Дроу в 1941 г. Я выпотрошу ваши тела во имя Темной госпожи

Глава 5 Истинный дроу улыбается перед лицом врага, ибо любая схватка делает его сильнее

С. Сургодь Торбеевского района

Первые солнечные лучи через окно упали на бревенчатую стену комнаты и медленно поползли вниз. На пестрой подушке чуть задержались, щекоча темные волосы, нос с крошечной горбинкой и закрытые веки спящей женщины. На ее лбу протянулись недовольные морщины, задрожали ресницы, и, наконец, открылись глаза. Проснулась.

— Солнышко… не даешь мне поспать, поваляться в постели…

Женщина зажмурилась, но солнечные лучи и не думали отставать. Не помогла и ладонь, которой она закрылась. Яркие лучики все равно не давали заснуть.

— Все, все, встаю, — она улыбнулась, признавая свое поражение. — Твоя взяла. Разбудил, неугомонный… Хм, а это еще что такое?

Ее нос вдруг учуял соблазнительный аромат жареного мяса. Прием запах был столь духовитым, что рот тут же заполнился слюной. Перед глазами сами собой встали куски шкварчавшего, источавшего жир, мяса.

— Что это еще такое? Из соседей что ли жарит кто-то, — удивилась она, повернувшись к окну. Решила, что вчера из-за жары его не закрыла, вот и пахнет с улицы. — Закрыто…

Теперь она совсем ничего не понимала. В доме-то откуда такой запах? Она еще в постели, сын, Равиль, к печи, вообще, подходить боится. Хотя вчера он после выпаса стада сам не свой пришел. Вдруг на него нашло что-то.

— Равиль? — поднимаясь на кровати, с тревогой вскрикнула женщина. Так и не дождавшись ответа, вскочила на ноги и пошла к двери. Там у печки ее сын и любил спать. — Ах! — всплеснула она руками, обнаружив пустые полати. — Сынок⁈ Равиль⁈

У полураскрытой двери запах усилился. Не было никаких сомнений — где-то рядом жарили мясо.

— Равиль, где ты?

Хлопнула дверью и выскочила в сени, где едва не споткнулась о широкую доску. В полумраке сразу и не заметила, а как разглядела, то встала столбом.

— Господи, что это еще такое…

На доске, словно на подносе, лежали куски жареного мяса, аккуратно разложенные на широких листьях лопуха. Крупные, с золотистой корочкой, они источали тот самый будоражащий аромат, что ее поднял с постели.

Присмотревшись, она заметила рядом с мясом пучки дикого лука и коневника. Все разложено рядком, стебелек к стебельку. Полное ощущение, что кто-то стол сервировал. Глаза уже и листья капусты принимали за посуду.

— Ох…

Приоткрыв дверь на крыльцо, женщина снова вскрикнула. Правда, на этот раз больше от неожиданности. Прямо перед ее лицом висели серые шкурки, очень похожие на заячьи. Вот и разгадка жареного мяса, поняла она.

— Да что же это такое творится? Ничего не понимаю…

Шкурки, хоть и плохонького качества (ведь, лето, а не зима), были обработаны со знанием дела. Ее отец был охотником и в детстве показывал, как нужно обрабатывать снятые шкуры. Каждая шкурка причесана, волосок к волосику лежат. Мездра полностью очищена, ни единого кусочка мяса не осталось. Порезов совсем не видно, не каждый мастер так умело нутрянку обработает. И самое странное, что таких шкурок с два, а то и три десятка висело и сохло.

— Равиль? — уже не кричала, а скорее шептала женщина. Честно говоря, сейчас не знала что и думать. Ведь, кто-то всё это сделал. — Сынок? Ты где?

Спустилась с крыльца, огляделась, а вокруг тишина.

— Что же такое дела…

Но на полуслове замолкла, и с разинутым ртом уставилась на крышу. Глаза округлились, брови взлетели вверх.

— Сынок, ты что же делаешь…

Задрав голову, женщина с каким-то ужасом следила за худенькой фигуркой. Ее сын ловко, словно обезьяна, передвигался по крыше, время от времени перекладывая с места на место соломенные вязанки. Возьмет, встряхнет получше, и заново положит, чтобы ни одного просвета не было.

— Бог ты мой, крышу ведь чинит, соколик! — ахнула женщина, когда поняла, что происходит. — Сыночек, как же так? Родненький, что же с тобой такое? Зачем полез убьешься ведь…

Смотрела за ним, смотрела, а потом, как вздохнет.

— Это я ведь, дура баба, всё плакалась, что крыша совсем прохудилась. Я каждый вечер жаловалась, что некому чинить… А ты, получается, всё слышал и на ус мотал…

У матери слезы навернулись на глаза. До неё вдруг дошло, что ее сын совсем другим стал. Раньше бы никогда к крыше не подошел, а про охоту на зайцев и говорить было нечего. Крови боялся, как черт ладана. А тут такое…

— Сыночек…

Размазывая слезы по лицу, она зарыдала.

— Дождалась, моя кровиночка, дождалась… Перемог свою хворобу все-таки. В разуме стал… А я ведь верила, ждала, богу молилась, всё слезы выплакала. Мой хороший…

Она ведь всегда чувствовала, что сын всё знает и понимает. И мужу, когда жив был, о том говорила, а он ей не верил. Сельчанам об этом тоже твердила, и они не верили, смеялись.

— Родненький, выздоровел.

Плакала и не могла остановиться. Радость-то какая, словами не описать. Ведь, как она мучилась всё эти годы, врагам не поделаешь. Бывало, просыпаешься, а подушка мокрая от слез. От безнадёги в петлю лезешь. Страшно, ведь, когда одной приходится болезного сына нести.

— Дождалась, слава тебе Господи, дождалась.

А сын тем временем закончил с крышей. Теперь любо-дорого посмотреть. Соломенные пласты лежат плотно, один к одному, как черепица. Не видно ни дыр, ни прорех. Даже сильному дождю ни за что не пробиться. Дома будет сухо, тепло.

Равиль ловко добрался до чердачной балки, повис нам рукав, и мягко, словно кошка, спрыгнул. Мягким движением скользнул к ней и коротко поклонился:

— Приветствую Давшую мне жизнь. Надеюсь, ночь прошла спокойно и духи тебя не беспокоили.

У женщины снова рот раскрылся от таких слов. Ещё никогда ничего подобного не слышала ни от сына, ни от кого другого.

Риивал, дроу из благородного дома До’Урден / Равиль, сельский дурачок

Риивал так и не сомкнул глаза в эту ночь. Его переполняло восторженное, давно забытое, ощущение родного дома — не казармы, не приграничной сторожки, не привала на дальней вылазке, где нужно быть на стороже каждое мгновение. Он и понимал, что это всё чуждое для дроу, но ничего не мог с собой поделать. Все внутри него трепетало, сердце из груди едва не выпрыгивали.

— Дом… Моё…

Каждый предмет рядом, каждая вещь отзывались теплотой, радостью. Они были своими, родными. Какая-то часть Риивала помнила массивную печь, которая обогревала дом долгими зимними ночами. Даже лики икон, смотревшие из угла, казались не такими строгими и чужими.

— Дарующая жизнь…

Образ матери, когда он думал от ней, вызывал ещё большие эмоции. Дарующая жизнь, вообще, почитается у дроу превыше всего, как источник всего сущего и воплощение Благословенной Ллос.

Едва сдерживаемый восторг захлестывал его с головы и до ног. Риивал не мог лежать, сидеть, стоять. Ему жизненно нужно было как-то выразить свои чувства в отношении матери — своё восхищение, божественный трепет, восторг. Ведь, преклоняясь пред женщиной, а особенно пред матерью, ты выказываешь уважение самой Богине.

— Мама…

Дроу мягко, на одних носочках (ни в коем случае нельзя Её потревожить), проскользнул на улицу. С его ночной охоты осталась добыча, и её нужно было приготовить, чтобы подношение Дарующей жизни было достойным. Следовало и шкурки подготовить. Пусть у зверьков летний мех, но и он мог сгодиться для дела.

— Ты будешь довольна.

Для настоящего охотника в радость заняться своей добычей. И в этом вряд ли кто-то сравнится с истинным дроу.

— Такое мясо ты ещё не пробовала. С луговыми травами, запеченное в собственном соку… Жрицы от такого подношения бывало сами бросались на шею, — на мгновение улыбнулся, вспоминая одну старую историю.

Загляни, кто в это предрассветное утро на двор, увидел бы весьма странное зрелище, о котором ещё долго бы рассказывал на селе. Сельский дурачок, вечный тугодум и неумеха, носился по двору, как наскипедаренный. За какие-то минуты прямо посреди двора из плоских камней был сооружён очаг, в котором почти сразу же заалел огонёк. Рядом на широкой сосновой доске он живо разделал заячьи тушки, умело отделив шкурки от мяса. Внутреннюю часть шкур, словно делал это не одну сотню раз, принялся натирать ещё тёплой золой и солью. Сам мех распарил, очистил от грязи, расчесал, любо дорого смотреть.

На удивление умело сельский тугодум обращался и с мясом. В чашке развёл какой-то толи раствор, толи настой, где ненадолго замочил куски зайчатины. Вытащенный из-за пазухи пучок травы споро растолок двумя камнями в порошок, который тут же и насыпал в соляной раствор. Чуть погодя мясо оказалось над едва тлеющими углями.

Пока зайчатина томилась, тот уже лазил по крыше избенки и ловко перебирал соломенные пучки. Худые и подгнившие сбрасывал вниз, ещё крепкие связки получше перевязывал и укладывал заново. Починка соломенной крыши и для умелого человека непростое задание, а для неумехи, и вовсе, должно быть неподъемным. Он же на загляденье справлялся.

— Равиль? Сынок, где ты?

Едва раздался встревоженный, даже, пожалуй, испуганный, женский голос, Риивал стремглав слетел с крыши. Нож сам прыгнул ему в руку, уже готовый убивать того, кто напугал его мать.

— Ой, сынок! — вышедшая на крыльцо женщина удивлённо оглядывалась по сторонам. — Это ты сделал?

Только никакой угрозы подле неё не было. Спрятав нож, парень встал на колено. Рядом лежала широкая доска, на которой он разложил ароматно зажаренное мясо. Его подношение той, что подарила ему жизнь.

— Родненький, это всё ты⁈ Мой хороший, иди сюда, или…

Дроу вдруг почувствовал, как его обняли. Щеку сначала обожгло горячее дыхание, а после упало что-то мокрое. Слезы, не сразу понял он.

— Сыночек, мой хороший, мой золотой, — женщина покрывала его голову поцелуями, обливала слезами. — Ты же мог пораниться, обжечься…

А Риивал к своему ужасу почувствовал влагу в уголках глаз. Слезы, у него были слезы! Плакал тот, кого люди прозвали Сдиратель скальпов, эльфы — Жаждущий крови, а дварфы — Крадущийся во тьме!

— Вот папка бы твой увидел, порадовался, сердечный…

Женщина гладила его по голове, перебирала пальцами отросшие волосы. Он же млел, сам себе напоминая ластящегося пса в руках хозяина. От каждого прикосновения по его телу пробегала волна, по спине бежали мурашки, волосы на голове норовили встать дыбом. Удивительно, но все было именно так, как в объятиях Тёмной госпожи — те же ощущения, чувства, эмоции.

— Мой мальчик, теперь всё будет хорошо. Слышишь? У нас с тобой всё будет очень, очень хорошо! Обязательно!

И Риивал верил в это. Он видел в ней воплощение своей Богини и всей душой желал ей служить. Хотел быть рядом, оберегать её и защищать.

Так бы они — мать и сын — и стояли обнявшись, если бы не раздался громкий стук в воротину. Кто-то стучал от души, уверенно, с выраженной угрозой.

Милиционер поправил фуражку, вздохнул. Дело хоть и простое с виду, но дурнопахнущее. Кто знает, как вдова на повестку посмотрит? Вдруг в крик ударится, драться полезет. Скандал, стыдоба. От этой мысли даже в дрожь бросило.

— Наджип, когда-нибудь точно подведешь ты меня под монастырь со своими делами, — покосился он на председателя, держащегося рядом с грозным видом. Посмотрел на родственника и в очередной раз удивился, как тому при столь неказистой внешности удаётся выглядеть таким важным. — Эх чего уж теперь…

Толкнул сильнее ворота, раздался душераздирающий скрип. Взгляду открылся небольшой двор с неказистыми постройками — пара вросших в землю сараюшек, погребок с двухскатной соломенной крышей. Почему-то прямо посреди двора устроили каменный очаг, где ещё тлел огонёк.

— Поздорову хозяйка, — заметив женщину в выцветшем платье и при спущенном платке, поздоровался милиционер. — Пустите? — больше для порядка спросил он, проходя к ней. — Мы ведь ещё не знакомы. Капитан милиции Извеков. К вашему сыну я…

У женщины сначала брови метнулись вверх, а после в глазах зажглась тревога. Явно, не понимала, зачем её сын понадобился. Даже шаг вперёд сделала, чтобы сына защитить.

— Смотрю крышу в порядок проводите. Хорошее дело, нужное, — капитан сразу же приметил во дворе чёрные сгнившие соломенные вязанки, похоже, только что сброшенные с крыши. Да и у парня к одежде кое-где солома пристала. Значит, точно крышей занимался. — Помощник растёт, хорошо… Равиль Ринатович?

С женщиной всё было понятно — волнуется, не понимает, что происходит. А вот с её сыном что-то было не то.

— Товарищ Биктяков, спрашиваю?

Милиционер прищурил глаза, словно подозревал в чём-то. Больно у парня взгляд ему не нравился — странный, неподвижный, оценивающийся. Никак не мог такой взгляд у обычного дурачка быть. Видел он великовозрастных дурней. Те обычно тихие, запуганные, глаза поднять боятся. А этот совсем другой…

— Так… Отвечать не хотите? Не порядок, — капитан добавил стали в голос. Очень уж ему не понравился подчёркнуто независимый вид, словно какой-то серьёзный и важный человек перед тобой. — С тобой разговаривает представитель советской милиции, слышишь?

После такого обычно люди начинали бледнеть, что-то лепетать в своё оправдание, некоторые сразу за документами лезли. Парень же и не думал ничего такого делать. Просто смотрел на него и молчал, смотрел и молчал.

— Значит, так себя ведете, — угрожающе начал милиционер. Все это ему уже начало надоедать. — А я ведь к вам с повесткой пришел.

Из папки он вытащил небольшой серый листок с подписью военкома и большой синей печатью. Сначала показал его парню, а потом его матери. Женщина сразу в плачь ударилась — глухо зарыдала, заламывая руки.

Извеков поморщился. Так и думал, что у женщины истерика начнется. Кому такое понравиться?

— Вам, Равиль Ринатович, надлежит послезавтра явиться в Торбеево на сборный пункт в военкомате, — милиционер повернулся к парню, протягивая повестку. — Что взять с собой, здесь указано. Вот, смотри: пару белья, перекус на сутки. Лишнего не бери, все получишь по прибытию. Чего молчишь? Слышишь меня?

Капитану показалось, что парень ни слова не понял. Слишком уж лицо у него было невыразительное, спокойное. Ни единой эмоции не читалось. Вряд ли такая реакция могла быть у человека, который только что получил повестка. Ведь не на праздник или в дом отдыха приглашают, а на войну. Неужели Равиль и, правда, дурачок, как про него говорят?

— Это повестка, слышишь? — Извеков показал на бумажку в руках парня. — Тебя призывают в армию. Послезавтра отправишься на сборный пункт, а после обучения — на фронт.

Тут у парня, впервые за все время разговора, что-то изменилось в лице. Явно, появился какой-то интерес.

— Да, да, на фронт отправишься. Понял меня? — еще раз повторил милиционер.

Парнишка переступил с ноги на ногу. Посмотрел на листок с повесткой, помял его пальцами и даже поднес к носу, словно хотел попробовать.

— Я иду в армию? — Равиль вроде как оживился. Встал бочком, смотрел оценивающе. — Фронт — это ведь армия, воины?

Капитан кивнул:

— Только правильно говорить не по старорежимному воины, а по-нашему, по-советски — бойцы Красной Армии. Так что ты, Равиль, будущий боец Красной Армии, которая мощным стремительным ударом разобьет фашистскую гадину. Будешь бить фашиста так, чтобы всю душу из него вытрясти. Понял теперь?

Парень оживал все сильнее и сильнее, что казалось не просто странным, а очень странным. Извеков, конечно, видел воодушевление добровольцев — молодых восторженных пацанов, бывших школьников у военкомата, но здесь все было совсем по-другому. Рафиль, похоже, радовался тому, что его забирают на фронт.

— Фашисты — это враги? Они плохие?

Вопросы у парня были один страннее другого. Ведь, всем известно, что фашисты являются врагами Советского Союза.

— Что за вопросы? — возмутился милиционер. — Мы уничтожим все это фашистское кубло! Понял меня? Уничтожим до самого основания! Раздавим!

— Фашисты плохие… — Равиль несколько раз кивнул. — Значит, их можно убивать… Убивать человеков — это х…

Парнишка не договорил, а капитан задумался о том, что тот хотел сказать. Может имел ввиду, что война это хлопотное дело. Или просто думал выругаться по матери. Кто знает, что в его голове творится. Как говорится, чужая душа — это потемки.

До следующих глав нужно еще немного подождать, а пока…

Зацените историю про ПОПАДАНЦА В ДРУИДА В 1941 ГОДУ.

Деревья и магия против железа и огня!

https://author.today/reader/262130/2357408