Эхо черного леса

СМОК ПРОБУЕТ ЛЕГАЛИЗОВАТЬСЯ

В послевоенные годы по обе стороны шоссе, идущего из Болехова в Станислав, потянулись к небу новые нефтяные вышки Укргеологоразведки. Тысячи людей из окрестных сел штурмовали отделы кадров, нанимались на работу и, привыкая постепенно к сложному труду нефтяников, становились рабочими.

На одной из вышек стал работать Смок. Он купил себе в Калуше через знакомого, бывшего бандита, «левые» бумаги и под фамилией Курята вместе с другими новичками начал осваивать глубокое бурение. И все бы было хорошо, и, может быть, до поры до времени удалось бы Смоку затереть свои следы и скрыть под рабочей спецовкой бандитское прошлое, если бы не увидел он однажды сверху, что на дворе у буровой появилась группа студентов с чемоданчиками в руках. К ужасу своему, Смок узнал среди студентов того самого закордонного курьера Кучму, который под кличкой Выдра пришел в банду, да еще притащил с собой туда опасного чекиста.

Едва сдерживая волнение, Смок спросил у мастера:

— Что это за панычи к нам пожаловали?

— То не панычи, — спокойно ответил мастер, вытирая ветошью замасленные руки, — то студенты Львовской политехники к нам на практику приехали.

— На практику? — протянул Смок, соображая, что не миновать ему теперь встречи с Кучмой.

— Ну да, на практику, — сказал мастер, удивленно разглядывая Смока. — Но что с тобой, Курята? Лица на тебе нет!

— Никак, отравился я, товарищ мастер, — жалобно сказал Смок. — Что-то съел поганое! Еще с вечера тошнит и голова кружится.

— Гуляй тогда в медпункт, — приказал мастер. — Мне покойников под вышкой не нужно.

— Таки пойду, — согласился Смок и, провожая взглядом студентов, идущих к общежитию, стал тихонько спускаться вниз по крутой стальной лестнице.

…Он поравнялся с дверью медпункта, оглянулся еще раз на вышку и круто свернул к реке.

Только его и видели на буровой…

Как затравленный волк, брел Черным лесом один из последних, оставшихся на воле участников банды Хмары. Он оброс, волосы на его голове сбились в колтун, на ногах виднелись опорки, но по-прежнему, сейчас уже на веревочном шнурке, у него за спиной болтался автомат, а за поясом были заткнуты две противотанковые гранаты.

Вот, задевая кусты папоротника, подошел он к лесному колодцу, заглянул в глубь его: не плавают ли там на воде еловые ветви — условный знак, что связная Паранька жива и может принять лесного гостя? Но не было ветвей под заплесневелыми балками, и только черная густая вода отразила на Мгновение страшное обличье бандита и заколебалась, как бы сказала ему: «Иди-ка ты, зверюга, отсюда прочь, я людям служить должна, а не тем, кто давно потерял право называться так, кто годы прожил под устрашающей кличкой Смок — названием пещерного чудовища, питающегося детской кровью».

Пошатываясь от голода и усталости, он пробирался все ближе к хате сельской учительницы Мирославы. Задержался на сельском кладбище у могилы Павла Задереги. Густой травой заросла эта могила под двумя пихтами, и, видно, давно никто не кладет на могильный бугорок обусловленные цветы.

Показалась знакомая хата.

Тихонько, озираясь по сторонам, Смок поднимается на крыльцо. Оно мокро от утренней росы. Пропел голосистый петух в сарае. Смок шаркает ногами, стучит в дверь. Открыла ему учительница и, перепуганная, отшатнулась, сдерживая крик ужаса.

— Доброе утро! Видите, устал с дороги и хотел воды у вас напиться, — сообщает он условленный пароль.

— Идите, идите, я давно уже не имею ничего общего с этим…

— Пусти, Паранька.

— Я вас не знаю и не пущу.

— Это ж я, Смок! Неужели не узнаешь? Сколько раз приходил к тебе на встречу от Хмары.

Страшное прошлое опять заглянуло в дом учительницы. Невольно цепенея под его угрожающей властью, зная, с кем она имеет дело, Мирослава пропускает Смока в светлицу. Возле широкой раскрытой постели на детской кроватке спит, разметавшись и тяжело дыша, чернявый малыш. Около, на столике, — шприцы, пенициллин.

— Твой? — кивает на кроватку бандит.

— Да. Больной. Воспаление легких.

— Но, кажется, у тебя не было детей?

— Столько ж времени прошло!

— Что в окрестности?

— Ты лучше меня знаешь.

— А что я знаю? — криво улыбнувшись, сказал гость, — Вот брожу лесом, иной раз месяцами людей не вижу.

— А кто же тебя кормит?

— Сам кормлюсь. Где поросенка с луга украду, где барашка. Шатаюсь, словно Марко Проклятый, по старым бункерам. Птичек ловлю силками, зайцев. Соли, плохо, нет…

— Неужели люди не могут тебе дать соли?

— Боюсь я людей, Паранька. Лучше с ними не встречаться. Работал было в Долине под чужой фамилией, нефть бурил, так не повезло. Принесла туда нелегкая вместе со студентами на практику Кучму — того, что под кличкой Выдра к нам пришел. Увидел я его, испугался, что схватят, ну и дал деру… И паспорт в конторе остался, и вещи в общежитии. Поганые наши дела, Паранька… С той поры, как убили чекисты в Белогорще, под Львовом, в пятьдесят первом генерала нашего Тараса Чупринку-Шухевича, все покатилось. Один за другим погибли лучшие наши атаманы. А какой страх наводили они на эти околицы? Какие налеты были на Богородчаны, на Отынию! Самим Станиславом трясли. Разве не помнишь?

— Хотела бы забыть, — сказала учительница, — сколько крови людской пролили напрасно!

— Как напрасно? Из этой крови вырастет самостийная.

— Брось, Смоче, эти сказки для маленьких детей. Мы уже видели эту «самостийную», когда немцы пришли. Арки строили националисты в их честь, в колокола звонили, а они тысячи наших людей в гестапо да в освенцимах замучили.

— Что ты мелешь, Паранька! — прикрикнул на нее Смок. — Кто тебя так разагитировал?

— Собственный разум и то, что глаза видели! — сказала Мирослава. — А тебе бы я все-таки посоветовала пойти с повинной. Свое отсидишь, да жить останешься.

— С повинной? Вот чудачка! — засмеялся Смок. — Ты что, одурела? Да попадись я в руки людям, они меня ногами затопчут за мои грехи. Дырку дадут сразу. Другое я придумал, а ты мне помоги.

— Чем могу я помочь?

— Ты же в Дрогобыче училась. Имеешь там много знакомых. Не может быть, чтобы среди них не было украинских националистов. Напишешь к ним письма, они помогут мне снова легализоваться. Дождусь войны, а тогда — снова за автомат…

— Не сделаю я этого, Смоче. Совесть мне не позволяет.

— Какая совесть! — закричал Смок, да так, что больной ребенок заметался во сне. — Дурна дивка! Должна сделать.

В это время из другой комнаты со стетоскопом в руках, запахивая белый халат, вышла Тоня Маштакова.

— Чего… вы… здесь кричите? — воскликнула она, стараясь пересилить страх. Не видите, ребенок болен?

— А это что за цаца? — грубо спросил бандит и направился к Тоне.

— Не тронь ее, Смок, — сказала Мирослава.

— Почему ты не предупредила меня, что тут есть посторонние? С кацапкой подружилась? Возьму ее в лес и допрошу.

— Не тронь ее, Смок. Она жизнь мне спасла! — в отчаянии молит Мирослава.

— Тронь не тронь — это мое дело. Пошли! — потребовал Смок и снял с плеча автомат.

— Оставь ее, слышишь?! — крикнула Мирослава, грудью заслоняя Маштакову.

Смок закричал:

— Цыц, а то одной пулей вас прошью! Пошли…

Бросилась на него Мирослава, схватила обеими руками автомат и пронзительно, на всю хату, закричала:

— Богдане!.. Богдане!

Этот крик, донесшийся из хаты на двор, услышал несущий два ведра на коромысле высокий, статный гуцул в военной гимнастерке. Он бросил ведра, опрометью вскочил на крыльцо.

Это был тот самый сержант Богдан Катамай, который хотел сам расквитаться в поезде с Хмарой. Первой мыслью Смока было пустить в него очередь. Но бандита смутила военная форма Катамая. «А что, если там, во дворе, есть другие солдаты?

Выстрел вызовет погоню, Лучше не связываться!» Бандит направил на него автомат, попятился к окну, прикладом выбил перекрестье оконной рамы, выскочил в окно и побежал к близкому лесу, держа на прицеле хату учительницы…

Под скалой, поросшей наверху соснами, ждал Смока в условленном месте Мономах, его спутник в странствиях по Черному лесу, такой же, как и Смок, бандит-одиночка, ускользнувший во время разгрома банды Хмары. И его вид был не лучше Смока: заросшее густой щетиной лицо, рваная одежда, автомат в руках.

Когда из темноты возник Смок, он вскочил и с надеждой спросил:

— Принес сала, Смоче?

— Сала? — процедил Смок. — А может, тебе марципанов еще хочется? Предала наше дело Паранька. Пошли на верховину. Видишь, там чабаны овец пасут? Не может быть, чтобы хоть брынзой у них не разжились. — И он показал на далекий огонек костра где-то на высоте.

…Идут на огонь две темные фигуры.

Все ближе и ближе костер и сидящие вокруг него чабаны. Их лица еще трудно различить. Останавливаются бандиты, и Смок приказывает:

— Теперь иди ты, хлопче. Я ходил до Параньки и чуть не засыпался, а тут верные люди. Я тебя здесь подожду…

Медленно подходит к чабанам Мономах, и, чем ближе к нему костер, тем все слышнее незатейливая мелодия протяжной гуцульской песни, что наигрывает на флояре пожилой чабан. Мономах остановился в нескольких шагах от него и, держа наготове автомат, сказал:

— Слава Иисусу!

— Навеки слава, — вразброд ответили ему чабаны, а тот, что играл на флояре, сердито сказал:

— Что же ты человече, бога славишь, а тую машину на нас направил?

Понимая, что ссориться со стариком нельзя, ибо вряд ли тогда будет получена желанная брынза, Мономах ответил небрежно:

— А я могу машину и за плечо повесить! — И он закинул автомат за плечо, а сам присел на корточки, разглядывая освещенные отблесками огня суровые лица чабанов. Одно из Них особенно привлекло его внимание. Внимательно приглядевшись, узнал Мономах того самого молодого бандита Ореста, что был в охране Хмары.

— Тю, Орко, здоров був, друже! — воскликнул Мономах и протянул ему руку.

— Когда-то был Орко, а теперь по-людскому зовусь, — пробурчал молодой чабан. — А ты кто такой?

— Та я же Мономах! — воскликнул пришелец. — Вместе с тобой в отряде Хмары были! Ах, правда, зарос я весь, не удивительно, что ты не признал меня!

— У Хмары?! — воскликнул бывший Орест, сразу вскакивая на ноги. — Мало мне жизни испортил сам Хмара, так ты еще хочешь ее портить?! — И сразу бросившись к сидящему на корточках Мономаху, валит его на спину, прижимает всем своим телом и хрипит: — Вяжите его, хлопцы!

Быстро и проворно, как овцу, связывают чабаны Мономаха, а тот хрипит:

— Бойся бога, Орко, ты ж свой. Пусти меня.

— Когда-то был свой, а сейчас я государственный человек. Понимаешь, басурмане? — выкрикивает молодой чабан, вытаскивая из-за спины бандита автомат.

Издали эту сцену наблюдал Смок, хотел было стрелять, но потом инстинкт самосохранения взял верх. Закинув за плечо автомат, он ушел в темноту, подальше от отблесков костра, разложенного посреди поросшего густой травой и цветами горного луга…

…Прошло несколько дней. Голодный, отчаявшийся, проклиная все на свете, оставшись снова один, пробрался Смок Черным лесом на опушку, пошел краем ее дальше.

Большая просека привела его снова к людям. Ему был хорошо виден освещенный солнцем большой двор леспромхоза, на котором сидели в ожидании получки лесорубы. Многие из них уже вырядились в нарядные кожушки. Одни дымили цигарками и прокуренными люльками, другие играли в «подкидного дурака» на траве. Пожилой лесоруб, тасуя карты, спросил сидящего перед ним партнера:

— Чего они так задерживают получку?

— Не знаешь? — ответил партнер. — Новый бухгалтер Чепига — большой аккуратист. Закрылись с кассиром в бухгалтерии и проверяют еще раз все деньги…

— Поскорее бы уже проверили да и открыли форточку, — сказал пожилой лесоруб, показывая на закрытое отверстие кассы, вырубленное в бревенчатой стене дома.

А тем временем с другой стороны дома Смок осторожно влез в окно, пошел, стараясь не скрипеть половицами, по длинному и пустому коридору.

За столом друг против друга сидели бывший «профессор» — Тымиш Чепига и седой маленький кассир с пушистыми, запорожскими усами. Перед ними лежали пачки денег.

— Ну, Тымиш Зенонович, а теперь трешки пересчитаем, и можно выдавать! — сказал кассир, принимаясь за пачки с зелененькими бумажками. Он не услышал, как скрипнула за спиной у нового бухгалтера дверь и на пороге возник Смок.

— Кто пикнет — пуля! — прошипел тот.

Метнулся было в сторону Чепига, но Смок, указывая ему на стул, приказал:

— Сидеть! А ты, — кивнул он на кассира, — пакуй бумажки в чемоданчик…

— Не буду! — простонал кассир.

— Давай пакуй! Быстро! — наводя автомат, прошипел Смок.

— Это ж трудовые деньги, тяжело заработанные! — запричитал старик.

Чепига схватил стул и замахнулся на Смока, но тот успел выстрелить и ранил Чепигу в руку. Старик кассир распахивает окно и кричит лесорубам:

— Сюда, хлопцы, на помощь!

На звук его голоса и на выстрел сорвались со своих мест рабочие.

Они мчатся к бревенчатому дому, а Смок, успев захватить грязными пальцами пачку денег, быстро пробегает коридором, выскакивает в окно и, ломая валежник, скрывается в лесу…