Эхо черного леса

ВСТРЕЧА ВО ЛЬВОВЕ

Солнечным июльским утром 1961 года Дмитро Кучма шел по проспекту Ленина во Львове. Пройдя мимо памятника Мицкевичу, он заметил выстроившиеся возле гостиницы «Интурист» синие автобусы с маркой «Львов». Они готовились принять туристов из далекой Канады и Соединенных Штатов Америки, которые приехали навестить в разное время и по разным причинам покинутую ими землю. Несколько туристов стояли уже возле автобусов, покуривая после завтрака, окруженные любопытными мальчишками — охотниками за значками.

Дмитро Кучма не без любопытства вглядывался в лица заморских гостей. Со многими из них ему довелось встречаться и в своем институте и на вечере дружбы.

— О, земляче! Добрый день! — окликнул Кучму широкоплечий турист в груботканом твиде, в золотых очках, со свежим номером газеты в руке, — Куда это вы спешите?

— Отдыхать уезжаю к родным в Карпаты сегодня вечером. Надо кое-каких гостинцев купить.

— А где родня живет?

— В Богородчанах. Знаете, возле Манявского скита?

— Ну как же! Еще с бучачскими гимназистами мы туда на экскурсию ходили, — сказал Василь Оксиюк и пошел рядом с Кучмой по направлению к проспекту Шевченко.

— А вы в Штаты еще из Польши выехали? — спросил Кучма.

— Да. В двадцать шестом.

— И с тех пор здесь не бывали?

— Это первый раз.

— Нравится нынешний Львов?

— О, не говорите! Хожу — и слезы на глазах. Столько нового на каждом шагу! И непонятного. Не успеваем удивляться. Ну взять хотя бы это. — И Оксиюк, развернув газету, показал на статью под заголовком «Мой ответ заокеанским клеветникам». — Читали?

— А… это статья «профессора»? — бегло скользнув по ней взглядом, спокойно проронил Кучма. — Конечно, читал! Это же перепечатка из львовских газет. У нас это появилось еще на прошлой неделе.

— И скажите, между нами, этому можно верить?

— Чему именно?

— Ну вот, смотрите. — И Оксиюк прочел: — «Уж кому-кому, а мне, одному из вожаков украинских националистов за рубежом, кого американская разведка перебросила на Советскую Украину для сбора шпионских сведений и восстановления агентурной сетки гитлеровцев, лучше, чем кому-нибудь другому, знать, есть подполье на Украине или нет. Антисоветская возня украинских националистов за кордоном давно обречена на провал. Нет таких сил за рубежом и тем более внутри Советского Союза, которые могли бы изменить существующий социально-политический порядок на земле, где люди освобождены Октябрьской революцией от гнета. Народ Украины с ненавистью отвергнет всякую попытку возврата старых порядков». Неужели это написал Тымиш Чепига, тот самый, кого долгие годы националисты знали по псевдониму «профессор»?

— Ну, конечно, он, — улыбаясь наивности заокеанского гостя, сказал Кучма.

— Невозможно, — протянул Оксиюк, свертывая газету.

— Не верите?

— Ну как же можно поверить, что такого заядлого врага большевики оставили на воле, да еще дают ему возможность печатать свои заявления в газетах?

— Во-первых, он не сразу на воле оказался, — сказал Кучма. — Сперва, когда его взяли с оружием в руках, он свое отсидел, и не год и не два. Ну, а потом, когда многое передумал и обратился с просьбой к правительству помиловать его, Президиум Верховного Совета принял указ о его освобождении.

— Все равно не верю. Ни я, ни многие люди там, за океаном, не верят, чтобы такой человек мог на свободе ходить. Скорее всего, сидит он где-то за решеткой, а за него такие статьи кто-то другой пишет. Ему же солнца не видать!

— Эх, чоловиче, чоловиче! — укоризненно протянул Кучма. — Старше вы меня, и стыдно мне осуждать вас, но еще раз говорю: это так и есть! И были бы мы с вами в Яремче, я показал бы вам живого Тымиша Чепигу, потому что знаю его, наши судьбы тоже скрестились однажды.

— А при чем здесь Яремче? — удивился Оксиюк.

— Он под Яремче в леспромхозе работает.

— Тымиш? Слушайте! Я же его хорошо знаю: мы вместе с ним в Бучаче в гимназии учились. С «профессором» этим…

— Если бы вам можно было сесть со мною в поезд сегодня вечером, то уже завтра утром я показал бы вам «профессора».

— А почему ж нельзя?

— Ну, вы… турист… из-за кордона… У вас — маршрут… — замялся Кучма.

— А знаете что, земляче? Сделаем добрый бизнес. Зачем вам тратить деньги на билет по железной дороге? Садитесь в мой кар, я — за руль, повезу вас по магазинам, а потом и на Яремче махнем. Надоело мне уже церкви старинные да памятники осматривать, а тут живого человека увижу и хорошую пропаганду сделаю для вас за океаном. Если это все правда, что вы мне сказали, если Тымиш Чепига жив и на воле, то я, вернувшись в Штаты, буду на митингах выступать и в прессе. Скажу: «Знаете, люди, кого я видел? Самого Чепигу! Одного из главных бандеровцев. А раз он раскаялся, то дела националистов очень плохи!» А разве не полезно будет для Советской власти, когда такое скажу я, человек из-за кордона?

— У вас своя машина тут?

— И своя и не своя, — ответил Оксиюк. — Арендованная! В Афинах взял я у одной фирмы машину. Ведь уже тридцать лет за рулем. Удобнее, чем в этих «бусах» со всей компанией трястись. Так как? Поедем?

— Отчего ж! — оживился Кучма. — Раз такая оказия — поедем!..

…У заполненного гуляющими прекрасного Стрийского парка синяя «волга», которую вел Василь Оксиюк, вырвалась на шоссе. Рядом с ним, одетый по-походному, в сером пыльнике, сидел Дмитро Кучма. Позади, на сиденье, были навалены вещи.

— Этого завода тоже не было в ваши времена, — говорит Кучма, показывая на корпуса автобусного завода.

— Многого тогда не было, а самое главное — Советской власти! — шевеля в губах сигаретку, проронил Василь Оксиюк и прибавил газу.

…Они приехали в Яремче после полудня. Как было обусловлено с полковником Прудько, только машина миновала водопад, Кучма показал издали заморскому гостю деревянную хату Катерины Боечко, где жил теперь бывший «профессор», а сам пересел на автобус, идущий в Богородчаны.

Правда, Оксиюк усиленно уговаривал Кучму заехать к Чепиге вместе, но Кучма дипломатически отказался:

— Вы старшие люди, а мне там делать нечего. Чепига — замкнутый человек, и при мне он не скажет того, что будет говорить с вами с глазу на глаз. Поверьте мне, что так будет лучше! — И, пожимая руку туристу, Кучма оставил его одного в машине…

Не сразу Чепига признал в этом раздобревшем американце своего гимназического коллегу, но, признав, постарался принять его в светлице гуцульской хаты как можно лучше.

…Не прошло и часу после их неожиданной встречи, а на дубовом, хорошо вымытом столе в светлице стоял недопитый штоф водки, рядом стояли в глиняной миске квашеная капуста и огурцы. Пласт белого с розовым оттенком сала лежал на рушнике, а добрая половина домашнего каравая хлеба уже была съедена.

Раскрасневшийся Оксиюк снял пиджак и сидел теперь в нейлоновой безрукавке.

Оглядывая снова хату, он спросил:

— А хозяйка кто такая?

— Родственница дальняя, — уклончиво ответил Чепига и поглядел на часы: — Скоро должна приехать!

— Выходит, не будь этого предательства, все могло быть иначе? — торопливо спросил Оксиюк.

— Какого предательства? — насторожился Чепига.

— Ну, если бы чекисты не задержали наших курьеров, которых мы послали на Украину, и если бы один из них, тот, Кучма, не перешел сразу на сторону Советов и не предал нашу справу… Не сделай они этого, и Хмару бы Советы не смогли бы так быстро обнаружить, и ты, друже, вернулся бы в Мюнхен, к своей Дзюнке.

— Пожалуй, да, — протянул Чепига, — но это не предательство.

— А как же иначе такое назвать?

— Наиболее правильный выход из положения! Эти молодые хлопцы, особенно Кучма, оказались куда умнее нас. Предательство — это когда кто-нибудь ради корысти или личной наживы продает товарища, а то, что они сделали, на пользу народу пошло. Тишина теперь в Карпатах. Люди работают, учатся, свадьбы справляют, и никто уж не боится ночного стука в окно. И другой вопрос: помнишь, еще в Польше, мы тащили молодежь в нашу организацию, террору ее учили, бросать гимназии да институты заставляли? Что умеют делать сейчас эти люди? Мосты строить? Людей лечить? Уголь добывать? Только в политику играть, да еще в какую — мелкую, как суетня мышей в подполье. Покалечили мы жизнь многим, кто за нами пошел, пустоцветами и болтунами их сделали! И стоят они теперь с протянутой рукой на перекрестках Европы в ожидании, кто больше даст им: немцы, англичане или американцы. А Дмитро Кучма выиграл. Вместо того чтобы гнить по бункерам или клянчить милостыню у чужих хозяев за границей, поднял руки вверх, был прощен, стал учиться, сделался инженером, аспирантом и сейчас куда больше приносит пользы народу Украины, чем все те зарубежные болтуны-радетели…

— То Кучма, — прервал его гость. — А вот ты, Тымиш, своей судьбой доволен?

— У меня другое дело, — не без грусти сказал Чепига. — Свое я отсидел, потом меня простили. Особый указ правительства был по моему делу, хотя, по правде сказать, не думал я, что так скоро меня освободят. Теперь надо начинать жизнь сначала.

— В должности бухгалтера леспромхоза? — не без иронии спросил Оксиюк. — Сколько они тебе платят?

— Восемьдесят, да еще премии иной раз.

— Восемьдесят? Не богато! — окидывая взглядом непритязательную обстановку комнаты, заметил Оксиюк.

— Зато совесть чиста! А чего же ты хочешь? Столько лет я оттуда пытался руководить здешним подпольем, выпускал на кривые дорожки всю эту злобную стихию национализма! Сколько беды стихия эта принесла, какое смятение заронила в души! Так что же, озолотить меня за это нужно?

— А я помню, чего ты хотел. Хорошо помню, как однажды, когда мы ехали из Рогатина в Бучач, ты мне сказал: «К тридцати годам или меня расстреляют, или я по крайней мере стану министром сельского хозяйства самостийной Украины!» А теперь тебе за сорок, и ты, кого величали «профессором», всего-навсего бухгалтер какого-то паршивого, затерянного в горах леспромхоза!

— Слушай, Василь, — сказал с волнением Чепига, — если бы ты вначале не предупредил меня, что сочувствуешь Советской власти, то я бы решил, что ты меня прощупываешь…

— Глупости! — сказал Оксиюк, но тут же, спохватившись, встал и, кивая на другую половину светлицы, занавешенную пестрым покрывалом, спросил полушепотом: — Там никого нет?

— Да никого, говорю тебе. Чего боишься?

Словно не доверяя тому, что сказал Чепига, Оксиюк подошел к занавеске, отдернул ее и, убедившись, что они одни в хате, меняя тон, сказал:

— Слушай, неужели ты поверил той сказочке, которую я рассказал тебе вначале? В мои годы трудно менять убеждения, тем более что за океаном живется мне неплохо. Так вот, слушай. Хватит играть в кошки-мышки. Я понимаю, что ты меня боялся и не хотел мне всю душу открыть, а порол какую-то ерунду. Ты, друже, старый лис, был и остался им, и мы это все хорошо знаем. Но если тебе удалось перехитрить большевиков, то меня со всей твоей конспирацией перехитрить не удастся.

— Как это «перехитрить»? — спросил Чепига.

— Да со всем этим признанием, со статьями в газетах или хотя бы с тем, что ты мне говорил сейчас. Ты думаешь, мы там, на Западе, не понимаем, что все это липа? Что иного выхода у тебя не было и ты, чтобы уцелеть и быть полезным для нас дальше, вынужден был надеть личину раскаявшегося? Это понимают все, и даже большой шеф, и никто тебя не осуждает.

— Какой большой шеф?

— Тот, кто посылал тебя сюда, — Голин!

— Вы знакомы? — Чепига задумался и, помолчав, спросил: — Скажи, а ты веришь, что Голин так уж искренне любит нашу Украину?

— Ну, Тымишу, хватит уже играть и бояться меня, — нетерпеливо сказал Василь. — Так вот, слушай то, что знают немногие. Я на самом деле такой же сторонник Советов, как ты член Коммунистической партии. Понимаешь? И не вздумай проболтаться об этом. Твоя Дзюнка в Мюнхене, и сынок твой Тарас там же. Это хорошая заручка, и тебе можно доверить любую тайну. Ты не из тех, кто так легко жертвует близкими…

— Что ты хочешь сказать этим? — крикнул Чепига.

— Тише, «профессор», не кричи, — оборвал его Оксиюк, — и слушай, что я тебе скажу. Я понимаю, работать первое время будет трудно, тебя сразу могут засветить, и мы от тебя этого не требуем. Сиди на легальном тихо, соблюдай полную осторожность, на связь к тебе будем посылать только особо доверенных людей, вроде меня, но зато потом, когда начнется война, мы поднимем тебя, твое имя, твои страдания, как знамя.

— А если я больше не хочу, чтобы меня поднимали, как знамя?

— Так это же не даром, Тымишу! — удивился его наивности Оксиюк. — Каждый месяц за то, что ты живешь и работаешь в этой дыре, там, в Мюнхене, на твой текущий счет будет регулярно откладываться из денег, которые дает нам американская разведка, по две тысячи долларов. Я договорился об этом с большим шефом, а его слово твердое. Ты пойми, такие люди, как ты, очень нужны сейчас американцам. Они начали сколачивать на Западе партизанские отряды для борьбы с коммунизмом, а кто лучше тебя знает это дело? И кроме того…

— Что — кроме того?

— И нам выгодно, что ты здесь существуешь. От твоего имени и мы там будем существовать безбедно. Ты же пойми, Тымиш, твое имя — фирма. И под эту фирму, причем очень солидную, зная, что ты здесь существуешь и действуешь, «твердые» американцы, те, что хотят войны, будут и дальше доллары давать заграничному проводу. И нашим там, в эмиграции, будет неплохо, и тебе здесь, в крае, тоже.

— Ты по-прежнему веришь в мою «фирму»? — улыбнулся Чепига.

— Ну зачем ставить точку над «и»? — сказал Оксиюк. — Политика всегда ходит путаными стежками, А ты накопишь себе деньжат, а потом, как война кончится, их еще больше будет! Много! Это добрый бизнес. А на наши лета, Тымишу, деньги ой как нужны! Обзаведемся с тобою виллами где-нибудь у Черного моря, купим фермы цитрусовые, в героях национальной борьбы будем ходить. Ну, если Министром сельского хозяйства ты не станешь, то, во всяком случае, в парламент Украины нас выберут.

— А кто за эти фермы кровь проливать станет?

— Это пустяки… кровь… — суетливо сказал Оксиюк. — Какая сейчас кровь, когда у американцев ракеты, атомные бомбы! Даже если они потолкут большевиков немного, то пустяки.

— А как же атомная бомба различит, где большевик., а где беспартийный, где старуха, а где ребенок?

— Слушай, Тымишу, ты меня не бойся и их пропагандой больше не защищайся. Я свой, говорю тебе, свой. Правду тебе говорю: будут деньги. Много! Такая пора настала. Тот, кто ее прозевает, потом весь век жалеть будет.

— А вот я не пожалею! — решительно сказал Чепига. — Повидал я на своем веку немало, путаными стежками ходил и многое понял. Видел, как посылали нашу галицийскую молодежь биться с их же братьями-украинцами за императора австрийского и за немецкого кайзера в первую мировую войну. Видел, как вербовали их в дивизию СС «Галичина» сражаться за Гитлера во вторую войну. Что из этого получилось? Погибли наши хлопцы за чужие интересы, ни за понюшку табаку жизнь их пропала. Еще и по сей день их черепа в лесах под Бродами белеют. А сейчас ты хочешь их младших братьев позвать за тех американских бизнесменов биться, что миллионами за океаном ворочают! Да кто же попадется теперь на твою удочку?

— Слушай, Тымишу, хоть мы с тобой старые побратимы, но я вижу, ты мне все еще не доверяешь и закрываешь истинные думки пропагандой, что они в тюрьме тебе в мозги вбили. Так вот, не веришь на словах — имеешь в письме! — И, засунув руку себе за пазуху, в какой-то из тайников на внутреннем поясе, Василь Оксиюк достал оттуда сложенную вчетверо бумажку и, разворачивая ее, торжественно сказал: — На, читай!

— Что это такое?

— Письмо тебе от самого Ярослава Стецька. Ты ж его руку хорошо знаешь, и он тебя знает.

В это время в сенях скрипнула дверь. Оксиюк поспешно выхватил у Чепиги письмо и засунул его обратно.

Послышался голос Катерины Боечко — бывшей хозяйки пропавших геологов:

— Иди вперед, доченька, ты же не забыла еще вход до ридной хаты, а я малого сама поведу.

С двумя чемоданами в руках в хате появилась сред них лет женщина в сером плаще-пыльнике. У нее усталые, измученные дальней дорогой и волнениями глубокие зеленоватые глаза, косы заплетены вокруг головы венком, как это делают галичанки, лицо сохраняет следы недавней яркой красоты. Она увидела стоящего посреди хаты Чепигу с рукой на черной перевязи, опустила на пол чемоданы, бросилась к нему, осторожно поцеловала, боясь прижаться, потревожить руку.

— Тымишу! Ридный! Боже, какое счастье! Не думала уже видеть тебя живым…

Видимо, узнав эту женщину, Василь Оксиюк отступает от полосы света, падающей на деревянный некрашеный пол хаты от лампы, старается укрыться в тени.

Всего, решительно всего мог ожидать заморский гость на этой, очень опасной для него теперь украинской земле, но только не этой непредвиденной встречи, которая круто нарушала все его планы.

Лаская мужа, Дзюнка еще не замечала постороннего. В хату, ведомый за руку бабкой, вошел мальчик лет двенадцати, в гольфах, одетый по-европейски.

Он нерешительно озирается по сторонам и, заметив мать в объятиях отца, бросается к Чепиге с криком:

— Тату сю!

— Наконец собрались все до родной хаты, — сказал Чепига, лаская одной рукой сына и прижимаясь другим плечом к жене.

— Кто же поранил тебя, Тымишу? — кивая на руку, спросила Дзюнка. — Там, в тюрьме?

— Из тюрьмы я вышел целым, а уже тут свои поранили. Те, которых выпускал я на кривые дороги.

Тут Дзюнка заметила стоящего в полумраке светлицы Оксиюка. Перехватив ее взгляд, Чепига спохватился и сказал:

— Знакомься, Дзюнка, это мой старый приятель по гимназии…

Дзвонимира, или попросту, сокращенно Дзюнка, приглядываясь к Оксиюку, шагнула к нему, но вдруг сказала настороженно:

— А я… знаю этого пана, Тымишу!.. Как он попал сюда?

— Мамо, это тот, что топал на вас ногами, угрожал, а вы, мамо, плакали, — звонким, настороженным голосом подтвердил сын Чепиги.

— Откуда ты можешь его знать? — недоверчиво спросил Чепига.

— В Мюнхене он приходил к нам, когда ты свою статью напечатал о том, что тебя простили. Говорил, что ты давно расстрелян, а под твоим именем кто-то другой выступает. Пугал меня, приказывал ни в коем случае сюда не возвращаться, а когда я сказала: «Поеду», грозил, что их каратели со мной и с Тарасом рассчитаются… И хорошо, что ты через верных людей в Бонне письмо мне прислал. Узнала я твой почерк — и никакая сила уже не могла меня там больше задержать.

Чепига шагнул к Оксиюку и с нескрываемой ненавистью крикнул:

— Так вот, оказывается, перевертень какой?! Меня здесь к предательству склонял, а там в мертвецы зачислил?

Оксиюк отступил к окну и, засунув руку в карман, сказал резко:

— Не подходи, «профессор», так лучше будет. И вам болтать не надо, — кивнул он в сторону Дзюнки, — а то горе накличете.

— А ты не пугай меня в моей хате! — закричал Чепига.

Переходя на миролюбивый тон и приближаясь к двери, Оксиюк сказал:

— Давай не задирайся… Не забывай: у меня заграничный паспорт и никто мне здесь ничего не сделает. Обнюхались, поняли, что дорожки наши разные, и давай разойдемся по-доброму. Так лучше будет. Пока…

Он выскочил во двор и бросился к машине.

Растерянно оглянулся на жену, тещу и сына Тымиш Чепига, скрипнув зубами, проронил:

— Что же это я выпускаю такую гадину?

Он оглянулся и, заметив лежащий в углу топор, наклонился, чтобы поднять его. Дзюнка схватила мужа за руку:

— Не надо, Тымишу, не надо! То злой человек. Пусть убирается отсюда!

— Пусти, Дзюнка, хоть секирой шины ему порубаю.

Он выскочил на крыльцо и увидел, что «волга» уже плавно выезжала из ворот, оставляя позади шлейф бензинного перегара.

— Эх, гнида! — в бессильной злобе выкрикнул Чепига и пустил вдогонку топор, но промахнулся. Топор плашмя упал на мокрую от вечерней росы траву, а машина покатила по улице над рекой…

…Синяя «волга» стояла у моста через реку Ворону, гость из-за океана, спустившись как бы по нужде, шарил под сводами моста, безуспешно пытаясь найти заложенный там тайник, отнюдь не подозревая, что за каждым его движением следят чекисты, засевшие в кустах, а Тымиш Чепига усталой, но твердой походкой, прижимая к груди раненую руку, покидал кабинет начальника районного отдела КГБ в Яремче.

Теперь здесь командовал капитан государственной безопасности Паначевный. Майор Загоруйко, с трудом став на ноги после тяжелого ранения, давно уже вышел на пенсию и жил теперь с семьей в новых домах, у киевского аэродрома. С этого же аэродрома прилетели сегодня из Киева в Карпаты, как и встарь, для встречи знатного заморского гостя Прудько с Кравчуком.

Когда бывший «профессор» захлопнул за собой дверь, глядя ему вслед, Прудько сказал:

— Выходит, здорово он разворошил заграничное болото своими разоблачительными статьями, если такого крупного ходока по его душу прислали!

— А правы-то мы оказались! — промолвил Кравчук. — Никогда не забуду, как свирепствовал Берия, узнав, что мы тогда Чепиге жизнь сохранили. Гуманистами сопливыми нас называл. А в свете событий истории оказалось, что и такой рискованный гуманизм себя вполне оправдал.

— С лихвой оправдал, — согласился полковник. Помолчав, добавил: — Какие годы мы с тобой, Коля, пережили! Боже ж мой, как нам иной раз было трудно, но мы всегда радовались, когда в борьбе с сильным и хитрым врагом выходили победителями. А воевать-то с ними приходилось в темноте, зачастую полагаясь только на свою закалку, на свое партийное чутье, на опыт, накопленный годами…

— И не говори! — сказал Кравчук. — Помнишь, иные ретивые демагоги в те трудные послевоенные годы требовали: раз объявился в селе бандит, давайте все население в Сибирь, на высылку? А разве мог отвечать простой селянин за то, что мимо его хаты глухой ночью проскочил какой-нибудь залетный бандер, да еще петуха себе прихватил на закуску? У бандита-то немецкий автомат, а у этого что — грабли или лопата.

— Подумаю я снова о тех трудных послевоенных годах, — размышлял Прудько, — и мне радостно становится при мысли, что в той сложнейшей, запутанной обстановке большинство из нас оставались настоящими дзержинцами и не только карали неисправимых, но прежде всего, бесконечно рискуя, помогали выпутаться тем, кто забрел во вражеский стан случайно.

— К примеру, Кучма?

— Да разве один Кучма? А Паранька? Сколько интеллигенции решительно перешло на нашу сторону, почувствовав доверие к людям!

— Знаешь, почему сейчас каждый из нас, вот ты, Прудько, или я, может честно смотреть в глаза людям? В чем главная причина?

— Ну, тут много причин, — протянул Прудько.

— А я скажу самую главную: потому что мы, контрразведчики, были прежде всего солдатами партии…

— И как это помогло нам в те годы, когда где-то рядом, в подполье, бродили такие вот «хмары» и «профессора», — сказал Паначевный.

— Ты их только в один ряд не ставь, — возразил Кравчук. — Что такое Хмара? Бандитский солдафон, хитрый и ловкий мастер длинного ножа. «Профессор» был штучкой посложнее.

— Сколько ему, должно быть, стоил приход сюда! — проронил Прудько, поглядывая на дверь, за которой недавно скрылся Чепига. — Многое снова передумал он, идя к нам. По сути дела, этим приходом он еще раз расписался под своими статьями. Однако я боюсь, как бы теперь, неровен час, Оксиюк…

— …Не повел себя иначе по отношению к старому гимназическому приятелю? — угадывая мысль начальника_; сказал Кравчук.

— Вот именно! Без перчаток! То, что нам советовали в Киеве, очень резонно, но давай и мы сами подумаем еще раз, как лучше уберечь Чепигу от таких новых визитеров, — решил Прудько.

— Итак, начинается новая комбинация, — расхаживая по кабинету, улыбаясь, сказал Кравчук, — раньше он на нас охотился, засады устраивал, народ мутить пытался, а теперь мы будем его от беды оберегать. И чего только не случается в нашей беспокойной жизни!

— А другой жизни я бы, Николай Романович, и не хотел. Угас бы сразу, как фонарь, задутый ветром, или выл бы целыми ночами на луну от скуки…