Дроу в 1941 г. Я выпотрошу ваши тела во имя Темной госпожи

Глава 19 Один в поле не воин, а не один?

Станция Котельники, место временной дислокации сводной ударной группы

Железнодорожная станция напоминала огромный разворошенный муравейник, в котором кто-то от души пошебуршил палкой. В воздухе стоял непрекращающийся гул, в котором слились лязги металла, людские крики и ругань, протяжные паровозные гудки, испуганный рев домашней скотины. То и дело к перрону подходил очередной состав, с которого либо сходила техника, либо выгружали орудия. Пехота прямо так спрыгивала с вагонов, не дожидаясь остановки, и, подчиняясь зычным приказам командиров, бежала строиться. От состава к составу носился взмыленный комендант станции и, тыкая в небо пальцем, умолял ускориться.

Станцию уже несколько раз пытались бомбить. Первый раз сутки назад, потом сегодня ранним утром несколько десятков немецких бомбардировщиков заходила для бомбометания. К счастью, оба раза обошлось. Зенитчики хорошо отработали, ссадив на землю два двухмоторных бомбера. Еще двоих сбили советские летчики на ишачках. Оставшиеся сбросили бомбы, не долетев до цели, и убрались восвояси.

Правда, радости особой не было. Все, от рядового и до командира дивизии, понимали, что это была лишь проба сил и самое страшное впереди. Немецкое командование, получив данные авиаразведки о подозрительном оживлении на станции, обязательно ударит сильнее.

— … Эх, не к добру это, — Яков Моисеевич Гольцман, ведавший на станции подготовкой раненных к отправке на «Большую землю», с тревогой следил за крошечным п-образным силуэтом высоко в небе. Немецкий высотный разведчик уже несколько минут кружил над ними, явно намереваясь рассмотреть все, как следует. Зенитки, конечно, пытались достать его, но все было без толку. — Вон там, Варенька, вон там. Как же ты не видишь? Я, старик, вижу, а ты нет…

Молоденькая сестричка, сидевшая рядом на скамейке у ангара с раненными бойцами, искала в небе немецкий разведчик. Щурила глаза, прикладывала ладошку ко лбу, закрываясь от солнца.

— Рама [жаргонное наименование самолет двухбалочной компоновки, самолета-разведчика, корректировщика артиллерии] левее! Вон там! Увидела теперь? — наконец, разглядев вражеский высотный разведчик, девушка кивнула. — Теперь жди неприятностей… А ты, Варя, глаза-то побереги. Знаю, ведь, что ночами напролет стихи читаешь, — сестричка тут же зарделась, как маков цветом. Действительно, ночами читала. — Не время сейчас для стихов, девочка… Иди, лучше нашего капитана проверь. Мази как раз на него только и осталось.

Сам же остался на скамейке. Сейчас как раз было такое время, когда он мог немного передохнуть. Один состав с раненными только отошел от перрона. Следующий отправится лишь поздно ночью, когда пути освободятся от тяжелой техники и небо станет чище.

К тому же ему было о чем поразмыслить.

— … Ты, как всегда, была права, Сарочка, — размышляя о чем-то непростом и серьезном, Гольцман всегда начинал разговаривать со своей уже покойной супругой. Очень давняя привычка, въевшаяся настолько, что уже совсем перестал ее замечать. — Этот мир окончательно сошел с ума… И сказала ты это, как мне помниться, в 33-ем, когда этот бесноватый ефрейтор стал рейхсканцлером. Попомни мое слово, повторяла ты, этот мир очень скоро полетит в тартарары, — через слово тяжело вздыхал. Слишком тяжела была ноша старых воспоминаний, которые даже по прошествии стольких лет никак не хотели его отпускать. — Ты права, Сарочка, тысячу раз права.

Грустно улыбаясь, доктор снял пенсне с носа и стал его медленно протирать небольшой тряпочкой. Это его всегда успокаивало.

— Эх…

Честно говоря, последние годы Гольцман жил скорее по привычке, чем осознанно, прилагая к этому особые усилия. Со смертью супруги прежняя жизнь дала трещину, а с началом второй великой жены уже окончательно разлетелась на осколки. Будучи с ярко выраженной семитской внешностью, он сначала бежал из польского Гродно, потом — из Варшавы. И вот снова бежит, уже в Союзе.

— Устал я, Сарочка, бегать, — Гольцман качал головой и разглядывал свои ладони. Длинные пальцы с узловатыми суставами, коричневатая сухая кожа, больше похожая на пергамент. Он совсем уже старик, и от этого понимания никуда было не деться. Устал бегать, как савраска. — Я ведь и в Слобожанах в госпитале поэтому и остался. Думал, посмотрю за раненными столько, сколько смогу, а потом придут боши и поставят окончательную точку. Тебя хотел увидеть…

Такой нехитрый способ «самоубийства» показался ему подходящим. Сам не хотел на себя руки накладывать, а немцы точно бы еврея не пропустили.

Однако с некоторых пор мысли о смерти стали его посещать все реже и реже. К его искреннему удивлению, его стало занимать совсем другое. В нем вдруг проснулся научный медицинский интерес, словно за спиной и не было обучения в Берлинской медицинской академии и пяти десятков лет врачебной практики. Гольцман вновь почувствовал себя молодым и злым до знаний доктором, который мечтал найти лекарства от всех болезней и осчастливить этим знанием всех людей на планете.

— … Сам удивляюсь, Сарочка, такой метаморфозе, — старик покачал головой, словно извиняясь перед покойной супругой. Ведь, правда, странно выходило: вчера искал смерти, а сегодня уже нет. — Но ничего не могу с собой поделать. Это похоже на настоящее наваждение…

События последних дней, и правда, были из ряда вон выходящими. Даже в условиях страшной войны, когда в любой момент можно было умереть, происходящее казалось невероятным.

— Ты даже представить себе не можешь, какой эффект от этих мазей и отваров, — едва не с придыханием бормотал доктор, полностью отрешившись от внешнего мира. Со стороны его, разговаривающего сам с собой, при этом отчаянно жестикулирующего, смело можно было принять за окончательно спятившего старика. — Капитан-танкист, почти все тело обожжено, не жилец и ничего нельзя сделать. А помазали мазью, и через двое суток на поправку пошел! Сарочка, регенерация тканей просто невероятная…

Он бы еще многое мог вспомнить про те совершенно удивительные средства, что приносил тот странный человек. Это отвары, которые, словно по мановению волшебной палочки, сбивали высокую температуру и облегчали боли при воспалении. Это непонятные порошки для обработки открытых ран, после которых не было и намека на заражение. Это и другие мази и отвары с еще более удивительными свойствами. И вспоминая все это, возникали десятки самых разных вопросов: как такое было возможно, откуда все это, почему об этом никто не слышал и не видел, откуда об этом узнал тот сержант, почему он никому об этом не рассказывает.

— Ничего, ничего, сегодня я с ним, наконец, поговорю…

Гольцман и раньше пытался все выяснить, не раз встречаясь с этим странным человеком. Но всякий раз, «разговор по душам» не получался. Все время, словно нарочно, что-то случалось: то начиналась немецкая атака, то артиллерийский налет, но сержанта отправляли на очередное задание.

— Непременно поговорим…

На этот раз старик все рассчитал. Сержант Биктяков каждый вечер дополнительно занимался со своим взводом. С закатом солнца подразделение уходило в ближайший лес, и, по слухам, отрабатывали какие-то упражнения. Словом, там им точно никто не помешает поговорить по душам.

— … Он должен все рассказать. Просто обязан… Ведь, эти невероятные средства способны спасти тысячи и тысячи жизней. Да что там тысячи⁈ Миллионы!

В этот момент воздух прорезал пронзительный паровозный гудок. К перрону подходил очередной состав с техникой, а, значит, скоро здесь будет не протолкнуться. Ему же пора возвращаться в барак к раненным. Чудодейственные мази и отвары закончились, но от этого он не перестал быть доктором.

— Значит, до вечера…

Остаток дня быстро пролетел, как его и не было. В санитарный поезд только загрузили раненных, а солнце уже спряталось за верхушками деревьев. Еще один день войны клонился к закату.

— Сегодня и поговорим…

, помогая себе тростью, Гольцман перешел железнодорожные пути и начал всматриваться в стоявший стеной лес. Где-то здесь должна была тропинка, которую давно уже облюбовали местные.

— Совсем ничего не видно, — подслеповато щурясь, он поправил пенсне на носу. Тени от деревьев становились все длиннее и длиннее, а солнечного света все меньше и меньше. — А вот, кажется…

Вздохнув, он шагнул вперед межу двух высоких сосен и оказался в полумраке. Шаг сразу же сбился, но вскоре глаза привыкли, и старик зашагал дальше.

— Может лучше завтра днем к нему подойти?

Идея поговорить с сержантом с глазу на глаз, да еще поздним вечером в лесу, уже не казалась ему такой удачной, как это было днем. Сержант не отличался особым дружелюбием, и кто знает, что ему может взбрести в голову.

— Действительно, может завтра попробовать… Прямо с утра найду его и поговорю с ним. Заодно и новый запас мазей попрошу, а то совсем ничего не осталось.

Решив, что так будет лучше, доктор остановился и развернулся.

— Вот же черт!

Уставившись под ноги, Гольцман не увидел и следа тропинки. Кругом рос папоротник, чуть дальше широко раскинулся орешник, заросли которого казались одним большим черным пятном. Выше, всюду куда падал взгляд, возвышались раскидистые кроны деревьев.

— Заблудился…

Ни страха, ни тем более паники у него не было. Понятно же, что он где-то сошел с тропинки. Шел минут пять — десять, а, значит, до станции тут рукой подать. Если хорошенько оглядеться, то обязательно найдутся какие-нибудь следы.

— Сейчас, только фонарик вытащу.

Гольцман зашарил по карманам в поисках фонарика, но без толку. Уже крякнул с досады, но, вдруг пальцы нащупали его. Оказалось, через дыру в подкладку провалился.

— Батарейки меня, кажется…

Щелкнул кнопкой, и к его облегчению в темноту леса ударил яркий сноп света. Сразу же напряжение спало. Теперь-то он в два счета найдет тропинку.

— Ну-ка, ну-ка, где же ты, негодница эдакая?

Бормоча себе под нос, старик водил фонариком из стороны в сторону. Сначала посветил у своих ног, после справа и слева. Даже на деревья фонарик направлял, чтобы просвет между ними найти. Ничего, к сожалению, совсем ничего.

— Вот же я старый дурак, — бурчал он с досады, не прекращая поиски. — Не захотел днем разговаривать. Не хотел, видите ли, чтобы кто-то чужой разговор услышал. Старый дурень, одним словом.

Световой луч шарил по земле, траве. Гольцман кряхтел, сопел. Топтался на небольшом пятачке.

Вдруг фонарик в его руке дрогнул. Только что метавший из стороны в сторону сноп света замер.

— Шма Йисраэль, — ошарашено пробормотал старик начало древней еврейской молитвы, иудейский символ веры. Казалось, давно уже забыл свои корни, но истоки все равно давали о себе знать. — Что это еще такое? — почувствовал, как у него на голове зашевелились волосы. — Бог мой…

Там, куда светил фонарик, казалось, шевелилась земля, трава. Гольцман снял пенсне, потер глаза, и снова одел очки.

— Не показалось… Не трава…

По земле непрерывным потоком ползли сотни и сотни паучков — крошечных, побольше, с множеством паутинок-ножек, с черненькими брюшками.

— Господи, — снова и снова поминал имя господа, ибо ничего другого выдавить из себя не мог. — Что же это творится?

Это могли быть лесные муравьи. Гольцман читал, что такой муравьиный поток нередко встречается в природе. Но пауки? Почему? Откуда, куда, зачем?

— Не понимаю. Хм…

Внутри, к удивлению его самого, шевельнулось любопытство. Ему вдруг остро захотелось узнать, а где же конец этого непрерывного целенаправленного паучьего потока. Внезапно страшная война, смерти и трагедии вокруг отошли на задний план. В нем проснулся мальчишка, которому все интересно, которому до всего есть дело.

— Так, посмотрим, посмотрим.

Шагнув в сторону, чтобы не мешать потоку, доктор медленно пошел вперед. Осторожно отводил в сторону ветки, не забывал светить под ноги.

— Кажется…

Паучий поток, вдруг заметил доктор, начал расходиться в стороны. Могло показаться, что он в невидимую стенку уперся и начал ее обходить. Часть крошечных восьминогих созданий повернула направо, часть — налево. Он же, задумчиво хмыкнув, шагнул вперед. Раз они свернули, значит, впереди что-то интересное.

— Вроде, голос чей-то…

Доносившийся до него голос был не совсем обычным — монотонным, совершенно ровным, когда отдельные слова сливались в одно длинное предложение.

— Точно, кто-то говорит…

На не сгибающихся коленях [суставы совсем, ни к черту] старик стал пробираться дальше. Старался не шуметь, но куда там. Ветки, словно специально, цеплялись за одежду, хлестали по лицу.

— Уф…

Через десяток шагов где-то впереди, совсем близко, сверкнул багровый огонек. Похоже, свет от костра. И точно, сразу же дохнуло дымком.

Сделал еще несколько шагов, пока перед его глазами не предстала небольшая полянка. Вокруг костра, играющего на деревьях багрово-красными сполохами, угадывались шесть или семь человеческих фигур.

Гольцман, вытерев выступивший на лбу пот, спрятался за стволом дерева и в изумлении затих. Слишком странным, диким казалось разворачивающееся перед его глазами. На какой-то миг даже показалось, что он находится не в глухом белорусском лесу, а где-то в сибирской тайге и наблюдает за шаманскими танцами.

— Дивно, право слово…

Красноармейцы, а это, без всякого сомнения, были они, сидели вокруг у костра и синхронно раскачивались из стороны в сторону, напоминая собой накатывающуюся на берег волну прилива. Доктору хорошо были видны их спокойные, умиротворенные лица без единой кровинки.

— А это кто… это…

Тут из темноты появился тот, ради которого доктор и забрался в лесную чащу. Правда, Гольцман не сразу узнал сержанта, одетого бесформенный балахон странного цвета. Одежда, словно переливалась. При каждом движении менялся ее цвет или оттенок. Сейчас она просто серого цвета, через мгновение стала серебристой, а потом цвет сменился на бархатисто черный. Непонятно, словом. Может на нем была грязная шинель одета, а может кожаный мотоциклетный плащ. Поди, разберись.

— Хм…

Доктор все сильнее щурил глаза, пытаясь все рассмотреть. Даже слезы выступили, пришлось лезть за платком и вытирать их.

— Может, пока по лесу шел, в паутине извазюкался? — ему все не давал покоя странный цвет одежды. — Не пойму никак…

Сержант тем временем прошел вперед, оказавшись на расстоянии вытянутой руки от костра. Теперь можно было хорошо рассмотреть его одежду, чем сразу и занялся Гольцман.

— Боже мой, — охнул доктор, не замечая, как его пальцы с хрустом цеплялись за кору дерева. Ноги дрогнули, став словно ватными, оттого и пришлось опереться на ствол дуба. — Это же никакая не одежда… господи, как же такое возможно…

Никакая это была не дерюга, не шинель, не плащ-палатка! Оно двигалось, меняло цвет, утолщалось и утончалось! Оно было живое!

— Это же… Господи… Это же пауки!

Мириады крошечных паукообразных созданий покрывали его тело сплошным покрывалом, создавая невообразимое зрелище. Скрытая под пауками человеческая фигура казалась струящейся, меняющейся, оттого и еще более жуткой. То черный, то серый, то искрящийся, человек смотрел прямо на старика.

Доктор, прожженный циник, вспоминавший о Боге лишь изредка, да и то с понимающей усмешкой, вскинул перед собой руки, словно защищаясь. Будь у него оружие, вытащил бы и его. Ведь, происходящего просто не могло существовать в реальности. То, что видели его глаза, было из области мистического, перед чем даже война с ее смертями и ужасными страданиями казалась совершенно понятной и объяснимой. Здесь же он оказывался перед чертой, за которой начиналось запредельное пространство.

Чувствуя, что сейчас грохнется от охватившей его слабости, Гольцман начал пятиться. Ноги сами собой несли его назад, подальше от этого проклятого места.

— Пауки… Как же так? Это же пауки… Настоящие пауки… А он ничего… Смотрит и все…

Увиденное его не просто испугало, а выбило из привычного, понятного. Только что все было совершенно ясно — лес, он, собравшиеся красноармейцы. А теперь?

— Они слушаются его… А глаза, какие у него глаза…

От слишком резкого движения нога подвернулась, и старик бы рухнул на землю, если бы его не схватили. Как расшалившегося мальчонку, доктора приподняли, крепко встряхнули и поставили на ноги.

— И что ты забыл здесь, хуманс? — Гольцман вздрогнул, когда у его уха прозвучал этот свистящий шепот. — Сейчас совсем не время для прогулок. На небе полная луна…

Риивал, конечно же, уже давно его заметил. Как бы тот ни старался быть тише и незаметнее, шум все равно стоял такой, что дроу то и дело морщился. Мало приятного, когда кто-то вмешивается в ритуал Посвящения.

— Хуманс… — вырвалось у него презрительное шипение. — Младенцы племени, и то меньше шумят.

Похоже, местный целитель, наконец, созрел для разговора. Последние дня он с такой жадностью и нетерпением поглядывал на Риивала, что их встреча была неизбежной. К сожалению, это случилось в самое неподходящее для этого время.

— Ритуал нельзя прерывать.

Он, наконец-то, решился взять себе первых учеников, чтобы с их помощью удвоить, а то и утроить, усилия по возвращению Богини. Одному, будь ты хоть легендарным мастером клинка или арахной-воительницей, будет трудно добиться успеха на этом пути. А Богиня не прощала промедления.

— Никак нельзя.

Дроу в два прыжка догнал старика, и, подхватив за шкирку, мягко усадил на землю у дерева. Судя по бледности и бессвязному лепетанию, тот был сильно испуган.

— Дыши, глубже дыши, — он заглянул в бесцветные глаза старика. — Сейчас все пройдет. Даже опытные воины чего-то боятся, и никогда не стыдятся этого. Сиди, жди, и скоро все узнаешь, если, конечно, захочешь. Понял?

Дождавшись от целителя кивка, Риивал развернулся и пошел обратно. Ритуал должен быть завершен не смотря ни на что, иначе будущие ученики навсегда останутся в дурном беспамятстве.

— … Темная госпожа, в твою славу и твою честь, — возвращаясь к костру и сидевшим вокруг него людям, Риивал продолжил восхвалять Богиню. Обращение и восхищение Темной госпожой есть традиционное начало всех до единого ритуалов дроу. — В твое царствие и твое могущество, грядущее и неотвратимое…

Каждый из склонивших перед ним голову был отобран им лично. Проверенные, надежные, готовые без сомнения выполнить любой его приказ, они напоминали самих дроу из его родного мира. Воины признали его своим господином, по собственной воле вверяя в его руки свои жизни.

Риивал не раз и не два спасал их на поле боя. Делился секретами выживания, войны. Каждый день испытывал их силу, волю, терпение и верность, присматривая будущих учеников. И вот час Посвящения и Испытания пришел. Теперь Богиня должна была сказать свое слово.

— Готов принять волю Темной госпожи? — Риивал остановился перед крепким белобрысым парнем, встретив истовый, полный веры взгляд.

Тот немедленно кивнул.

— Прими волю и благодать, Благословенной Ллос! — едва прозвучал последний звук, как шевелящийся паучий поток схлынул с дроу и в мгновение ока захлестнул будущего ученика. — Если ты достоин…

Это и был момент истины, мгновение выбора. Будет благословение Ллос — хорошо, не будет — плохо… для тебя.

Человеческая фигура превратилась в огромный черный ком, поверхность которого находилась в непрерывном движении. Тысячи и тысячи крошечных паукообразных существ облепили каждый сантиметр человеческого тела, покрывая его многочисленными укусами.

— А-а-а-а, — откуда-то изнутри черной живой массы начал доноситься еле слышный жуткий стон. — А-а-а-а…

Стоявший рядом, дроу не шелохнулся. Древний ритуал нельзя прерывать не по своей, не по чужой воле. Соглашаясь на него, ты идешь до конца, чего бы это ни стоило.

— А-а-а-а…

Шевелившаяся масса несколько раз дернулась, шевеля бесформенными конечностями, и затихла. Через несколько ударов сердца живая черная масса схлынула, оставив лежать на земле неподвижное тело.

— Темная госпожа сказала свое сло… — начал было произносить риутальную фразу, Риивал вдруг замолчал. Ему показалось, что кажущееся бездыханным тело шевельнулось.

Напряженные взгляды в полной тишине скрестились на скрюченном теле. Казалось, перед ними было что-то неимоверно ценное.

Вдруг тело обмякло. Напряженные, плотно прижатые к телу конечности бессильно опали. Дернулась голова и послышался еле слышный голос:

— Госпожа…

Поднялись веки, открывая глаза с кровавыми прожилками.

— Прими мое служение…

Его мертвенно бледное лицо, покрытое бесчисленным множеством крошечных укусов, медленно наливалось цветом.

Уже не человек, но еще не дроу…