…

— Так принесите свои извинения, поручик — и недоразумение окажется исчерпано! — горячо перебил меня Данзас.

— И не подумаю! — гордо вскинул я голову. — Как я уже сказал, не вижу в тех своих словах ровным счетом ничего зазорного. Каждый читатель имеет право на конструктивную критику! Мне не за что извиняться — решительно не за что! Однако, если господин камер-юнкер отзовет свой вызов — со своей стороны я, конечно же, не стану настаивать на поединке.

— Он не отзовет! — с усмешкой бросил не участвовавший до той поры в разговоре д’Антес. — Уж я-то его знаю!

— Как раз в вашем случае вызов был благополучно отозван, Жорж, — раздраженно повернулся к нему полковник.

— Ну да: после того, как я сделал предложение сестре его супруги, — хмыкнул гвардеец. — И то боюсь, что не за горами новый… Даже удивлен, что Александр попросил меня представлять сегодня здесь свои интересы — ирония судьбы, не иначе…

— Да уж, я отлично справился бы и без вас, Жорж, — холодно бросил ему Данзас.

— Ничуть в этом не сомневаюсь. Но все же считаю своим долгом помочь — чем могу. Поэтому и уточняю, чтобы попусту времени не терять: не получив от обидчика извинений — в самых недвусмысленных выражениях — сего вызова он нипочем не отзовет.

— Ладно, оставим это, — устало буркнул полковник. — Дуэль — так дуэль. Кто ваши секунданты, поручик? — снова повернулся он ко мне. — Нам нужно обсудить условия поединка.

— Вот тут, господа, небольшая заминка, — виноватым тоном проговорил я. — Мы с сестрой только сегодня прибыли в Петербург и еще не обзавелись в столице знакомствами. Если бы вы были так любезны порекомендовать мне достойного человека…

— То есть секунданта у вас нет? — аж просиял от этой новости Данзас.

— Увы…

— Тогда это означает, что дуэль не может состояться! — радостно заявил он.

— Постойте, — как по заказу, снова вмешался гвардеец. — Господин поручик только что объяснил нам причины, по которым не может назвать имени своего секунданта, и лично я нахожу их вполне уважительными! Я подыщу вам доверенное лицо, сударь, — с любезной полуулыбкой обратился он ко мне. — Единственное, сделать это успею только к завтрашнему утру… Но ручаюсь: не пробьет и десяти часов, как секундант будет у вас!

— Условия необходимо обсудить сегодня! — хмуро бросил полковник. — Александр просил с этим не тянуть!

— Совершенно согласен! — с искренним энтузиазмом подхватил я. — Мне и самому нет никакого резона затягивать дело! Так что готов оговорить все необходимое незамедлительно, а секунданта поставим обо всем в известность позднее.

— Это против правил, — покачал головой Данзас.

— Сделаем так, — предложил я, и не думая отступать. — Я нынче же безоговорочно приму любые ваши условия. Наверняка вы их уже продумали? Согласен без обсуждения — на все! Уверен, господа: там нет ничего бесчестного или несправедливого! Подпишу не глядя, а секундант приложит к ним свою руку завтра.

— Это совершенно против правил, — угрюмо повторил полковник — все столь же сердито, но уже будто бы с некоторым сомнением.

— А по-моему, вполне годится, — с готовностью заявил ему наперекор д’Антес. — Раз господин поручик согласен — почему нет? Вы правы, — оборотившись ко мне, он извлек откуда-то исписанный мелким почерком листок, — предложение мы составили — вам осталось только поставить свою подпись. Оружие — пистолеты. «Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга и пяти шагов (для каждого) от барьеров, расстояние между которыми равняется десяти шагам», — начал читать по бумажке гвардеец. — «По данному знаку идя один на другого, но ни в коем случае не переступая барьера, противники могут стрелять… Сверх того, принимается, что после выстрела противникам не дозволяется менять место — для того, чтобы выстреливший первым огню своего противника подвергся на том же расстоянии… Когда обе стороны сделают по выстрелу, вне зависимости от их результата, поединок считается завершенным»… Вот только с часом и местом встречи пока не определились, — заметил он, закончив чтение и кладя листок на стол передо мной.

— Я слышал, на Черной речке, близ Комендантской дачи, есть отличная площадка — от Коломяжской дороги она отделена густым кустарником и тем самым неплохо сокрыта от посторонних глаз… — «вспомнил» я.

— О, я хорошо знаю это место, — кивнул д’Антес. — Великолепный выбор!

— Согласен, — неохотно буркнул Данзас. — И все же, такое обсуждение — категорически против правил…

— А время — пусть будет полдень, — уже не слушая его, предложил гвардеец.

— Не возражаю, — склонил голову я.

На том и порешили.

* **

— С десяти шагов? А Александр Сергеевич, и в самом деле, здорово на тебя зол, — заметила, входя в гостиную, Полина. Гости только что удалились, унося с собой документ с подписанными мной условиями завтрашнего поединка. — Как бы он не изменил своим привычкам и не пальнул, не доходя до барьера.

— Машина считает, что не изменит, — невольно передернувшись, ответил я. На всех своих состоявшихся дуэлях поэт ни разу не стрелял первым.

— Хорошо, если так, — кивнула моя напарница.

— С местом, вон, она правильно предсказала — ну, что секунданты Пушкина согласятся на Черную речку… — добавил я, не столько убеждая «сестру», сколько уговаривая самого себя.

— Только смотри, сам не попади в него случайно… — лукаво улыбнулась девушка, ласково поглаживая ложе только что собранного ею карабина.

Застрелить Пушкина предстояло моей напарнице — похожей на пистолетную пулей, из заранее облюбованного укрытия по соседству с местом поединка. Мне же надлежало, правдоподобно прицелившись, доблестно промазать: рана на теле у поэта должна была остаться только одна. Смертельная.

Таков был разработанный Машиной план.