Эхо черного леса

ВЫДРА СОЗНАЕТСЯ…

Первый допрос задержанного закордонного курьера по кличке Выдра вели вдвоем прибывший из центра подполковник Кравчук и коренастый сероглазый полковник Прудько. На небольшом столе лежали стопка бумаги и остро отточенные карандаши. Бандит сидел несколько поодаль.

Сверх всякого ожидания Выдра, не в пример многим другим пойманным бандитам, охотно сознавался во всем и был настолько откровенен, что его признания поначалу казались особой хитростью. А ведь бывало и такое: «гости» оттуда на случай провала заранее придумывали себе для допросов согласованную с иностранными разведками легенду с полным, чистосердечным раскаянием.

…Полковник встал и, подойдя к соседнему длинному столу, поднял новенький, вороненый американский автомат. Опытными движениями человека, умеющего владеть оружием любой иностранной системы, Прудько вынул диск и, наводя ствол автомата в потолок, проверил его работу.

Он положил, не глядя, автомат обратно на стол и, возвратившись к месту допроса, спросил:

— Так чего же вы не стреляли, а, Дмитро? Машина в полном порядке. И дружка подвели!

— Какой же он мне дружок? — с горечью сказал Дмитро, держа руки на коленях. — Разные пути у нас…

— Какие же разные? — вмешался Кравчук. — На чужом самолете прилетели, как воры, спустились, с американскими автоматами шли на нас.

— Но я же не стрелял. А мог, — глухо выдавил Выдра.

— Почему? — осторожно спросил полковник.

— Осточертело мне уже все. Мюнхен, чужие дома, жизнь на подачках. Затянули меня за границу как бы воевать за «самостийну Украину», а стал я у немецкого бауэра свинское дерьмо вывозить…

— Как же это так от свинского дерьма вы за американский автомат взялись? — спросил Кравчук, кивая на оружие, лежащее на столе.

— Ну, я не сразу на обучение пошел. Сперва меня хотели англичане в Малайю, завербовать. Завоевывать Украину из английских колоний. А наши хлопцы, что там побывали, сказали: «Не будь дурнем, Дмитро! Если тебя там, в джунглях, партизанская пуля не настигнет, то желтая лихорадка доконает». Ну, я отказался, а тогда руководители наши стали нажимать: «Присягу давал? Давал! Не хочешь дальше за «самостийну» бороться? Гляди, как бы не убрали тебя совсем!» Вы себе не представляете, как беспощадно эсбэ бандеровское с отступниками расправляется, с теми, кто домой хотел бы вернуться! Ходил хлопец по Мюнхену, а на рассвете его труп находят с удавкой на шее. У Степана Бандеры, шепотом между собой говорят националисты, в самом Мюнхене есть подземный тайный бункер. В этом бункере палачи националистов и их шеф Кашуба пытают всех, кто кажется им подозрительным…

— В Мюнхене и бункер для пыток? — удивился полковник. — Но ведь там пока не самостийна Украина, а Западная Германия. Как же немецкие власти разрешают такой произвол?

— Он не один такой! — охотно сказал Кучма, оглядываясь и, видимо, чувствуя себя здесь куда спокойнее, чем там, где ему угрожала бандеровская удавка. — У нас там есть специальный отдел по связи с американской разведкой. Он называется «Огайо». Им руководит Михайло Андриют, а следователи в том отделе — Петро Ковальский и Иван Глуховецкий-Ильяшевский…

— «Огайо»? — удивился Прудько. — Не могли для кодировки украинского названия придумать?

— Так вот, эти из «Огайо», — не обратив внимания на замечание полковника, продолжал Кучма, — организовали отделения в лагерях Корнзберга, Мюнхена, Миттенвальда. Покажется им подозрительным такой «перемещенный» украинец — они волокут его туда и пытают, не хочет ли он перемахнуть на родину каким-либо образом. Там работа идет по гитлеровскому методу — «шварц, штиль, шнель»![6] А навещает этих «огайчиков» часто такой американский капитан, Билль…

Должно быть услышав знакомую кличку, Прудько и Кравчук незаметно переглянулись.

Помолчав, Выдра продолжал:

— Ну вот я и должен был, чтобы шкуру спасти, пойти в разведывательную школу в Баден-Бадене.

— Допустим, что все это верно, — сказал полковник. — Но за границей как вы очутились?

— Вы же сами знаете, как, — печально протянул

Дмитро. — Вы еще были далеко, за Днепром, а тут, в Галиции, много таких хлопцев, как я, хотели с немцами биться. Наши поповичи, что сроду беды не знали, затащили нас обманом в ту самую «украинскую повстанческую армию». Вместо того чтобы гитлеровцев бить, мы стояли с винтовками у ноги месяцами, а по ночам крестьян грабили. Немцы с них один налог тянут, а мы — другой, будто бы на «самостийну». А по сути, мы его съедали в бункерах.

— Это все понятно, — сказал Кравчук, — но вот в Мюнхен какая сила вас затянула?

— Затянула! — с горечью признался Дмитро. — Форсировали вы Днепр и под Бродами хваленой нашей дивизии СС «Галиция» такой разгром учинили, что сразу по всему Прикарпатью эхо прокатилось. Ну «проводники» стали агитацию вести, чтобы мы на Запад убегали. «А если останетесь, — говорили, — большевики придут и не будут разбирать, кто где был — всех на телеграфные столбы». Я так перепугался, что только в Баварии передохнул…

— Выходит, жалеете, что на Запад подались? — сказал, улыбаясь, полковник.

— Спрашиваете! Сколько моих ровесников, что здесь в крае остались, уже получили высшее образование, инженерами работают, агрономами. Я ведь слушал, живя в Мюнхене, львовское радио. Станислав слушал. Часто в тех передачах знакомые фамилии попадались, голоса односельчан узнавал. Слушаю, а у самого слезы на глаза накатываются… И завидую им… — с горечью продолжал Дмитро. — Вот вчера ночью, как услышал в селе песню украинскую, чуть слезами не залился. А ведь те, в Мюнхене, говорили, что большевики почти все украинское население в Сибирь вывезли… Сколько молодых лет загублено!

— Родня у вас есть? — спросил Кравчук.

— Сестры… Братья… Старенькая мать осталась возле Яремче. Но все равно я для них пропащий…

— Не любят вас? — спросил Кравчук.

— Не в том дело, — проронил Дмитро. — Когда мы были уже в Баварии и кончилась война, я послушал вожака и подговорил хлопцев, чтобы те написали домой, что собственными глазами видели, как в Польше меня бомба убила. Так с той поры я для своей родни в покойниках числюсь.

— Зачем же вы это сделали? — удивился Кравчук. — Сам себя человек в могилу отправил.

— Во-первых, для того, чтобы Советы до родных не чиплялись, что сын их по Западу бродит. Ну, а потом — это «проводник» мне сказал, — чтобы чекисты за мной по свету не гоняли. И фамилию поэтому мне сменили.

— Как же вас раньше звали? — спросил Кравчук.

— Выдра — это псевдо. А по-настоящему я пишусь — Дмитро Михайлович Кучма. Так и крестили меня в Ямном.

— Значит, нам представилась возможность беседовать с живым покойником? — пошутил полковник Прудько.

— Да разве я один такой «живой покойник»? — с горечью сознался Кучма. — Много таких «покойников» бродит на Западе. Одни боятся, другие отчаялись и катятся вниз, а третьи ищут брода, как бы на родину вернуться, но все равно широкая река отделяет их теперь от родной земли. Сколько слез матери выплакали по ночам, сколько ночей недоспали, все ожидая — а не застучит ли каким чудом сын ночью в знакомое окошечко?

— По скольку же долларов платят вам за эти материнские слезы? — спросил Прудько.

— А разве есть на свете такие деньги, которыми можно было бы погасить в сердце честного человека тоску по родной земле, по той хатке, где родился, где впервые узнал материнскую ласку? — дрогнувшим голосом сказал Дмитро и отвернулся, чтобы скрыть слезу.

— Ну добро, Дмитро, — сказал полковник, нажимая кнопку звонка. — Пока закончим. Мы с вами еще поговорим подробнее. И не раз.

В дверях появился конвоир. Неловкими шагами, кланяясь и оглядываясь, Дмитро Кучма уходит.

Да, любопытный случай, — промолвил полковник. — Если все то, что он сказал, правда… Хотя, вы знаете, Николай Романович, мне почему-то кажется, что особой психологической загадки в его судьбе нет. Скажите, вы читали Достоевского?..

— Ну, как сказать… не все, — замялся Кравчук.

— А «Братьев Карамазовых»?

— Не успел, — откровенно сознался Кравчук. — До всех книг не доберешься.

— Читать нужно всегда. При любых условиях, выкраивая хоть полчаса в день, — горячо сказал полковник. — Иной раз в самых неожиданных книгах, казалось бы далеких от современности, вы можете обнаружить мысли, близкие нашим раздумьям. Вот, к примеру…

Быстрыми шагами Прудько подошел к книжному шкафу и снял с полки потрепанный томик с закладками. Он раскрыл страницу на месте одной закладки и пояснил:

— В романе «Братья Карамазовы» есть такой герой, кстати, тезка нашего подследственного, Дмитрий Карамазов. В общем, симпатичный парень. Ему по ложному обвинению в убийстве отца закатили двадцать лет каторги. Близкие предлагают ему бежать в Америку, а он им отвечает — слушайте внимательно, Николай Романович: «Если я и убегу, даже с деньгами и паспортом и даже в Америку, то меня еще ободряет та мысль, что не на радость убегу, не на счастье, а воистину на другую каторгу, не хуже, может быть, этой! Не хуже, Алексей (это он брату говорит, младшему, Алеше), воистину говорю, что не хуже! Я эту Америку, черт ее дери, уже теперь ненавижу. Пусть Груша (это девушка, любимая его) будет со мной, но посмотри на нее: ну, американка ль она? Она русская, вся до косточки русская, она по матери родной земле затоскует, и я буду видеть каждый час, что это она для меня тоскует, для меня такой крест взяла, а чем она виновата?.. Россию люблю, Алексей…»

Захлопнув книжку, полковник положил ее в шкаф, а Кравчук сказал:

— Не в бровь, а в глаз. Как будто бы сегодня написано!

— И чуть-чуть похоже на этого нашего с вами «Карамазова», — согласился полковник.

— Насколько я понимаю, для начала комбинации надо брать «газик» и ехать в Ямное, где живут родители нашего «покойника»? — спросил Кравчук, поглядывая с улыбкой на Прудько.

— Вы, Николай Романович, угадываете мои мысли, — сказал полковник. — Только переоденьтесь. И все — очень конспиративно. На месте сориентируетесь, что и как. Относительно Дыра запросили?

— Сегодня. Шифровкой.

— Он по-прежнему крутит?

— Не мычит, не телится. То шельма меченая! — сказал Кравчук, прощаясь с полковником.