Эхо черного леса

ИСПОВЕДЬ БЫВШЕГО ОЛЕГА

Тихо было в обеденный перерыв в Питейном цехе Ростовского машиностроительного завода. Посапывали вдали компрессоры, нагнетая воздух в вагранки, внутри которых плавился чугун, стекая маленькими яркими каплями по раскаленным глыбам кокса к желобам.

Расставив вместо стульев маленькие металлические опоки, литейщики расселись в проходе между машинами. Они завтракали, разостлав на коленях кулечки с едой, и слушали инженера Мелетия Гуменюка.

Усталый, взволнованный, он вытер платком мокрый лоб, прислушался к посапыванию компрессоров и продолжил:

— …Что еще могу сказать вам? В чужой шкуре пробрался я сюда, думал поначалу вредить, разнюхивать все. Ведь ненавидеть вас меня учили! Говорили — москали, то есть русские, зла желают Украине, закабалить ее хотят, ограбить. Присмотрелся я тут у вас — иное увидел. Часто на склад заходил и смотрел, куда машины отправляют — жатки да комбайны. Много их на Украину мою ушло, немцами ограбленную, в тот год, когда целые области от засухи да недорода страдали…

…А в прошлом году побывал я весной у себя на родине, в селе возле Бурштына. Местечко есть такое на Станиславщине. Побывал, людей повидал, поговорил с ними. И диву дался. Где это было видано раньше, чтобы весенней порой, в «переднивок», в Галицком селе хлеб оставался. А там в ту весну в закромах колхозных еще полно было зерна прошлогоднего урожая и новая забота одолевала председателя колхоза: как бы поскорее селяне свои трудодни забрали. А они не выбирают. Верят колхозному амбару больше, чем родной хате, загромождать зерном углы ее не хотят. Стал председатель насильно развозить по хатам трудодни — протестуют: «Нехай лучше у тебя, Василю, зерно находится». Уже немало людей с моего села даже в Москве побывало. В той самой Москве, которой пугали сперва австрийцы, потом польские паны да их наймиты. Правда, некоторые земляки обманным путем туда поехали. Задумал дядько новую хату ставить, а покрыть-то ее нечем. Фондов на кровельное железо нема. Так вы знаете, что они придумали? Отпрашиваются у колхоза в Москву, будто бы на выставку, а сами по магазинам шныряют. Скупают ванны цинковые, то есть корыта для стирки белья. Наберут каждый таких корыт себе по тридцать, в зависимости от того, какая у кого хата, запакуют их да малой скоростью на Станиславщину. Ну, а домой приедут, корыта расклепают и на крышу…

— Хитрые у вас земляки! — заметил, улыбаясь, сидящий поблизости усатый и пожилой литейщик Кидалов.

— И не говорите! — заметно радуясь этой дружеской реплике, в которой ему послышалось сочувствие, сказал Гуменюк. — Украинского селянина с берегов Днепра всегда считали хитрым, но он ребенок по сравнению с галичанином. В наймах у соседей без хитрости не проживешь…

— Послушайте, инженер! — сказал, вставая, смуглый техник из шишельного цеха Кучугурный. — Что вы нам сказки рассказываете про корыта да каких-то соседей? Расскажите-ка просто и ясно, как, почему и для чего вы обманули нас и жили среди рабочего класса под чужой фамилией и по фальшивому паспорту?

Вздрогнул, словно от удара, Гуменюк, побледнел, и тихо стало вокруг, только по-прежнему монотонно гудели компрессоры.

— Хорошо, скажу! — сказал он, вытирая холодный пот со лба. — Как случилось это — спрашиваете? Сперва со злой целью делал это, обманом пролез в ваши ряды, потом пожалел, что поступил так, но боялся признаться. Кому охота с тюрьмой познакомиться? А тут еще женился, дети появились, два мальчика. Кто бы поднимать их стал, коли бы меня прикрыли? И жену любил и люблю сильно, а ведь русская она у меня. И все отгонял от себя мысль, что надо признаться. Думал, что Хмара тот давно сгнил со своими списками, что никогда уже мое прошлое не выйдет на явь. Отгонял его, как назойливую муху. Посмотрел на родине у себя новую жизнь и подумал: какого ж черта на Советскую власть клевещут те, кто под чужой кличкой меня сюда прислали? Разве сделал кто больше для народа украинского, чем власть Советская? Думаю так, но заговорить в открытую побаиваюсь. Повернулись до села после амнистии все те, что с немцами хоровод водили, что в бункерах отсиживались. Узнают, что я душевно к Советской власти приблизился — еще поймают ночью на дороге да удавку бандеровскую накинут. Полетело прахом тогда все мое высшее образование, семья, счастье. Но от разговоров с бывшими бандеровцами я не отказывался. Это верно. Даже самые заклятые из них признавали, что Советская власть немало пользы для украинского мужика по линии экономической принесла. Нападать на нее, говорили, по этой линии — гусей смешить. Другое надо делать, советовали они, засильем русских пугать, тем, что язык украинский преследуется. Слышал я такие советы и даже не признавался, что жена у меня русская. Молчу, слушаю, а про себя размышляю: разве враг мне русский человек? Разве враг мне любой из вас, с кем столько лет под этой крышей проработал я? Друзья вы мне, а не враги, и чувствовал я это на каждом шагу. И когда квартиру мне завком выхлопотал, узнав, что жена беременна, и когда ссуду давали, но самое главное — в отношении человеческом. Как равные с равным вели вы со мной себя всегда. Думал так, но признаться боялся, что в банде был, что под чужой фамилией столько лет прожил, что виды на меня имели те, зарубежные, господа. Но как заявился ко мне гость оттуда, глянул я на своих сонных хлопчиков и подумал: будь со мной, что будет, но душу свою очистить нужно. Очищаю я ее перед вами, чистую правду говорю, а вы или простите меня или покарайте…

— Все равно туманно! — с места крикнул Кучугурный.

— Послушай, товарищ Кучугурный, — спросил его председатель, — сколько лет ты советским человеком пробыл, когда гитлеровцы на нас напали?

— Я одиннадцатого года рождения, — сказал Кучугурный.

— Таким образом, Советская власть тебя воспитывала до июня 1941 года примерно двадцать пять лет, — сказал председатель, — а его — всего двадцать два месяца. Оттого у тебя хребет крепче, и под Курском ты дрался хорошо.

— А что с тем гостем ночным, что по вашу душу приходил? — спросил Кидалов.

— Поймали его, наверное, после моего заявления, — проронил бывший Фарнега.

— Вы кончили, Мелетий Иванович? — спросил инженера председатель.

— Что же еще говорить? — и Гуменюк устало махнул рукой. — Может, вопросы еще будут?

Не подозревал он, что все это время внимательно слушал его исповедь одетый в штатское полковник Туровцев. Неведомо бывшему Фарнеге, что еще вчера долго обсуждали его судьбу в партийном комитете завода вместе с Туровцевым ведущий сегодня собрание его председатель Комаров — худощавый литейщик в синей безрукавке с парой рукавиц, засунутых за пояс.

— Дай-ка мне, Коля! — попросил слова, поднимаясь с опоки, Кидалов.

— Ну давай, пока ребята вопросы обдумают!

— Больше всего, мне кажется, обдумал эту историю сам инженер, — сказал Кидалов. — Обдумал и перестрадал. А то, что он помог нам задержать вражеского агента и на ножи с ним пошел, как бы искуплением его грехов является. И бередить ему сердце лишними вопросами, я думаю, не стоит. Я был, товарищи, в его краях еще до войны, когда в пограничниках служил. По Станиславщине ездил, в Бурштын заезжал, Карпаты хорошо знаю. Народ живет в тех краях хороший, работящий, но всякие гады долгое время мозги им мутили — галичанам. Нами пугали, против нас настраивали. И не удивительно, что кое-кто поддался на вражескую удочку. Ведь на добрых двадцать лет отстали в своем развитии от нас те молодые граждане Советского Союза. А потом пришел Гитлер и свою баланду закрутил. Очень невыгодно ему было, чтобы украинцы, русские, поляки против него единый фронт держали. Разъединять их стал, натравливать друг на друга. А националисты украинские ему помощниками верными были. Вот и Фарнега, простите, то есть Гуменюк, попался к ним на кукан. Попался, но вовремя сорвался. Работу свою он любит. Другие дома уже припухают на постелях, а он все еще по цеху бродит. Помните, сколько ночей инженер провел в цехе, когда «козел» в первой вагранке приключился? Он работяга, человек стоящий, а начинка вражеская, что в его душу пробовали заложить, давно уже выветрилась. Ведь он сам, с повинной явился и рассказал все. Это очень важно! Что я предлагаю? Попросим власти, чтобы ему тот грех простили, да и поможем нашему украинскому брату с еще большей отдачей трудиться для общего дела!

— Голоснем, товарищи! — весело предложил Комаров. — Кто за предложение Кидалова?

Один за другим поднимают крепкие, мозолистые руки запорошенные графитом литейщики, медленно поднимает руку и Кучугурный.

— Спасибо вам, товарищи… побратимы! — дрогнувшим голосом сказал Гуменюк и, не в силах сдержать подступившие слезы, отвернулся. Тут он увидел стоящего за машинкой Туровцева. Улыбался полковник. Приветственно махнул бывшему Фарнеге рукой. Хотел было что-то крикнуть ему Гуменюк, но заводской гудок заглушил его взволнованный голос…

…Продолжая свой путь по маршруту, заданному Хмарой, не отклоняясь от него ни на шаг, Кравчук в это время уже шагал по улице Кришьяна Барона в латвийской столице. Он впервые был в Риге и теперь с интересом вглядывался в большие дома этой центральной улицы, где, по-видимому, еще так недавно жили только зажиточные люди.

У дома 109 Кравчук задержался и, еще раз проверив адрес, прошел под аркой во двор. Квартиру восемь он нашел без труда.

Как было обусловлено, Кравчук позвонил четыре раза.

Долго не открывали, наконец раздался за дверью легкий шум, и Кравчук понял, что кто-то изнутри пристально разглядывает его в глазок. Потом звякнула цепочка, дверь тихо открылась, и Кравчук увидел высокую седую женщину, всю в черном.

— Я из Дзербене, — сказал Кравчук, снимая шляпу и кланяясь старухе. — Мне надо повидать Яниса Карловича.

Старуха пропустила Кравчука в переднюю, пропахшую нафталином и залежалой одеждой, захлопнула дверь и, вглядываясь в лицо Кравчука, спросила тихо, с латышским акцентом:

— Простите, а вы кто?

— Я двоюродный брат артистки Херты Саковской. Мы…

— Вы рижанин?

— Да, но я был в ссылке и сегодня вернулся!

— Значит, вы еще ничего не знаете?

— Янис уехал?

— Янис убит в октябре на этой же улице неизвестными лицами. С этими словами старуха отвернулась и поднесла к глазам платок.

— Боже, какое горе!.. Простите, я не знал… Мы были так дружны.

— Я его мать. Может, вам нужно чем помочь?

— Пока, спасибо, не надо… А где похоронен Янис? Я положу цветы на его могилу…

— Пройдите, будьте любезны, в комнату, я напишу вам номер кладбищенской аллеи и начерчу место памятника, — предложила старуха…

И уже через час Кравчук, отыскав среди многочисленных прекрасных памятников удивительного рижского кладбища очень скромную могилу Яниса Карловича Линиса, 1913 года рождения, сфотографировал ее. Теперь оставалось выяснить, что же стало причиной смерти этого опасного человека?