Эхо черного леса

ПРИСЯГА

Появление в банде Хмары Березняка значительно усложнило жизнь подземных обитателей Черного леса. Каждый из них знал, что если геолог сбежит, то Хмара и на самом деле с помощью своих эсбистов головы поотрывает проморгавшим побег нежданного пришельца. В разговорах между собой бандиты роптали на то, что Хмара так долго канителится с геологом. Порешить бы его сразу — это было куда проще, с точки зрения рядового бандита, но хитрый, опытный Хмара вел с Березняком какую-то свою, непонятную многим игру.

Вот и сегодня, спустившись в бункер, он толчком сапога разбудил спящего на полу геолога и спросил:

— Как спалось?

— Тако сяко! — пытаясь улыбнуться, выдавил Березняк.

— Садись к столу! — потребовал Хмара. — Вчера ты сказал мне, что только краем уха слышал о нашей борьбе. Как же это так? Украинец, волыняк — и только краем уха?

— Я же еще в сороковом уехал в Москву, потом война, заграница…

— Какая же холера понесла тебя, украинца, до той Москвы?

— А не все ли равно где учиться? — миролюбиво ответил Березняк, — разве не уезжали хлопцы из Львова в польские времена до Праги, до Вены, чтобы высшие студии пройти?

— Но то — Москва, червона Москва! — сказал Хмара.

— Она меня сделала инженером-геологом, а свой труд я могу применить везде и в будущей самостоятельной Украине…

… — Так мы тебе и поверили! — сказал Хмара, пристально изучая освещаемое отблесками карбидной лампы заросшее лицо Березняка.

— Можете верить, можете не верить. Теперь мне все равно, — протянул горестно Березняк. — Даже если вы меня выпустите, после того как я побывал у вас, там, наверху, мне житья не будет.

— Ишь на чем хочет нас поймать, — сказал Хмара, подмигивая своим охранникам, — думаешь, мы не знаем, что там, наверху, села залеплены об ращением к нам: «Выходите, мол, из лесов, сдавайте оружие, возвращайтесь к мирному труду — все простим». И тех, кто возвращается, пока действительно не трогают. Другой разговор, что всех этих предателей мы на прицеле держим и передушим, как кроликов, дайте только время. А тебя, советского инженера, покарают за то, что ты с нами под землей сидел да жив остался?

— Обращения те к местным адресованы, — устало сказал Березняк, — к заблудшим. Ко мне другое отношение будет. Я же советский институт окончил, воевал. Доверия ко мне больше никакого не будет.

— А если бы мы тебя выпустили, наши бункера ты показал бы сотрудникам эмгебэ? — резко спросил Хмара.

— Зачем мне это делать? — протянул Березняк, — случись такое — вы меня на краю света найдете. Не вы, так другие оуновцы! Разве я не знаю, что у вас везде глаза есть и руки длинные?

…Уже в командирском бункере Хмара после этого допроса спросил Смока:

— Как ты думаешь, Смоче, что это за птица?

— Отой геолог? — угадывая мысли вожака, протянул Смок. — Кто бы он ни был, эмгебист или инженер, раз он увидел наши тайны, пусть идет туда, як вы кажете, откуда начинается хвост редиски.

— Туда всегда сумеем отправить! — показывая на землю, протянул Хмара. — Поиграть с ним надо, кем бы он ни был. Вот посмотрим, какие он напишет свои показания. Не таких засылали, и то раскусили. Допустим, даже эмгебист? Если его в Мюнхен переправить, чтобы там его размотали, — понимаешь, какой вексель? Инженер, Москву знает, по стране шатался!

— Давайте я его здесь на своей жердине поверчу, — предложил Смок, — не хуже, чем в Мюнхене расколется.

— Погоди ты, Смок, со своей жердиной! — сказал Хмара, — лучше пока ему волю мнимую дать. Пусть думает, что перехитрил нас, что доверяем мы ему… Так откроется скорее. Но глаз не сводить!

— А до оружия допускать?

Хмара не ответил на этот вопрос и поднял голову. Открылся люк, и чьи-то ноги осторожно нащупали первую ступеньку. По зашнурованным до колен ботинкам, Хмара узнал Реброруба.

Он гулко спрыгнул на доски пола, так, что сверху посыпалась земля, и, протягивая Хмаре сложенную бумажку, сказал:

— Смотрите, что я нашел под махоркой в кисете у Потапа!

Хмара развернул бумажку, стал ее читать, и большая злость появилась на его и без того угрюмом лице.

— Сюда Потапа! — крикнул он.

Когда спустя несколько минут Реброруб привел в бункер долговязого худого бандеровца, который давеча не. мог смотреть, как пытают Почаевца, Хмара долго разглядывал его острыми своими глазами, а потом спросил:

— Газетки почитываешь?

— Какие… газетки? — дрогнувшим голосом переспросил Потап, чувствуя, что пол бункера заколебался под его ногами, но еще не подозревая, к чему клонит Хмара.

— Ну есть, допустим, такая газетка «Прикарпатська Правда». В Станиславе. Орган того большевистского обкому…

— Я не знаю такой газетки, — выдавил Потап.

— А это что? — торжествующе сказал Хмара, разворачивая квадратный кусок газеты. — Может, скажешь, что не в твоем кисете это было?..

— То… то, — угасающим голосом забормотал Потап, — то мы забежали с Орестом до одного дядька в Терновке воды напиться, когда за продуктами шли… Ну он и дал нам ту бибулу на закурку…

— Бибулу на закурку? — иронически протянул Хмара, — но почему же ты из этой газеты вырезал именно это обращение, а не статью о свекле?

Тяжело дышал Потап, не зная, что сказать Хмаре. В его белесых глазах было полное отчаяние.

— Орест читал это? — спросил Хмара.

— Не успел, — протянул Потап тихо, — не хотел читать…

— А ты?

Молчал Потап.

— Может, сейчас почитаешь? — и показывая ногтем строчку, Хмара потребовал, — вот отсюда…

Потап дрожащей рукой взял вырезку и, запинаясь, тихо прочел:

«…Все эти… бандитские вожаки… одним лыком шиты Все они под той или иной маской служат одному хозяину — гитлеровцам… Мы знаем, что абсолютное большинство из всех вас хотело бороться с гитлеровскими захватчиками за свою землю и свободу и потому пошло в эти организации, думая, что они борются с немцами…»

Отдышавшись, Потап продолжал:

«А на деле вас повернули против… интересов своего народа, против Советской власти… Все, кто послушался голоса Советского правительства Украины и_? покинув банды, вышел из лесов, работают теперь на своих полях…»

Хмара поднял руку, прерывая чтение, и спросил:

На трибуне перед оперным театром Львова. Парад украинских националистов — добровольцев в дивизию СС «Галиция» принимают представители германского командования и союзных стран «оси» — Японии, Италии. Тут же и униатский епископ Будка. Трогательный союз фашистского оружия и церкви!

— Ты веришь тому, что здесь написано?

Молчал Потап.

— Говори, не стесняйся!..

Очень тихо Потап проронил:

— Я ведь тоже хотел бороться с гитлеровцами, когда пошел в повстанцы…

— Что тебе обещают Советы, если ты, гадина трусливая, выйдешь с повинной?

И вот тут, понимая, что его песня уже спета, голосом полным отчаяния Потап закричал:

— Но до какого же времени мы будем гнить здесь, под землей? Молодость проходит. Там, наверху, жизнь кипит, люди женятся, образование получают. Сколько мы еще будем ждать той войны проклятой, как кроты слепые? А если ее не будет вовсе?..

Хмара, подмигнув Смоку, сложил под столом руки крестом.

Смок схватил Потапа и бросил сквозь зубы:

— Пойдем, страдалец!.. Я тебе дам амнистию!

Стал подниматься вслед за ними и Реброруб. но Хмара, задержав его на минуту, приказал:

— Когда Смок будет делать ему розробку на жердине, приведи посмотреть того геолога…

Много смертей, ранений и других ужасов видел на всем пути войны от предместий Москвы до самой Вены Березняк, но то, что открылось сейчас его взгляду, превзошло все виденное раньше.

Его поразило, с каким деловитым спокойствием готовил свой «станок» эсбист Смок. Он подцепил на двух веревках под горизонтально растущей над полянкой веткой бука длинную и крепкую жердь. Худые и грязные руки Потапа уже были сложены на крест и засунуты под сорочку на груди. Потом Смок пригнул голову Потапа вниз и привязал его локти к коленям. Он снял с веревочной петли один конец жерди, просунул под руками обреченного, накинул на жердь петлю снова и подтянул веревки так, что скорченный Потап повис в воздухе над лужайкой.

— Скажешь, кому еще давал читать обращение, сниму со станка! — крикнул Смок.

— Никому… я не давал, — прохрипел Потап.

— Поехали! — крикнул Реброрубу Смок, и оба привычными движениями закрутили на жерди скорченного Потапа.

…Где-то совсем близко кричала иволга, пели другие птицы, а тут на полянке в окружении прекрасной весенней природы было слышно тяжелое дыхание мучимого эсбистами обманутого селянского хлопца да поскрипывала, подобно качелям, жердь, а из скорченного тела все сильнее брызгала кровь на молодую траву.

Задержав вращение жерди, Смок крикнул:

— Скажешь?

Хрипел Потап. Тогда Реброруб схватил длинный ореховый прут и стал изо всей силы бить им по пяткам висевшего на жерди человека.

Бледный, дрожащий от волнения, наблюдал эту дикую пытку Березняк, огромная ненависть переполняла его сердце, и вместе с тем он напряженно думал, как сделать так, чтобы ни один из мучителей не ушел от суда.

И вдруг свист прута заглушил предсмертный крик Потапа:

— Бей, катюга!.. Всех не перебьешь!! Придет время — этот Черный лес расскажет людям, как вы меня мучили. И вашему Бандере и вам всем придет собачья смерть!!! Будьте вы прокляты!

Далекое эхо разнесло этот крик по соседним оврагам, за поточек, шумящий внизу, и, увидев нож, блеснувший в руке Смока, Березняк инстинктивно отвернулся…

…Когда его спустили в бункер к Хмаре, он еще долго не мог избавиться от чувства внутренней дрожи и тошноты. Неужели и ему уготована судьба Потапа? Ведь так мало прожито и сделано!

Хмара долго смотрел на геолога, прощупывая его холодным взглядом, и потом спросил:

— Видел тот цирк?

— Видел, — стараясь быть спокойным, ответил Березняк.

— Ну и что скажешь на это?

— Что скажу?.. Раз он предал…

— То-то и оно! — протянул Хмара. — Украинский национализм не останавливается ни перед чем во имя своей цели. Мы должны быть хитрыми, как змеи, и жестокими, как львы! И любого предателя со дна морского добудем. Ты согласен быть с нами?

«Оправдают ли меня потом, если жив останусь, свои? Поймут ли они, что иного выхода не было у меня? Ведь значительно проще бессмысленно погибнуть, чем ловко перехитрить врага, да потом оказаться сверху и в самую нужную минуту нанести ему такой удар, чтобы никогда уже больше он не поднялся? Смогу ли я доказать делом, что по-прежнему остаюсь верным всему, чему учили меня? Не обрекут ли меня на пытку моральную ничего не понявшие друзья мои? Пытку, более страшную, чем та, которую видел? И сумею ли я остаться верным народу, превратившись для всех, кто на воле, в рядового бандита, струсившего перед лицом смерти?»

Эти и другие мысли с удивительной быстротой пронеслись в сознании Березняка, прежде чем сказал он тихо:

— Согласен!

Откуда-то издалека доносился теперь к нему глухой голос Хмары:

— Стоит подбросить нам в МГБ хоть один протокол твоего допроса — если не «вышка» грозит тебе, то, во всяком случае, каторга…

Березняк грустно проронил:

— Я это понимаю…

— Ты выдал их военные тайны, а это не прощается! — бубнил Хмара.

Березняк кивнул в знак согласия головой.

— Ты остался жив, а Почаевца уже нет, и нам ничего не стоит доказать, что ты продал его. И никто не оправдает тебя.

— Конечно, — согласился Березняк, — я это знаю.

— Итак, твоя карьера у большевиков кончена навсегда, — резюмировал Хмара. — А с нами ты не пропадешь. Сейчас только слепец может сомневаться в победе наших покровителей. Придут к нам курьеры, и мы снова связаны с западной демократией. Я советую тебе подумать.

— Я уже много думал и решил твердо! — сказал Березняк.

— Но смотри: если только попробуешь обмануть — пощады не жди. Один раз ты уже пытался провести меня, сказав, что твой дружок Почаевец был исключен из партии. Попытаешься обмануть вторично-крышка. Не только ты, но и все твои близкие порастут травой…

— Я это знаю… и не боюсь! — твердо сказал Березняк.

— Зажигай свечи, Реброруб! — сказал, подымаясь, Хмара.

С подчеркнутой торжественностью Реброруб прикрепил на краю стола теми же руками, которыми он стегал подвешенного на жердине Потапа, две толстые церковные свечи, зажег их и, потушив карбидную лампу, отошел в сторону.

Хмара снял со стены икону богоматери — копию той самой, что висела в соборе святого Юра во Львове, и поставил ее на середине стола.

Легкий сквознячок чуть колебал длинные зыбкие огоньки свечей, и они бросали тревожный отсвет на строгое лицо Хмары, его ассистента и свидетеля Реброруба и на полное нервного напряжения лицо приводимого к присяге Березняка.

— Давай, — приказал Хмара.

Стоя перед иконой, косо поставленной на столе, держа, как полагается, кверху поднятую правую руку с распростертыми пальцами, Березняк глухо произнес:

— Присягаю перед господом богом всемогущим, что все то, что видел и слышал здесь, навсегда останется в тайне. Присягаю, что не буду приносить вреда самостийной Украине, а если нарушу эту присягу, пусть меня жестоко покарает бог, как на этом свете, так и на том свете!.. Так помоги же мне, боже, аминь!..