Этого забыть нельзя: Воспоминания бывшего военнопленного

Глава 9. Ченстохов

Товарный вагон битком набит человеческими телами. Смрад, духота, одолевают паразиты. В ногах у меня прикрытые шинелями три холодных, окоченевших трупа. Просим начальника эшелона убрать. Не разрешает, надо ждать конечной остановки, где всех нас — и живых и мертвых — предстоит сдавать по счету.

Люди лежат вповалку, переговариваются.

— Куда нас везут? — спрашивает кто-то, ни к кому не обращаясь.

— А ты что не знаешь? На невольничий рынок. Читал, небось, как в старину рабов продавали. Вот так и нас продадут…

Наступает долгое, тягостное молчание. И снова мы слышим знакомый голос:

— Но все же — где будем приземляться? Неужели в Германии, чтоб ее…

Услышав слово «приземляться», Володька приподнял голову и бросил в темноту:

— Эй, кто там? Летчик?

— Да, а ты?

— Тоже из пернатых.

Нового Володькиного приятеля зовут Иваном. По фамилии здесь никого не называют. Поинтересовавшись фамилией, можно вызвать подозрение товарищей.

Чувство боевого братства сближает. Забыв обо всем на свете, летчики вспоминают фронтовые дела, клянут ту минуту, когда попали в руки врагу.

А в зарешеченных окнах теплушки мелькают места ожесточенных боев, виднеются обгоревшие танки, врезавшиеся в землю самолеты. Где-то совсем рядом проходит граница. Здесь наши братья принимали на себя первые удары гитлеровской военной машины.

Вечером в вагоне все затихает. Кто-то просит воды. Но воду можно получить лишь на узловой станции и то не всегда. Человек плачет, умоляет:

— Товарищи, братцы, хоть один глоток, неужели ни у кого не найдется?..

Сердце обливается кровью, но чем поможешь умирающему товарищу, когда у всех фляги давно пусты. Я долго не мог уснуть, вслушиваясь в стоны бедняги. Наконец, он затих. Я задремал и не заметил, когда остановился поезд. Ворох человеческих тел закопошился, пришел в движение. Где мы? Похоже — Германия. Виднеются высокие шпили, крутые черепичные крыши.

Утром выяснилось: Ченстохов. Что такое Ченстохов, многие знают. Польский город. Немного отлегло на душе: Польша — не Германия. Поляки ненавидят фашистов, многие из них воюют в партизанских отрядах. Мы с поляками — не только братья-славяне, но и братья по оружию.

С вокзала колонна движется улицами города. Нас конвоируют немецкие солдаты и власовцы. Большинство пленных давно лишилось обуви, на ногах у них деревянные колодки — сабо. Колодки гулко стучат по каменным мостовым, и польские женщины то испуганно, то с состраданием смотрят на нас из окон. Я вижу старушек, медленно бредущих по тротуарам, они крестятся и что-то шепчут про себя. Может быть и их сыновья вот так же шагают где-то под собачий лай и резкие окрики конвойных.

— Русские, русские, — несется с тротуара. — Матка боска, цо се роби на бялым свеце?![2]

На улицах одни женщины. Молодые смотрят грустными глазами, пожилые вытирают платками глаза. А какое чувство испытываем мы! Даже Володька и тот идет с опущенными глазами. Да, стыдно быть гнаному, как скотине. Лучше сложить голову в бою за отчизну, чем такой позор. Мертвые сраму не знают.

Март в Польше — весенний месяц не только по календарю. Сквозь камни пробивается ярко-зеленая трава. Небо чистое, синее. Вдыхая пьянящий воздух, я размечтался, отстал от своей шестерки. Удар в спину привел меня в чувство. Если б товарищи не поддержали, лежать бы мне безжизненной колодой на мостовой польского города Ченстохова. Да, власовцы еще свирепей немцев!..

Лагерь, в принципе, ничем не отличается от Владимир-Волынского. Такие же казармы, набитые людьми, как бочки сельдями. Огромный плац, изрытый учебными траншеями. Видимо, здесь еще недавно находилась воинская часть.

Володька сразу завязал знакомство с рабочей командой, состоящей из советских военнопленных. Наши работали и на кухне. Из расспросов стало известно, что два дня тому назад в Германию был отправлен эшелон, который проходил в Ченстохове переформировку. Этот эшелон прибыл из Владимир-Волынского.

— Я напал на след Зарембы и Качурина, — торопливо рассказывал мне Володька. — Они были тут, честное слово.

Во время обеда я спросил раздатчика пищи, не приметил ли он двух товарищей из предыдущей партии — статного брюнета-моряка и с ним артиллериста.

— Крымчане? Помню, позавчера их отправили.

— Куда?

— Кто ж его знает, куда немцы народ девают. Мабуть, в Берлин, или еще в какую душегубку.

Надежды вновь встретить друзей оказались тщетными. Позже, будучи в Штаргардте, Штеттине, Заксенхаузене, я пытался отыскать следы Зарембы и Качурина. Увы! Поныне так ничего и не знаю о них.

В Ченстохове нас держали недолго. Формировочный лагерь — своего рода сортировочный пункт. Слабых, безнадежных отсеивали, более крепких — отправляли на работу в Германию.

В ожидании процедуры отбора толпа пленных, одетых в рубища, долго слонялась по плацу. Светило весеннее солнышко, от земли исходил пряный аромат. Поодаль стояла группа немецких офицеров, ждала появления начальства. Миг — и они замерли. По ту сторону проволочных заграждений мелькнула фуражка коменданта. Его стройная, туго затянутая поясным ремнем фигура медленно и важно двигалась по дорожке. Как из-под земли вынырнул переводчик. Офицеры-немцы вытянулись в струнку. Пленные тоже, как предусмотрено лагерными правилами, приняли стойку «смирно».

Комендант остановился вблизи нашей группы, достал из кармана серебряный портсигар, взял две сигареты и, показывая их нам, что-то залопотал. Поляк-переводчик обратился к пленным:

— Господин комендант желает послушать русскую песню «Волга-Волга, мать родная…» Кто будет петь — выходи сюда, в сторону.

Все были очень удивлены этим предложением, поскольку немцы, опасаясь, что пленные могут распевать советские, антифашистские песни, вообще запретили любое пение. И вдруг такой каприз коменданта.

Переводчик сделал пять шагов вдоль ограды.

— Прошу, господин комендант ждет. Получите в награду по две сигареты.

Гробовое молчание было ответом на слова переводчика. Комендант ждал. Его дородное холодное лицо выражало нетерпение.

— Ну, кто же хочет спеть? Быстрее, быстрее, — волновался переводчик.

Но мы стояли, вперив глаза в землю, точно каменные столбы. Развлекать гитлеровца — ни за что!

Картинно подняв руку с зажатыми в ней двумя сигаретами, комендант прогнусавил:

— Вольха — Вольха, русиш мутер…

Кто-то не удержался и прыснул от смеха. И тут случилось непредвиденное. Плечистый детина, в потрепанной солдатской шинели до колен, протолкался вперед и замер в нерешительности.

— Неужели будет петь? — услышал я Володькин возмущенный шепот. — Вот паразит, продажная шкура…

Между тем мужчина выпрямился, набрал полную грудь воздуха и сильным, волнующим баритоном затянул:

Комендант слушал, довольно ухмыляясь, офицеры одобрительно кивали головами, как бы подбадривая певца. А мы, еще минуту назад с презрением смотревшие на певца, вдруг замерли от нахлынувших чувств. Все мы мысленно перенеслись на нашу необъятную Родину. А голос звенел и звенел:

Песня внезапно оборвалась, как видно, у исполнителя от волнения и голода не хватило духу. Немец снисходительно швырнул на землю сигареты, однако пленный не спешил их поднимать. Тогда из передних рядов выскочило двое, но раньше, чем они успели нагнуться, певец наступил деревянной колодкой на сигареты и растер их по земле.

От неожиданности все мы ахнули. Когда комендант ушел, певца окружили со всех сторон. Некоторые, натрусив из карманов немного табачной пыли, предлагали ему закурить, другие готовы были поменяться с ним шинелями.

Долго мы ходили по плацу, взволнованные и этой песней, и этим красивым, за душу бравшим голосом. Искренне радовались, что, выказав свое презрение нашим мучителям, как бы плюнув коменданту в лицо, он не понес за это наказания, — настолько его поступок оказался неожиданным для немцев…

Володька отыскал своего дружка по вагону, Ивана. Иван года на три старше его. Белобрысый, худющий, больно глядеть.

— Теперь будем втроем, — на радостях твердил мне парень. — Что б ни случилось — вместе. Верно?

Желаниям Володьки не суждено было сбыться. Вскоре поступило распоряжение — летчиков и моряков отобрать в отдельные группы для направления в специальные лагеря.

Мой юный друг растерялся. Видимо, понял — теперь навсегда. Основательно взгрустнул и я, но старался бодриться, чтобы еще более не расстраивать парнишку. Ведь за все это время нечеловеческих мук и испытаний он был мне роднее сына. Мне помогала преодолевать черные мысли его постоянная подвижность, отзывчивость, неуемная любовь к жизни и ненависть к врагу. Я знал, без Володьки мне будет очень худо, а ему без меня — и подавно.

После того, как забрали летчиков и моряков, наша группа крымчан заметно растаяла. Многих мы потеряли во Владимир-Волынском: одни умерли с голоду, других прикончил фельдфебель Мейдер, третьих увезли неизвестно куда. Последнего друга, Володьку, тоже отняли.

Лагерный плац напоминал двор скотобойни. Пленных сортировали по росту, по весу и возрасту, оглядывали со всех сторон, заставляли открывать рот, поднимать вверх руки, приседать, становиться на цыпочки. Меня вертели до умопомрачения. Голова закружилась, и я шлепнулся навзничь. Тем не менее лагерные фюреры признали меня вполне способным выполнять физическую работу.

В действительности же состояние мое было весьма плачевным. Из-за длительного недоедания я потерял в весе двадцать восемь килограммов. Лагерный режим строился так, чтобы пленный постепенно, день за днем угасал. При всем этом я выглядел немного лучше других. Некоторые пленные до того отощали, что не могли стоять в строю, не в состоянии были одеть на себя шинель, иные умирали прямо на ходу.

После отбора каждого из нас сфотографировали в анфас и профиль, сняли отпечатки пальцев и заполнили личные карточки.

К вечеру вся подготовка к отправке была закончена. Нас выстроили перед казармой, в который раз начали бесконечно мучительный пересчет. По всему чувствовалось, — повезут нас куда-то к черту на кулички, не иначе как в Германию.

Впереди меня стоит невысокий пожилой человек, одетый в рваную, грязную шинель. Он все время наблюдает за гауптманом, который медленно прохаживается вдоль строя. Когда немец удаляется, человек начинает торопливо и взволнованно о чем-то говорить соседу. До меня доносится: в Германии лишь недавно сняли траурные повязки. Советская Армия разгромила триста тысяч отборных немецких войск под Сталинградом. Командующий гитлеровской армией генерал-фельдмаршал Паулюс взят в плен. По этому поводу фюрер и объявил траур по всей стране.

— Откуда у тебя такие сведения? — слышатся нетерпеливые голоса.

— Поляк один рассказал в уборной.

Стоящие рядом оживленно комментируют последнее известие.

— Эх, если б правду сказал браток-поляк?

— Зачем же ему врать! Факт, уверен.

— Нет, товарищи, серьезно: наши теперь пошли вперед, никакая сила их не остановит.

— Наши-то бьют фрицев, а вот мы…

Сообщение о крупной победе под Сталинградом вдохнуло в людей новые силы к сопротивлению. Уже полгода мы не знали действительного положения на фронтах, а если в лагерь и просачивались скупые сведения, то им трудно было верить, потому что исходили они от десятых источников. Так, еще в пути из Симферополя мы кое-что слышали о Сталинградской битве, однако толком никто ничего сказать не мог. К тому же немцы усиленно распространяли провокационные слухи о падении Москвы и Ленинграда, о том, что их войска окружили Баку, подошли к Тбилиси. Этим побаскам мало кто верил, но ведь среди пленных встречались разные люди, — были и нытики, и маловеры, и отчаявшиеся. Горечь неудач и поражений в первый год войны наложила на них свой отпечаток.

И вдруг такие радостные сведения! Ясное дело, поляк не станет распространять небылицы. Мы видели на улицах Ченстохова польских женщин, — их лица вовсе не светились улыбками, когда рядом по тротуарам стучали немецкие каблуки. Мы слышали на польской земле немецкую речь, немецкие песни, немецкую ругань. Поляки не радовались этому. Зато они радовались Сталинграду.

Не потому ли нам не позволяли общаться с польским населением? За неделю пребывания в ченстоховском лагере я ни разу не встретил поляка, не слышал польской речи. Немцы боялись такого общения, потому что поляк расскажет правду, поляк может скрыть беглого советского пленного, переодеть его и помочь ему пробраться в лес.

Лагерные власти торопились отправить советских пленных в Германию. Вот уже первая колонна к походу готова. Поворот направо — и шагом марш. Где-то там впереди мой сынок и друг Володька. Мы и попрощаться как следует не смогли. Вижу: в середине колонны он вертит головой, косит глаза в нашу сторону, ищет меня. Заметил? Нет.

За первой командой следует вторая, потом — наша. Пленных закупоривают в товарные вагоны, и долго не смолкает в ушах ритмичный перестук железных колес.